Каменный Кулак и мешок смерти
Янис Кууне


Каменный Кулак #3






Посеявший ветер – пожнет бурю. Следуя своему предназначению Великого Воина, Волкан Кнутнев по прозвищу Каменный Кулак нарушил равновесие мира. Желая избавить родную землю от варяжских набегов, он увел корабли викингов на далекий юг. Но, спасая свой народ, он невольно принес горе, смерть и разорение другим племенам – от Одера до Тибра. Считая Волкана воплощением бога войны, с его именем на устах викинги разоряют богатые южные земли – ни гордые фряги, ни бесстрашные арабы, ни сицилийские пираты, ни марокканские берберы не могут устоять под натиском жадных до золота и крови северян, которые появляются везде, где могут проплыть их хищные драккары, и силой берут все, на что падает их взор… Но за всякое зло, даже сотворенное с благими намерениями, приходится платить. И Каменный Кулак расплатится за свой невольный грех сполна. Непосильным наказанием станет для него сама жизнь…






Волкан Кнутнев

Каменный Кулак и мешок смерти


Посвящается светлой памяти Сергея Светлова, вице-президента Федерации Русского Боевого Искусства, корифея РОСС (Российская Отечественная Система Самозащиты) и моего друга детства




Начата 19:54 14.09.2007 (Москва)






Предтечная былица


Это третья книга о жизни венедского[1 - Венеды, венды– самоназвание славян. Жители Новгорода называли себя ильменьскими словен ами. По-фински Россия до сих пор называется Venea.] парнишки Волькши, сына Годины-самоземца из городца Ладонь, что стоял при впадении реки Ладожки в Великий Волхов. И прежде чем начать ее, для тех, кто не читал первую и вторую книги, поведаем вкратце о том, что уже произошло в его судьбе.

При рождении Волкана, а по-домашнему Волькши или Варглоба, как звала его мать, красавица латготтка[2 - Латы (латвы, латвины, латготты, латгалы) – балтийские народности, жившей в верховьях Западной Двины, предки латышей.] Ятва, Лада-Волхова нашла на его теле Перуновы меты, вещавшие о том, что в Явь[3 - Явь – в древнеславянской мифологии название Материального мира.] пришел Синеус Трувор – Великий Воин, но по просьбе Ятвы скрыла сие знамение от всех, даже от самого мальчика.

Годинович, во всем похожий на отца, никогда не выделявшегося ни ростом, ни силой, а лишь умом и недюжинными способностями к чужеземным наречиям, в одиннадцать лет обнаружил, что горсть родной земли наделяет его кулак такой мощью, что он одним ударом может свалить в беспамятство многократно большего противника.

С малолетства приятелем и наперсником Волькши был рыжий здоровяк Ольгерд, сын Хорса, или просто Олькша. Природа не очень-то расщедрилась ему на разум, зато с избытком наделила мощью, драчливостью и любовью к сквернословию. Немудрено, что к пятнадцати годам Олькша стал грозой всей округи и получил прозвище Рыжий Лют.[4 - Лют – у славян Бог войны, помощник Перуна. Также старинное название рыси.]

Единственным местом, где «дарования» драчуна могли прийтись ко двору, была дружина ильменьского князя Гостомысла, куда после долгой череды захватывающих приключений и знаменательных событий, которые не будут здесь описаны, отец Ольгерда и решил послать своего бедокура. Однако попасть на княжескую службу можно было, только проявив себя в кулачных боях «стенка на стенку», которыми ознаменовывали Ярилов день.[5 - Ярилов день – у славян праздник победы весны над зимой, 22 марта, день весеннего равноденствия.] И Хорс упросил Годину взять Олькшу и Волькшу на Ильменьское торжище, где во время большой ярмарки на Масленой неделе отец Волькши должен был пособлять княжьим людям толмачеством.

Невзирая на все предостережения Волькшиного отца, на торжище Олькша умудрился перессориться со всеми варягами, и те собирались жестоко проучить Рыжего Люта во время кулачных боев. Опасаясь расправы, Ольгерд упросил Волкана, силу удара которого он не раз испытывал на себе, помочь ему в кулачной стенке.

И произошло небывалое: в кулачках на волховском льду победу одержали простолюдины, которые испокон веков проигрывали бой княжеским дружинникам, варягам и заморским гостям. Пораженный этим Гостомысл повелел найти и призвать парней в свою дружину. Так Ольгерд и Волкан оказались на дворе правителя ильменьских словен.

Но и здесь парни нажили себе врагов, уж больно велики были почести, которыми князь окружил молодых дружинников. В отсутствие владыки завистники состряпали заговор с подлогом. Дабы не стать жертвами неправедного самосуда, приятелям пришлось бежать с княжеского двора. Разъяренная толпа дворни преследовала их по берегу Волхова, и судьба парней была бы незавидна, если бы их неожиданным спасителем не стал варяжский шеппарь[6 - Шеппарь (Skepparе) – капитан и владелец судна (швед.).] Хрольф Гастинг, который во время Ярилова дня испытал силу Волькшиного удара на собственной голове. Он принял беглецов на борт своего потрепанного драккара[7 - Драккар – парусно-гребное судно скандинавов, отличалось большой маневренностью и великолепными ходовыми качествами, намного превосходя суда других народов. Могло нести до 50 человек экипажа, имело от 8 до15 пар весел. Название переводится как «дракон».] и тем самым спас их от немилосердной расправы.

Хорошо зная нравы княжеского двора, Волкан и Ольгерд решили до поры не возвращаться в родную Ладонь и вступили в манскап[8 - Манскап (Manskap) – команда, экипаж судна (швед.).] своего спасителя, который после зимовки у словен возвращался в далекие земли свеев.[9 - Свеи, свены, свеоны – древнее название шведов.] Единственное, что позволил себе Волькша, уплывая в дальние края, – это взять с собой неподъемный короб Родной Земли ибо искренне верил, что именно она придает силу его кулаку.

Так началось первое плавание венедских парней по Варяжскому морю,[10 - Варяжское море – древнеславянское название Балтийского моря.] которое приготовило им множество тайн и опасностей. За полмесяца пути от устья Волхова до острова Бирка, что на озере Мэларен в самом сердце свеонских земель, в жизни Волькши и Олькши произошло столько событий, что рассказов о них хватило бы венедам на всю оставшуюся жизнь.

Могучий и грубый Ольгерд быстро сошелся с гребцами шеппаря Хрольфа, которого другие шёрёверны[11 - Шёрёверн – морской разбойник (швед.).] за трусоватость называли Потрошителем сумьских[12 - Сумь – древнеславянское название финнов; от самоназвания жителей Финляндии – Suomi.] засек. А вот Волкан казался морским скитальцам совершенно бесполезным попутчиком. Даже то, что Годиновичу удалось обмануть суровых эстинов,[13 - Эстины – древнеславянское название эстонцев.] едва не перерезавших непрошеных гостей, не слишком убедило варягов в достоинствах щуплого парнишки.

Однако, когда драккар Хрольфа пристал к Бирке,[14 - Бирка – каменистый остров на озере Мэларен северо-западнее современного Стокгольма, вольница и сборный пункт викингов.] все изменилось. Одним ударом Волькша превратился из никчемного придатка к рыжему здоровяку Ольгерду в живое сказание, в человека, чье имя викинги столетиями вспоминали с придыханием, в Sten Knytnave,[15 - Sten Knytnave – Каменный Кулак (швед.).] Каменный Кулак. Так уж получилось, что в день, когда драккар Хрольфа Гастинга достиг каменистого берега Бирки, Большого Руна, Человека-гору и беспощадного убийцу, лишившегося рассудка в своем последнем походе, охватил припадок неудержимого бешенства. Многие варяги попрощались бы с жизнью в тот день, если бы на пути безумца не встал Волькша, чей кулак превратил Большого Руна из буйного крушителя в бессознательное дитя.

Слух о появлении чудо-бойца мгновенно облетел окрестности Бирки и достиг ушей уппландского ярла[16 - Ярл – варяжское наименование удельного князя, управителя территории, но присваивался и вождям мореходов.] Ларса, который пожелал переманить к себе человека, победившего знаменитого на всю округу великана. Однако узрев щуплого венеда, правитель Упсалы не поверил в его способности и едва не разгневался на Хрольфа, который будто бы решил его обмануть. Утешился Ларс, заполучив к себе в дружину могучего Ольгерда за умеренную мзду.

Однако служба Олькши при дворе ярла была недолгой. В первом же походе он попал в плен к взбунтовавшимся данникам Ларса и, возможно, сгинул бы в узилище города Винета на острове Волин, что закрывает собой устье Щецинского залива, если бы Волькша не поспешил к нему на помощь.

Не так-то просто было Годиновичу упросить трусоватого шеппаря отвезти его на Волин, а на поверку вышло, что этот поход стал первым, из которого Хрольф Гастинг вернулся с баснословной добычей. Двадцать один варяг Хрольфова манскапа и горстка добровольцев из Винеты захватили город Хохендорф, имевший три сотни городских ополченцев. И все это благодаря Волькше, который изначально намеревался просто выкрасть своего наперсника из узилища, однако, встретив приятеля своего отца и узнав о бедах городца, убедил викингов вмешаться в распрю между Винетой и Хохендорфом.

Пройдя невероятную битву у подножья Зеленой Горы, Волькша не только воссоединил влюбленную пару, счастью которой пытались помешать коварные хохендорфцы, не только спас своего друга и положил начало громкой славе Хрольфа Гастинга, но и встретил Эрну, рыжеволосую ругийку,[17 - Ругии – древнегерманское племя, обитавшее на западе Щецинского залива.] ставшую его возлюбленной женой.

По возвращении на Бирку домовитый Годинович начал обустраиваться на варяжском острове. Однако его желаниям мирной жизни не суждено было сбыться. Дело в том, что Хохендорф, ограбленный Хрольфом, был подданным городом даннского[18 - Данны – древнее название датчан.] конунга Харека.[19 - Харек Скьёлдинг – датский конунг с 826 года. Sköld – щит (швед.), Sköldpadda – черепаха. Харек получил прозвище Черепаха за свою нерасторопность и лень.] Оскорбленный такой наглостью правитель Роскилле[20 - Роскилле – древняя столица Дании.] потребовал от шёрёвернов уплаты совершенно баснословной мзды в качестве возмещения причиненного урона. В случае неуплаты Харек грозил перекрыть свеонам путь в Северное море. А это означало бы, что все морские разбойники, ранее резвившиеся на Бриттских островах, ринутся на восток, в земли венедов. А подобного Волькша никак не мог допустить.

На этом закончилась вторая книга про Волкана Кнутнева[21 - Кнутнев, Стейн Кнутнев (Sten Knytnave) – Каменный Кулак (швед.).] – Каменного Кулака. Конечно, тут пересказана лишь ничтожная часть его похождений. Но дабы вы понимали то, что ждет вас на следующей странице, надлежало уведомить вас вкратце о том, как начиналась эта повесть.

Итак, перед вами продолжение приключений Волкана и Ольгерда в мире шёрёвернов.




Часть 1. Хрольф-мореход





Искушение Хрольфа


«Такого не должно случиться!» – эта мысль громыхала у Волькши в голове, точно ополоумевшие кузнечный молоты. Если произойдет то, о чем говорил даннский ярл, то вся свора изголодавшихся варягов ринется на восток! А на востоке не только безответная сумь и тихая карела.[22 - Карела – древнеславянское название жителей Карелии, карелов.] Там Ниен,[23 - Ниен (Nien) – скандинавское название реки Невы.] там Ладога, там Волхов, там родимая Ладонь. Во что бы то ни стало конунг Харек, ленивый он или нет, должен получить свои двадцать тысяч крон серебра, какой бы несметной ни казалась эта мзда.

– Хрольф, а где этот Овсяный залив? – спросил Волкан мрачного, как осенняя туча, шеппаря.

– Что? – переспросил тот, с трудом выныривая из омута своей кручины.

– Где находится этот самый Хавре,[24 - Хавре (Havre) – овес (швед.), название французского порта Гавр (Le Havre) пишется точно так же. Овсяный залив – тоже что и Харве.] про который говорил ютландец?

– Аегир[25 - Аегир – у Древних скандинавов бог моря и морских глубин.] его знает, – отмахнулся Хрольф, но, собрав в кулак остаток своей вчерашней решимости мечтать о чем-то большем, чем судьба бонде,[26 - Бонде – в древней Скандинавии свободный землепашец, владевший собственным наделом земли.] все же ответил: – Я слышал, что это где-то на юге от бриттских земель, у франков или у галлов. Гарм[27 - Гарм – у древних скандинавов огромный волк, помощник владычицы царства мертвых Хель.] их разберет.

Выходило, что пресловутый Хавре находился на западе от Бирки, точнее, на юго-западе, в краю неведомых Волькше племен. Даже Година знал о них лишь со слов фламандцев. Те сказывали про непомерную гордость и заносчивость этих народов, но кто именно был безмерно спесив: галлы или франки – Волькша вспомнить не мог. Он даже не был уверен в том, что это не один и тот же народ, только под разными прозваниями. В глубине души Волкан подозревал, что эти былицы про пакостный нрав франков ему пригрезились. Однако венед старался убедить себя в том, что это именно так, иначе совесть заела бы венеда за то, что он собирается навлечь варяжскую беду на их головы. Будь они улыбчивыми и бесхитростными, как ягны,[28 - Ягны, весь, водь, ижора, сумь, карела – народности финно-угорской группы, населявшие Гардарику.] или простоватыми и гостеприимными, как ижора, Годиновичу было бы гораздо сложнее договориться с самим собой.

– Почему ты спросил? – гнал от себя скороспелую надежду Хрольф.

– Когда будут готовы твои новые драккары? – точно не слыша шеппаря, продолжил Кнутнев свой спрос.

– Обещали закончить через месяц, – досадливо ответил сын Снорри,[29 - Сын Снорри – родословная Хрольфа Гастинга описана в книге «Каменный Кулак и Хрольф-потрошитель».] уже почти свыкшийся с мыслью о том, что надлежит как можно скорее тайно продать все четыре своих корабля.

– Подойдет, – удовлетворенно кивнул головой Волькша и углубился в свои раздумья.

Через месяц все поля вокруг Овсяного залива будут убраны, и настанет пора свадеб. Так всегда было на берегах Волхова. Вряд ли жизнь в Хавре имеет уклад, так уж сильно отличный от венедского. Там же тоже люди живут и от земли кормятся. Так что вслед за страдой у них настанут дни осеннего торжища и радостных хлопот. Животы станут тяжелы от сытной еды, а головы – от обильного хмеля. Если Доля[30 - Доля – у древних славян богиня удачи, в противовес Недоле.] улыбнется, то этот самый Хавре может встретить викингов Бирки не так сплоченно и яростно, как по весне приветил дружинников Харека Черепахи. Если Доля улыбнется…

– Что ты задумал, венед? – прервал Хрольф Волькшины думы. В который раз шеппарь чувствовал приступ мутного гнева на этого заносчивого юнца. Попроси его кто-нибудь рассказать, в чем именно заключалась заносчивость Варглоба, свей не смог бы связать и двух слов, но то, как этот парень вел себя в манскапе, порой приводило племянника Неистового Эрланда[31 - Племянник Неистового Эрланда – родословная Хрольфа Гастинга описана в книге «Каменный Кулак и Хрольф-потрошитель».] в бешенство. Что это он там себе думает?!

– Не я задумал, а ты, – ответил Волькша, и лицо шеппаря вытянулось от неподдельного удивления.

– Хрольф, – лукаво посмотрел на него Волкан, – перестань скоморошничать. Неужто ты полагал, что никто не догадывается, для какой надобности ты повелел строить сразу две новых ладьи? Да вся Бирка только об этом и говорит у тебя за спиной.

Шеппарь насупился. Больше всего на свете он не любил, когда о нем что-то говорили за глаза. Сын бонде никак не мог свыкнуться с тем, что шёрёверны в лицо толкуют о человеке одно, а в его отсутствие – совсем другое. Хрольф так раздосадовался, что даже не сразу внял тому, что говорил Каменный Кулак.

– Да полно тебе, Хрольф! Тебе ли не знать, что всякий, у кого в голове не солома с плевелами, а хоть малая толика разумения, называет тебя хитрым лисом? «Хитрый лис Гастинг что-то задумал. Надо держать ухо востро, а то он хвостом махнет и опять весь курятник в одиночку опустошит». Так все и говорят.

Подобного оборота шеппарь не ожидал. Он был готов услышать от венеда рассказ об унизительном злословии в свою сторону, но узнать, что вся Бирка, затаив дыхание, следит за его поступками…

– Я ведь тоже только сейчас понял, что ты задумал, – довольно искренне сознался Волкан. – Подозревал, конечно, куда ты клонишь, но не думал, что ты все так лихо по полочкам разметал.

– Ты о чем, венед? – встрял Хрольф в Волькшину трескотню.

– Ну сам посуди. Ни для кого на Бирке не тайна, что у Харека Ленивого из года в год дела идут все хуже и хуже. Того и гляди, дружина разбежится. Все говорят, что у него не казна нынче, а драный грохот.[32 - Грохот – крупное сито для просеивания гороха или зерна.] Мышь в норе и та над ним надсмехается. А коли так, то на серьезные дела у него просто мощи не хватит. Подданные города его щит один за другим наземь сбрасывают. Даннские ярлы – каждый на свой лад ланом[33 - Лан – область, отданная в управление ярлу по вассальскому сговору с конунгом.] вертит.

Хрольф поймал губами кончик уса и прикусил волоски зубами. Как же порой причудлива бывает людская молва…

– В Хохендорфе, где никто и не думал сбрасывать даннский щит с ворот, ты ведь нарочно приказал Эгилю сбить его копьем?[34 - Сбить его копьем – взятие городка Хохендорф подробно описано в книге «Каменный Кулак и Хрольф-потрошитель».]

Это была уже совсем несуразная досужая выдумка: бывший дружинник Синеуса Ларса Эгиль Скаллагримсон сам метнул копье в этот злополучный щит, дабы показать шеппарю свое умение. Кинул-то он, конечно, славно, но Хрольф ни полусловом его об этом не просил.

– Да все так говорят! – не унимался Волькша. – Дескать, ты оставил Хареку весточку: смотри, жирный ленивец, как силен Хрольф-мореход – пришел на одном драккаре и выпил твой подданный городец, как несушкино яйцо!

Небеса стали для Гастинга выше, а темные воды Мэларена прозрачнее.

– Люди перешептываются: где это видано, чтобы разграбленный город, что под чужим щитом стоял, целую седмицу в полоне держать да за кноррами для своза добычи ездить? Ведь другие-то шёрёверны как? Налетят, пограбят, напотешатся, погрузят на драккары что сумеют и отвалят куда подальше. А Хрольф нет! Он, как хорек, пока весь городец изнутри не выгрыз, не успокоился.

С хорьком Волькша, пожалуй, хватил лишнего. Шеппарь затаил обиду. Не на Кнутнева, а на тех, кто посмел сравнивать его с этой мелкой, суетливой лесной татью.[35 - Тать – вор, лиходей (древнеслав.).] В прежние времена еще, может статься, он и был с ним схож: исподтишка напасть на слабого, украсть то, что плохо лежит, но теперь-то!

– Шёрёверны так прямо и говорят: племянник Неистового Эрланда большое дело задумал, – подливал Волкан масла в огонь Хрольфовой спеси. – Даром, что ли, он сразу два корабля строит? Так ведь нет! Да, Хрольф, хитер ты, но я тебя раскусил.

Сын Снорри кусал ус, играл бровями, но венеда не прерывал.

– Вот смотри. Харек Скьёлдинг рано или поздно, но в Хохендорф прийти должен был. Ну, не сам, так ярла послать. Тот, знамо дело, про щит не мог не поведать. Тут даннскому конунгу как раз пришлось бы решать: такого молодца, как ты, по всем морям отлавливать да в правила[36 - Правъла – тюрьма, узилище, где исправляли кривду – преступления.] сажать либо твоей билой[37 - Била (Billar) – большой двуручный топор (швед.)] наказать какой-нибудь подданный городец. Да только сколько бы он ни раздумывал, а все одно к одному сходилось, что не совладать ему с тобой. Было бы у него вдосталь сил, чтобы с Хрольфом-мореходом справиться, стал бы он к братскому долгу свейского конунга призывать? Не стал бы! Пришел бы на десяти кораблях с отборной дружиной, взял бы Бирку в железные клещи и раздавил. Так, видать, нет у него десяти кораблей, да и дружины матерой хватает только, чтобы государевы чертоги охранять. Вон как даннских посланцев под Винетой расчихвостили.

Упомянув Винету, Волькша чуть не прикусил себе язык за такой промах. Не только даннских, но и уппландских людей на Волине встретили не ласково. Не взбунтуйся Винета, не было бы и богатой Хрольфовой добычи в Хохендорфе, и нежданной славы, и нагрянувших неприятностей. Венед бросил на свея быстрый взгляд, но к своему удовольствию не обнаружил в лице шеппаря даже тени подозрительности. Хрольф смотрел куда-то за пределы Мэларена, по которому их вез снейкшип[38 - Снейкшип – малое по сравнению с драккаром парусно-гребное судно.] уппландского ярла.

– По всему выходит, что ты, Хрольф, еще на Одре[39 - Одра – древнеславянское название реки Одер.] загадал другие вотчины даннского конунга потрепать. Только прежде хотел дождаться, чтобы Ленивый Харек сам тебе на это свое благоволение дал.

«Хорошо себе благоволение: припугнуть, что всякого шёрёверна начнут хватать и, буде он с Бирки, нещадно карать, пока варяжская вольница не выложит умом непостижимые двести сотен серебряных крон», – хотел было сказать Хрольф, но Годинович опередил его:

– Ну, про двадцать тысяч, что Харек запросит, ты, конечно, не знал, но наверняка прикидывал, что данн заломит немало, дабы в грязь лицом не ударить, отдавая тебе в лан строптивые города. В Хохендорф ты на одном драккаре пришел. Так? Две дюжины ратарей[40 - Ратари – воины, то же что и ратники.] с тобой было. Так? Восемьдесят три сотни ты с Одры привез. На три драккара ты, поди, сто двадцать человек посадишь, сиречь в пять раз больше, чем в одерском набеге. Стало быть по всему, ты сможешь взять на копье четыреста пятнадцать сотен марок.

С подсчетами Хрольф всегда был не в ладах. Складывал и раскладывал шеппарь туго. А за пределами двух сотен так и вовсе терялся и трясся от страха, как малое дитя в темном бору.

– Половину придется, конечно, этому лентяю Хареку отдать. Так ведь не большое зло и обмануть его маленько, сказать, в Хавре неурожай случился или еще что. Наверняка же Харек будет рад даже и пятнадцати тысячам марок, дабы дыры в казне подлатать. Тогда ты из Овсяного залива богаче Ларса вернешься! Без малого триста сотен серебром привезешь. Опять по три сотни на гребца. Да к такому шеппарю в манскап со всех морей отборные ратари да берсерки[41 - Берсерки – ратники, применявшие для снятия страха, обострения внимания и снижения болевого порога психотропные вещества растительного происхождения. Считались образцов доблести и примером для подражания.] сбегаться начнут, только новые корабли успевай строить…

Волькша еще долго вещал о неслыханной Хрольфовой хитрости, смелости и расчете, но шеппарь уже почти не слышал его. Взгляд свея подернулся дымкой, сродни той, что в осенний день смыкает воедино небо и море, превращая далекие низкие облака в острова. Племянник Неистового Эрланда зрил куда-то сквозь эту дымку, за горизонт времени и видел несметную ватагу из дюжины кораблей, которая немилосердно опустошает южные прибрежные города. Он шествовал во главе этого непобедимого воинства, сверкая дорогим бранным железом, пил огромными чашами терпкое южное вино, без устали одолевал трепетных темноволосых девиц и пожирал огромных, как коровы, свиней.

Хрольф в который раз возблагодарил Одина за то, что тот не попустил его стать жалким бонде. «Тогда ты из Овсяного залива богаче Ларса вернешься», – неутихающим эхом носились у него в голове Волькшины слова. Шеппарь не мог обвинить уппландского ярла в таком уж плохом отношении к себе, но все равно им овладело неистовое желание утереть нос этому надменному старику.

Словом, с Адельсёна[42 - Адельсён (Adelsön) – обширный остров на Мэларене севернее Бирки. Название может быть переведено, как Остров Знати.] на Бирку бывший Потрошитель сумьских засек вернулся с гордо поднятой головой и горящими глазами. Он и сам не заметил, как венед представил все так, что ему начало казаться, будто он и правда был столь умен и дальновиден, как о нем говорили на острове шёрёвернов. Кто же в здравом уме станет опровергать такие лестные слухи о себе? Ведь после того, что он услышал от Волькши, ему оставалось только рассадить манскапы по драккарам, перемигнуться с шеппарями, желавшими войти в его ватагу, и отправиться ловить Удачу за косы.

Он ни на мгновение не усомнился в том, что Каменный Кулак сказал ему правду, и на следующий день отправился в Виксберг,[43 - Виксберг – местечко на южном берегу озера Мэларена.] где, как рассказывали позже, люто гневался на корабелов за то, что те должным образом не поспешают с постройкой его ладьи.




Янтарный гребень


Эрна хлопотала по хозяйству.

Когда Волькша, вернувшись с Адельсёна, поднимался в светелку, та в очередной раз намывала там пол. На погляд Годиновича тот был чист настолько, что даже неловко было лишний раз ступать по нему в обучах.[44 - Обучи – архаичное название обуви.] А ругийка все равно ползала по нему на коленках, озабоченно пыхтела и терла его мокрым пучком соломы. Непослушные рыжие волосы то и дело падали ей на лицо, и она откидывала их запястьем левой руки.

Волькша взошел до середины лестницы и остановился, любуясь, как перекатываются в разрезе сорочки большие, налитые груди, как изгибается тонкий стан, а под юбкой, заткнутой за пояс, двигаются ядреные бедра. Глядя на упоительные прелести Эрны, он ощущал себя и отроком, подглядывающим из густого орешника за девичьим купанием, и в то же время зрелым мужем, которому выпала завидная Доля стать супругом этой неправдоподобно желанной женщины.

– Варг! – обрадовалась и немного испугалась Эрна, увидев его голову в проеме лаза. Без всякого умысла, скорее, из природной стеснительности она запахнула такой соблазнительный разрез рубахи.

– Чего ты там стоишь? – спросила она Волкана. – Подсматриваешь? – по раздосадованному выражению мужниного лица догадалась она и игриво распустила ворот сорочки.

Теперь уж точно Волькша показался себе шаловливым отроком, которого купальщицы высмотрели среди ветвей и потешаются над ним, дразня своей наготой.

– Я… я обувку снимаю, – промямлил Годинович. – В доме чистота несусветная, а я в грязных обучах…

– Да что ты, Варг, – умилилась Эрна, – зачем же я тогда буду нужна, коли и полы мыть не надо будет?

Волькша уже собирался возмутиться, сказать, что он плевать хотел на то, сколь чисты эти самые полы, что завтра он вообще привезет с Екерё[45 - Екерё (Ekerö) – один из самых больших островов озера Мэларен, расположен к востоку от Бирки.] целую лодку соломы и будет стлать ее в горнице, дабы менять раз в месяц, но посмотрел на жену и расплылся в улыбке. Не было в ее словах прежней приниженности, а лишь женский задор, отчетливый призыв, противостоять которому у Волкана не нашлось ни возможности, ни желания.

Насытились они друг другом, только когда Велесов светоч[46 - Велесов светоч – Луна.] прошел половину пути по Колу Сварога.[47 - Коло Сварога – небосвод, небесная сфера.] Уханье беспокойной ночной птицы доносилось из недалекой березовой рощи.

– А на Ладожке совы в березняке не живут, – задумчиво сказал Волькша.

– Так, может, это не ночная охотница, а озерная выпь, – предположила Эрна.

– Леля[48 - Леля – у славян богиня Весны и Любви.] моя, – покровительственно начал Годинович, поднимаясь на локте, – выпь – птаха пугливая, болотная. Она в камышах да тростнике прячется. Да и кричит она, точно хохочет. К тому же тут в округе берега все сплошь каменистые, голые. Камышей-то на острове нет.

Точно в ответ на его слова ночная птица заливисто захохотала. Эрна отвернула от мужа лицо, но и так было понятно, что она улыбается.

– Потешаешься надо мной? – наигранно осерчал Варглоб, проходясь пальцами по ее бокам.

– И в голове не держала, – ответила ругийка, едва сдерживая смех от щекотки. – Это случайно… я… ну, не надо, щекотно… я видела камыши там, где березы подходят к самому берегу… у тебя просто еще не было времени туда сходить… ну, Варг, очень щекотно…

Ее тело мелко подрагивало от таимого смеха. Волькша не унимался, его руки порхали над ее белой, а в лунном сумраке – жемчужной кожей, извлекая щекотку из самых, казалось бы, нечувствительных мест. Эрна уворачивалась как могла, но пальцы Волкана оказывались проворнее, и запруда ее сдержанности рухнула. Заливистый женский смех ринулся в эту брешь и наполнил ночной дом серебристыми перезвонами. И каждая кроха Волькшиной души вторила ему неуемным игривым счастьем…

На следующее утро Волькша отправился к Хрольфу просить лодку.

Увидев Каменного Кулака, шеппарь обрадовался. За ночь его решимость увяла, как сорванный цветок.

– Варг, так ты думаешь, что, придя в Овсяный залив на десяти кораблях, я смогу взять столько добычи, что легко брошу двести сотен крон в пасть Хареку Черепахе? – вместо приветствия вывалил он на Волькшу свои сомнения.

– На десяти?! – притворно удивился Волкан. Нерешительность шеппаря он изучил в полной мере, но в это самое утро ему не очень-то хотелось надолго застревать в доме Хрольфа, убеждая того в его же дальновидности и грозности.

– Так три моих драккара и еще семеро шеппарей просятся со мной в набег. Просились… – уточнил племянник Неистового Эрланда, осознав, что, возможно, не все викинги осмелятся последовать за ним так далеко.

– Да ты только кликни, – уверенно сказал Волькша. – Вот собери их сегодня и все как есть расскажи. Увидишь, через день-другой к тебе еще пяток охотников прибьется.

– Так ты думаешь… – начал было шеппарь излагать очередное сомнение.

– Хрольф, я на самом деле хотел попросить у тебя лодку, – не очень вежливо перебил его Волькша.

Свей захлопал глазами. Нет, мысль о том, что Каменный Кулак не собирается покидать Бирку, уже укоренилась в его голове. Но все же мерзкие мурашки пробежали по его загривку, стоило ему подумать, что Варглоб намеревается отправиться куда-либо с острова шёрёвернов. Куда бы это? Весь его манскап проводил дни в праздной лени, живя в доме шеппаря на всем готовом. А куда поплывет Кнутнёве? А что, как на Адельсён к Ларсу или даже к даннскому ярлу? О богатстве Хедебю[49 - Хедебю (Hedeby) – самый крупный порт и сборный пункт викингов на Балтийском море у основания полуострова Ютланд.] не слышал только глухой… С удивительной резвостью мысль Хрольфа обежала все закоулки его землепашеской трусости.

– Мне надо сплавать на Екерё за соломой для пола, да и вообще за припасами. А то в нижней клети моего дома мышь от тоски мается, – пояснил Волькша.

– Да разве на Бирку окрестные бонде не привозят все, что надо для пропитания и житья? А если что особое надо, так, может, я тебе дам, – поспешно предложил шеппарь.

– Дюжины три снопов овсяной соломы дашь на пол для тепла и чистоты постелить? – спросил Годинович с ухмылкой.

– Нет. Соломы у меня нет, – сознался Хрольф.

– Тогда, может, ты умениями златокузнеца владеешь? Мне как раз такой надобен для особой работы, – продолжал язвить Варглоб.

– Ты на Екерё златокузнеца не найдешь, – насупился сын Снорри. – И что это ты собрался заказывать? Уж не серебряный ли обруч для своей фольки?[50 - Фольк (Folken) – одно из названий невольника, раба (швед.)]

– Хрольф! – взревел Кнутнёве, вскакивая со скамьи и одновременно переворачивая стол, вместе со всей снедью, что была на нем. – Еще раз назовешь мою жену фолькой, и я тебя убью, как тех ругийских кабанов!

Хрольф живо представил, как осколок его собственного ребра вонзается ему в сердце,[51 - Осколок… ребра вонзается… в сердце – об этом подробно рассказывается в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».] и едва не схватился за грудь.

– Варг, да я… да ты… – лепетал он, опасаясь даже лишний раз посмотреть венеду в глаза.

На шум упавшей посуды с половины манскапа прибежали гребцы.

– Что такое? Чего столами бросаетесь? – загомонили они.

– Волькша, братка, ты чего бушуешь? – перекрывал прочие голоса венедский говор Олькши.

– Лодку дашь? – спокойно, но холодно спросил Варглоб.

– Да, конечно, бери, – кивнул Хрольф, утирая со лба холодную испарину.

– Ты куда, лихов бузотер? – поймал Кнутнева за рубаху Ольгерд. – Чего опять с шеппарем не поделил?

– Да так… – махнул рукой Годинович. Не равен час еще и Олькшин сквернословный рот извергнет какую-нибудь гнусь про Эрну, буде узнает Рыжий Лют, из-за чего Хрольфов завтрак оказался на полу среди черепков посуды.

– Ах ты, поганка бледная, – беззлобно ругался Ольгерд. – Совсем варягом стал. Соплеменников не привечаешь. Когда еще обещал баньку истопить, а?

По всему было видно, что сын Хорса насытился уже вниманием и дружбой варягов и ему безудержно хотелось поболтать по-венедски, посквернословить всласть и, может, даже повалтузиться с Волькшей, как в отрочестве.

– Вот вернусь и истоплю тебе баньку, – пообещал Волкан, выискивая среди людей Хрольфа Эгиля-копьемета. По Волькшиному разумению, бывший дружинник уппландского ярла должен был знать об окрестных златокузнецах поболее, чем Потрошитель сумьских засек.

– Так ты куда навострился, братка? – не отлипал Олькша.

– За соломой, – ответил Годинович. – Поедешь со мной?

Рыжий Лют покривился. Буде приятель звал его в какое-нибудь безрассудное приключение, он бы не раздумывал ни мгновения. А тут солома…

Эгиль Скаллагримсон держался среди Хрольфова манскапа особняком. Вряд ли тому виной было то, что ему ничего не досталось из хохендорфской добычи. Он ведь сам отказался от своей доли, это во-первых. А во-вторых, после возвращения с Волина копейщик перевез с Адельсёна две тяжелогруженые лодки скарба, нажитого на службе у Ларса. В доме Хрольфа он был, пожалуй, даже богаче хозяина. Но не четырьмя коваными сундуками и дельным бранным железом выделялся норманн из манскапа. Никто из шёрёвернов не проводил столько времени, обихаживая свое воинское снаряжение. Дня не проходило, чтобы Эгиль не возился с оружием. Он оплетал кожаными ремнями рукояти меча и топора. Отмерял равновес метательных копий. Натирал тайными мазями тетиву лука. И при этом постоянно шептал какие-то заговоры. Со стороны могло показаться, что он задабривает малых духов, живущих в боевой утвари. Но то, с какой яростью он после этих уговоров и лести принимается орудовать холимой билой или копьем, могло скорее напугать дасуней,[52 - Дасуня – у древних славян дух, малая нечисть.] чем привадить. Мнилось порой, что он взялся извести свои клинки. По камню он ими, конечно, не колотил, но бока бревен охаживал так, что железо жалобно повизгивало.

– Пусть лучше меч переломится на родной земле, чем в походе, – отвечал Эгиль на вопросы о том, не жаль ли ему понапрасну терзать железо.

Ничуть не меньше заботы являл Эгиль своей броне. Он мог седмицу напролет проверять свою кольчугу кольцо за кольцом. Что уж ратарь там высматривал – неведомо, но время от времени он цокал языком и почти с удовольствием помечал ущербное звено дегтем. Осмотрев весь доспех, бывший дружинник Ларса спешил в кузницу и во время всей работы не спускал глаз с наковальни.

И уж вовсе трепетно обходился Эгиль со своим шлемом. Тяжелая луковица шишака была оплетена железными полосами, точно лошадь упряжью. И вот их-то и украшал копьемет узорами тончайшей чеканки. Священные руны переплетались в ней с крылатыми змеями, волчьими пастями и вздыбленными медведями. И вся эта лепота громоздилась среди ветвей Мирового Ясеня.

С разговора о шлеме и началась приязнь, почти дружба Волькши и сурового Скаллагримсона. Венед вежливо попросил посмотреть его, норманн нехотя снизошел. Стоило Варглобу разобрать пару ниток рун, как ему стало ясно, что Эгиль слагает на своем шлеме послание всепомнящей Саге.[53 - Сага – у древних скандинавов богиня памяти и поминальных песен.] Повесть о своей жизни выбивал он на полосах, оплетавших толстостенный железный шишак.

– Не мало ли места ты оставил для будущих подвигов? – тихо спросил Волкан уппландского ратаря, возвращая шлем. – Уж не собираешься ли ты в Валхалу со дня на день?

Норманн удивился такой осведомленности парнишки, а на вопрос про Валхалу ответил, что по необходимости добавит еще полос.

С того самого дня между матерым ратарем и безбородым юнцом установилось особое бессловесное понимание и безусловное уважение, свойственное двум мужчинам, которые знают, для чего они оба топчут землю. Эгиль шел к своей Славе, Волькша уводил таких, как Скаллагримсон, прочь от волховских земель. И им пока было по пути.

Норманнский копьемет с полуслова понял просьбу Волькши и сказал, что проводит его к самому лучшему златокузнецу на берегах Мэларена, да и, пожалуй, во всем Уппланде.

– До того как я сам выучился чеканить по шлему, я частенько прибегал к его услугам, – сказал он, когда садился в лодку вместе с Кнутневым.

– Он узорил налобник? – спросил Варглоб.

– А ты как догадался? – удивился Эгиль.

Годинович хотел сказать, что там вязь намного вычурнее, чем на остальных пластинах, но не стал обижать норманна, который ко времени их разговора уже набил руку и работал не хуже… не сильно хуже златокузнеца.

– Там написано, откуда ты родом и как попал на Бирку, – честно глядя в глаза ратарю, ответил Варглоб. – Понятное дело, это чеканил еще не ты.

Эгиль усмехнулся и хлопнул парня по плечу. От такого проявления дружбы Волькша поморщился: тяжела была норманнская десница.

На весла сели оба. Хоть и взялся Скаллагримсон только показывать дорогу, о том, чтобы прохлаждаться на корме, он и слышать не захотел.

Когда лодка вышла в пролив между Биркой и островом Знати, Эгиль несколько раз сильно взмахнул своим веслом и развернул посудину на восток.

– Разве нам не на Адельсён? – удивился Волькша.

– Нет, в Екебю[54 - Екебю – местечко на острове Екерё, находится как раз напротив Ховгорден.] на Екерё, – ответил норманн. – В Ховгордене[55 - Ховгорден – поселение на острове Адельсён, переводится как «Дворцовая Усадьба».] таких умельцев нет. Тем златокузнецам, что вокруг Ларса увиваются, только бы цепи золотые вить с большой палец толщиной да смарагды с яхонтами[56 - Смарагд и яхонт – старинные названия изумруда и рубина.] в перстни вделывать без затей. А то, что на погляд их работа яичной скорлупы не стоит, так это им невдомек. Главное их стремление – чтобы было побольше золота да самоцветов.

Странно было слышать такие слова от человека, который вообще не носил никаких украшений, кроме железных блях. Но спорить с ним Волькша не стал.




– Terve, herrat, – приветствовал их появление низенький косматый человечек, похожий на прижившегося в человечьем миру лешачка.

– Вы – эстин? – удивился Волькша на языке рыбаков устья Наровы.

Глаза златокузнеца вспыхнули неподдельной радостью.

– Да какой уж я теперь эстин, – улыбался он. – Так… Родной язык иногда с натугой вспоминаю. Дети вон только из-под палки на эстинском изъясняются, а так все больше на свеонском.

Чем дольше говорил умелец, тем меньше понимал его Волькша. То ли был он родом не с берегов Наровы, то ли за годы на чужбине все слова перемешались в его голове, но его язык был похож на водьский гораздо меньше, чем эстинский, который мог уразуметь Годинович. Однако Варглоб улыбался что было сил и понимающе кивал головой.

– Тынто, у венеда к тебе дело, – бесцеремонно прервал Эгиль кудахтанье златокузнеца.

– Кто здесь венед? – завертел головой тот. Было забавно слышать свейские слова с цоканьем и перекатами, над которыми когда-то так потешался Волькшин старший брат Торх.

– Я венед, – сознался Волькша.

– А откуда знаешь мой язык? – спросил Тынто. Прежняя радость эстина растаяла подобно капле меда в чаше воды.

– Старец Укко сподобил, – не удержался Волкан и помянул бога, почитаемого всей сумью, водью и карелой. – Брат мой без малого год прожил в учениках эстинского умельца.

– А в каких местах? – опять оживился златокузнец.

– Не обессудь, не помню, – огорчил его Годинович. – Давно это было. Лет пять или шесть назад. Я тогда еще только отроческие лета переходил… Нет, погоди, что-то вспомнилось. То ли Пярво то место звалось, то ли Порву.

У Волькши на языке крутилось еще одно слово, но оно было слишком похоже на пускание зловонного духа, и, хотя кроме него венедского наречия никто тут не разумел, Годинович оставил его при себе. Неровен час еще расхихикается сам своей же глупости.

– Пярну?! – аж затрепетал эстин.

– Точно! – обрадовался вместе с ним Волькша.

– А какой науке твой брат обучался?

– Резьбе по янтарю.

У златокузнеца пересохло в горле. Он облизал губы и с трудом сглотнул.

– Ты случайно не помнишь, как звали того человека, у которого он учился? Случаем не Йасло?

Отроческие воспоминания взыграли в Годиновиче. Вспомнил он, как ухахатывался от слова «Пярну», как держался за животики, узнав, как звали эстина, который принял в своем доме венедского парня. «Как? Торхша, повтори! Весло? Ясли?»

– Когда? Когда это было? – никак не унимался Тынто, узнав, что Торх жил в доме его старшего брата.

– У венеда к тебе дело! – еще раз вклинился в беседу Эгиль. Он явно не собирался провести весь день, выслушивая радостные восклицания старого умельца.

Эстин осекся, но, посмотрев на Волькшу, приободрился: этот добрый венедский паренек обязательно расскажет ему все, когда с делами будет покончено. Тынто нисколько не смущало то, что он узнает новости пятилетней давности, сам-то он не получал из дома вестей уже лет двадцать…

– Как ни раскидист Иггдрассиль,[57 - Иггдрассиль – у древних скандинавов Мировой Ясень, основа Вселенной.] но все его ветви сходятся к одному стволу, – потряс он пальцем в воздухе. – Так как звать тебя, венед, и что за дело у тебя ко мне?

– Зови меня Уоллеке, – сказал Годинович и с удивлением и радостью почувствовал, что воспоминание о Кайе,[58 - Воспоминание о Кайе – подробнее об отношениях Волькши и Кайи рассказано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».] давшей ему это имя, больше не сжимает его сердце тоской.

– Я хочу заказать у вас янтарный гребень для моей жены, – перешел к делу Волькша, доставая из кошеля толстую золотую цепь одного из Бергертайлеров.

– Мне жаль вас расстраивать, благородный юноша, – покачал головой умелец. – В этом каменном краю можно найти золотую жилу прямо в скале, но янтаря здесь нет и в помине. Свеи ценят его на вес серебра, я же готов заплатить на вес золота или даже вдвое…

– Вы не поняли. Это – плата за работу, а алатырь[59 - Алатырь – древнеславянское название янтаря.] у меня свой, – сказал Варглоб, доставая из кошеля заветную янтарную гальку. – Этого хватит на гребень?

Тынто принял камень в обе руки. Лизнул. Потер ногтем. Понюхал. Прижал к морщинистой скуле. Когда златокузнец поднял глаза, на его белесых ресницах блестели огромные росинки слез.

– Уоллеке, я дам тебе за этот янтарь три веса золотом! – вымолвил он наконец и шумно шмыгнул носом.

– Нет, Тынто, – огорчил его венед. – Это подарок моей жене. Одна ворожея как-то послала моего брата Торха к эстинам, дабы он принес своей любаве янтарный гребень. С тех пор нет в нашем краю супругов счастливее.[60 - Нет супругов счастливее – подробнее об этом рассказано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».] Вот и я так хочу. Понимаешь?

Златокузнец кивнул, возвращая камень.

– Так из него получится гребень? – настаивал Волькша.

– Из него можно сделать два гребня или один большой, и янтаря останется еще на бусы, пряжки и головки для знатных булавок, – отстраненно ответил Тынто.

– Так сделай для моей жены большой гребень, а остальное возьми себе, – предложил венед.

– Благородный юноша не шутит? – недоверчиво спросил эстин.

– Нет, – ответил Годинович, вновь протягивая янтарную гальку златокузнецу. – Когда будет готово?

– Что готово? – точно спросонья переспросил Тынто.

– Гребень.

– Ах, гребень… Через пять дней…

– А почему так долго? – удивился Годинович.

– Тебе для жены или для коровы? – поднял на него глаза умелец, возвращая золотую цепь и знаками показывая, чтобы тот убрал ее обратно в кошель.

– Уразумел, – согласился Волькша.

И они с Эгилем двинулись дальше по Екебю в поисках соломы и других пожитков и припасов…

Через пять дней Волкан приплыл к Тынто уже без норманна.

Златокузнец встретил его самой широкой из своих улыбок. Он точно помолодел за это время, стал выше ростом, а серые, похожие на мох волосы топорщились в разные стороны, как у лайки, только что стряхнувшей с себя болотную воду.

– Уоллеке! Какое же это счастье вновь резать по янтарю! – сознался он, разворачивая тряпицу, пеленавшую заветный гребень.

Волькша так и ахнул. Он помнил, как понравился ему тот гребень, что Торх подарил Раде, но работа Тынто была многократно лучше. Сам гребень тоньше, зубцы чаще и ровнее, а какой узор покрывал его рукоять, так и вовсе залюбуешься: на ветвях Мирового Ясеня сидели Соль и Мани,[61 - Соль и Мани – у древних скандинавов Солнце и Луна.] их окружали пляшущие человечки, козочки, коровки и много-много цветов. Как только умелец успел вырезать их всех за какие-то пять дней – уму непостижимо.

– Я не могу взять его, не заплатив, – сознался Годинович, не выпуская из рук дивный гребень.

– Ты дорого заплатишь мне за него, – отозвался Тынто. – Ты поведаешь все, что рассказывал о моем брате Йасло твой брат.

– Я говорю серьезно, – возмутился Волкан. – Сколько золота я должен заплатить за твою работу?

– Ты не понял меня, венед. На самом деле это не ты мне, а я тебе должен платить. Я работал три дня и три ночи без сна, но не потому, что боялся не успеть, а потому, что соскучился по янтарю. Ты подарил мне то, что осталось от камня после того, как из него получился гребень. И для меня этой платы довольно. Но если ты все же желаешь отплатить мне, то порадуй меня рассказом о моей родне.

Волькше ничего не оставалось, как согласиться. И до вечерней зори он по крупицам вытаскивал из памяти все, что когда-либо говорил Торх о своем походе на Варяжское море и жизни у эстинского златокузнеца Йасло. А уж если Годинович чего и приукрасил, так Тынто только того и надо было.




Хитрец из Хедебю


Глаза Эрны засияли, как ясное летнее небо, когда Волькша одарил ей янтарным гребнем. Сделал он это лишь на следующий день после возвращения с Екерё. Хранить такую тайну стоило ему невероятных усилий, руки сами тянулись к торбе, где лежал кошель, в котором дожидался своего часа заветный подарок. Но Волькша совладал с искушением и был вознагражден.

Ночью он перепрятал гребень в изголовье кровати, а утром пробудился еще до первых петухов…

Эрна вскоре проснулась после него и так же собираясь дожидаться, когда Дрема перестанет нежить ее возлюбленного супруга… Они разомкнули объятия, только когда роса высохла даже в тени берез.

Ругийка села на ложе и начала пятерней приводить в порядок спутанные любовными играми волосы.

Время подарка пришло!

– Сядь смирно и закрой глаза, – попросил Волькша.

Гребень точно намеренно был сделан для ее непослушных рыжих волос. Зубцы его смело пронзали самые замысловатые сплетения прядей и разнимали их, не выдернув ни единого волоса. Взмах, другой, третий, и Волкану показалось, что янтарное сияние гребня начинает передаваться локонам Эрны.

– Что это, Варг? – зачарованно спросила ругийка. Ее кудри точно ожили. Они шевелились, перекатывались и тянулись к гребню. – Чем ты ласкаешь мои волосы?

От наслаждения ее соски навострились, ресницы закрытых глаз затрепетали, а лицо озаряла счастливая улыбка. Волькша изнывал, выискивая самые нежные и красивые слова на всех языках, в которых был сведущ, но все они казались ему недостаточно хорошими, дабы выразить его чувства к Эрне. Разочаровавшись в силе слов, он просто вложил гребень в ее ладонь и сказал давнишними словами своего старшего брата Торха:

– Это тебе, Леля-любава моя, кудри твои алатырьные чесать. Подарочек к нашей свадьбе. Ничего, что уже опосля?

Рыжеволосая красавица открыла глаза, и они засверкали, как озеро под солнцем. Она еще несколько раз провела гребнем по волосам и прижала его к щеке так, как обычно ластилась к Волькшиным рукам.

– Спасибо тебе, суженый мой, спасибо, Господин моего сердца, спасибо, Властитель моей души! Каждое утро и каждый вечер я благодарю Ондинга[62 - Ондинг – ругийский вариант наименования Одина.] и всех сущих в мире богов за то, что они привели тебя в треклятый Хохендорф. Я благодарна им даже за два года унижений и позора в этом городе, ибо, не окажись я там, мы ведь могли и не встретиться, – шептала Эрна, уткнувшись головой мужу в грудь.

– Ну что ты, не надо об этом, – приговаривал Волкан, чувствуя отнюдь не мужественную слезливость в глазах. Ни шмыганье носом, ни запрокидывание головы не помогли, и две огромные соленые росинки скатились-таки по его щекам на рыжую макушку женщины, которую он столько раз мысленно и на словах клялся любить и защищать до последнего удара своего сердца…

Накрывая завтрак, который по землепашеским меркам иначе как поздним назвать было нельзя, Эрна вдруг помрачнела лицом. Она подняла на Годиновича виноватые глаза, точно собираясь сознаться в чем-то ужасном:

– Прости меня, Варглоб, я запамятовала тебе сказать, что вчера несколько раз приходили люди от Хрольфа и передавали, чтобы ты пришел к нему в дом сразу, как появишься на Бирке. Извини мою память…

– Эрна, – перебил ее Волькша, – разве моя жена не заметила, что я только-только вернулся на Бирку?

Глаза ругийки округлились от удивления.

– А до этого я пребывал в блаженном Ирии,[63 - Ирий – согласно древнеславянской космогонии место где души умерших дожидаются перерождения.] – многозначительно пояснил он. – И ни Хрольф, ни уппландский ярл, ни сам конунг Сигтуны[64 - Сигтуна – древняя столица Свейланда, место проживания конунга.] не смог бы меня оттуда выкликать.

Волькша бодрился и зубоскалил, чтобы унять чувство вины своей жены, но новость сама по себе его обеспокоила. С тех пор, как Волкан обзавелся собственным домом, Хрольф тревожил его лишь однажды, когда собирался к Ларсу на Адельсён. Размолвка с переворачиванием стола благополучно разрешилась на следующий же день после первого плавания Кнутнева на Екерё к златокузнецу. Так что же могло понадобиться племяннику Неистового Эрланда?

В доме Хрольфа все шло обычным порядком, разве что сумьские старухи-фольки больше обычного суетились возле котлов. Гребцы либо слонялись без дела, либо, подобно Олькше, дрыхли на своих лежанках. Многих и вовсе не было. Выходило, что шеппарь не скликал манскап для похода.

– Варглоб! – позвал его Хрольф из хозяйской половины. – Это ты?

– Он самый, – ответил Волькша, отодвигая полог, закрывавший проход в перегородке между клетями.

– Проходи, – поманил шеппарь. – Садись.

Вид у него был затрапезный, но на хозяйской полати лежали самые дорогие и нарядные его одежи.

– Я посылал за тобой вчера, – не без упрека, но полушепотом заговорил Хрольф.

– Я пришел, как только узнал об этом, – не без вызова ответил Волкан, также понижая голос.

Какое-то время они смотрели друг другу в глаза. Годинович прочитал во взгляде свея пару язвительных вопросов, которых тому не следовало бы произносить, дабы не получить резких и не особенно приятных ответов. Сжатые губы и беспокойные желваки на челюсти венедского парнишки подействовали на Хрольфа вразумляюще. Он сдержался и без лишних слов перешел к делу:

– Я пригласил сегодня к себе тех шеппарей, что желали пойти со мной в набег… Хотел, чтобы и ты был. Язык у тебя ворочается почище кормового весла на порогах… Может, поможешь мне их… уговорить…

И все-таки сын Снорри не до конца верил в дивную сказку, что поведал ему Кнутнев на снейкшипе уппландского ярла. Слишком долго он был Потрошителем сумьских засек, чтобы в одночасье превратиться в Хрольфа-морехода и вожака строптивых шёрёвернов. Если племянник Неистового Эрланда оплошает и не сумеет зазвать варягов в Овсяный залив, если Харек Ленивый не получит своей мзды, то рано или поздно ватаги викингов обрушатся на земли ильменьских словен. Получалось, что у Волькши просто не было выбора: он должен был во что бы то ни стало сделать за шеппаря его работу, да еще так, чтобы никто этого не заметил.

– Что ты молчишь? – спросил Волькшу Хрольф. – Хочешь, я сделаю тебя шеппарем одного из своих драккаров?..

Свей сам не верил в то, что говорил: не мог венедский парнишка стать шеппарем вот так запросто; Хрольф и сам осваивал эту науку не один год, да еще при вспоможении Торвальда, бывшего помощника своего дяди, светлая ему память. Но сыну Снорри было так важно, чтобы Каменный Кулак согласился, что он был готов на любые посулы.

– Когда они придут? – спросил Волькша.

– Я сказал им, чтоб приходили, когда тень от мачты станет равной ей по длине, – ответил Хрольф. – Ты придешь?

– Я твоя русь, – напомнил ему Годинович. – Ты приказываешь, я гребу.

Шеппарь чуть не выругался. С тех пор, как целая толпа любопытствующих викингов видела, как истекающий кровью Варг голыми руками убил насмерть двух ругиев, ему и в голову не приходило считать Каменного Кулака человеком своего манскапа, разве что хольдом[65 - Хольд – у древних скандинавов знатный, привилегированный воин, герой.] из хольдов, но никак не гребцом. Щуплый венедский парнишка занял в головах шёрёвернов то место, что прежде принадлежало Большому Руну. Не так безоговорочно, конечно, но при упоминании Кнутнева они благоговейно закатывали глаза.

И тем не менее, когда Ярило уже начал спускаться вниз по склону небесной горы, Волькша вновь явился в дом Хрольфа. Приглашенные шеппари только-только собрались.

– Да проживешь ты сто лет, Каменный Кулак, – приветствовали его мореходы. Они сидели за пустым столом, хотя под крышей и витал запах обильной еды. Шеппарь Грома[66 - Гром – старый драккар Хрольфа, доставшийся ему по наследству от дяди Эрланда.] сидел во главе стола нарядный, как жених, и суровый, как Один.

Разговор не ладился. Хрольф вещал о богатых землях франков, о сладком виноградном вине в огромных бочках, что ждет там непобедимых викингов, о крепости свеонского железа, о стремительности драккаров, о Дрергезкапуре.[67 - Дрергезкапур (Drergeskapur) – основа «кодекса чести» викинга (швед.).] Гости нарочито зевали и ковыряли пальцами в зубах.

– Эти земли платят дань конунгу Хареку, – молвил один из них, и остальные согласно закивали. Дескать, что будет, если викинги начнут отбивать друг у друга подданные города и сбрасывать чужие щиты с ворот?

Решимость племянника Неистового Эрланда умирала, как огненный мотылек на догорающей лучине. Он то и дело смотрел на Волькшу в надежде на то, что тот вступит в разговор. Похоже, только Варглоб мог убедить шёрёвернов в том, что на берегах Овсяного залива их ждет небывалая добыча, которую можно прийти и взять без всякого стеснения. Хрольф надеялся, что Каменному Кулаку удастся скрыть от шеппарей правду о том, что идти в далекий и опасный поход они должны еще и потому, что иначе Харек устроит охоту за мореходами Бирки. Про это и про двадцать тысяч крон, что запросил с Хрольфа даннский конунг, сын Снорри даже не знал как гостям и сказать-то.

Однако Варглоб хранил почтительное молчание, как и подобает руси в присутствии своего шеппаря. Он ждал хотя бы малюсенькой щелки в блеянье Хрольфа или недобром мычании его гостей, чтобы вступить в разговор. Но круглые и пустые, как бездонная бочка, слова, что цедил Хрольф, не оставляли Годиновичу и крошечного сучка.

Шеппари уже завозились на лавках, намереваясь покинуть кров хозяина Грома, но тут на хозяйскую половину вбежал взъерошенный Улле.

– Как ты посмел! – гаркнул на него племянник Неистового Эрланда.

– Хрольф! Там данны! Спрашивают тебя! – затараторил гребец. – Я, как положено, говорю: «Кто спрашивает?»…

– Говори быстро, кто там и что ему надо, или проваливай, – прорычал Хрольф, давая понять, кто хозяин в доме и на корабле. Но голос его выдал неподдельный страх. Неужто даннский посланник передумал и решил взять провинившегося шёрёверна в плен, покончив дело нежданным наскоком? Судя по перекошенной физиономии Ульриха, данны пришли в боевом железе и с недобрыми лицами. Ежели они ворвутся в дом, Хрольфова русь даже не успеет взяться за мечи.

– Там… такой толстый данн, – сбивчиво докладывал гёт. – Он сказал, что его имя не мое собачье дело, и назвался ярлом Хебедю.

– Чего ему надо? – спросил шеппарь Грома, оглядываясь вокруг в поисках путей к отступлению.

– Он сказал, что хочет кое о чем поговорить с разорителем Хохендорфа, – выпалил Улле.

– Скажи ему, что я жду его, – повелел Хрольф. – Да и по пути растолкай манскап. Понял?

Загребной кивнул и скрылся за занавесом.

Вскоре в доме послышалось бряцание оружия. Шеппарь нащупал рукоять своей билы. Другого пути к бегству, кроме как с боевым топором наперевес, у него не было.

Полог снова распахнулся, но перед собранием шеппарей предстала не стена даннских клинков, а лишь толстопузый посланник Харека Черепахи.

– Послушай, Хрольф… – вполголоса начал он, задергивая занавес. Молниеносно оглядев собравшихся за столом, он с ходу уразумел, что пред ним не манскап, а шеппари лихого разбора.

– Я смотрю, ты принял правильное решение, – пряча улыбку в усы, сказал данн.

Хозяин дома молчал. Он не знал, что происходит на половине манскапа, но, судя по стоявшей тишине, потасовки там не было.

– Я тут подумал… – начал толстяк. Суровые лица шеппарей явно спутали ход его мыслей. – Словом… когда пойдешь на Овсяный залив… загляни ко мне в Хедебю. Я в твоей ватаге пойду… Только вот что…

Данн почесал затылок.

– Мои корабли с торжища на полдня позже твоих выйдут. Ну, понимаешь… точно я за тобой погнался… Харек, Гарм его подери, хоть и черепаха, а пока еще конунг… Уразумел?

– В моей ватаге пойдешь? – переспросил Хрольф.

На лицах шёрёвернов отразилась куча-мала нежданных мыслей, что ворвались в их нечесаные головы. Глаза викингов запрыгали, как домовитая мысь[68 - Мысь – название мелкого пушного зверя, в частности белки по-древнеславянски.] по осени, с Хрольфа на ярла Хедебю и обратно.

– Только глупец откажется от такой добычи, – ухмыльнулся толстяк.

– Нам и самим мало будет, – нахмурился шеппарь Грома.

– Так если что на Овсяном торжище не доберем, то можно по реке Сиене[69 - Сиена – река Сена.] подняться до Роуена,[70 - Роуен – город Руан, будущая столица Нормандии.] – предложил данн. – Харек до него не дошел. Там-то уж точно можно столько золота взять, что по пять сотен на гребца выйдет.

– Пять сотен на гребца, говоришь? – скривился Хрольф.

– Да раздери меня Гарм, если я вру, – напирал толстяк.

– А сколько у тебя драккаров? – для порядка спросил племянник Неистового Эрланда. – И надо еще посмотреть, какие у них имена.

– Среди тех четырех кораблей, за манскапы которых я могу ручаться, Трюморков[71 - Трюморк – божественное имя Грома, старого драккара Хрольфа. Подробнее о том, как шёрёверны давали имена своим ладьям, можно прочесть в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».] нет, Хрольф, – сказал ярл Хедебю, с тревогой поглядывая на занавес. Не иначе как среди тех людей, с которыми он приехал на Бирку, соглядатаев Харека было больше, чем блох на подзаборной собаке.

– Так что? Возьмешь меня в свою ватагу? – спросил он, скребя шею под бородой.

– Когда буду на Хедебю, пошлю к тебе человека, – пообещал племянник Неистового Эрланда.

Данн кивнул и отдернул полог.

– Я, Кнуб, ярл Хедебю, предупредил тебя, Хрольф! – громко и властно сказал он. – Либо ты отплатишь моему господину полной мерой, или за твой проступок тебя и всех шёрёвернов Бирки ждет суровая кара!

Едва заметно подмигнув шеппарям, ярл Хедебю шагнул за занавес.

Вновь послышалось бряцание оружия. Это уходили из дома Хрольфа хольды даннского конунга.

Полог опять зашевелился.

– Не мешайте нам разговаривать! – рявкнул шеппарь. И рожи гребцов так и не появились в проеме перегородки, отделявшей хозяйскую половину от клетей манскапа.

– Пять сотен на гребца?! – выдохнули разом все Хрольфовы гости. Никто из них и не помыслил заподозрить Кнуба в том, что тот сказанул это ради красного словца. Такими посулами не раскидываются даже ветреные данны. За подлог викинги могли наказать, пожалуй, и построже, чем за воровство у сотоварища по манскапу. Даже Волькша в своей сладкой сказке, которую он скормил Хрольфу после первого разговора с управителем Хедебю, не смог заронить в душу свея более всхожие зерна корысти. Слова же, брошенные данном, мгновенно пустили корни и тут же расцвели пышным цветом.

Пять сотен крон на гребца!

И уже было не важно, что Харек Черепаха требует отдать ему двадцать тысяч серебром. Он, конечно, обнаглел в своей лени, но раз уж это надо, дабы без препон плавать мимо его владений, то он их получит. Гавр – все же его вотчина. Почему бы не помочь ленивцу собрать урожай с полей? За пять-то сотен на гребца!

Теперь настало время подавать обильную трапезу, которая даже не успела толком остыть, пока шеппари приходили к согласию о том, когда и как они двинутся на Овсяную заводь. К великому удивлению Волькши, никто и не думал оспаривать верховодство Хрольфа. Единственное, на чем настаивали шеппари, – это не брать в поход никого, кроме тех, кто был достаточно дальновиден, чтобы в тот день откликнуться на зов Хрольфа-морехода. Лишний щит при разделе добычи – в тягость. И так сотрапезники насчитали, что в набег двинется более четырех сотен руси, включая две дюжины берсерков.

Стоило вожакам шёрёвернов сговориться, как полог между половинами дома раздвинули, и Хрольф кликнул к обильному столу свой манскап.

– Что тут за вече было? – спросил Волькшу Рыжий Лют, немало оскорбленный тем, что его щуплый приятель присутствовал при сговоре, а он, человек, который принес ровно половину победы при Хохендорфе, прохлаждался не у дел.

– Договаривались на четырнадцати драккарах идти в Овсяную заводь, – безучастно ответил Волкан.

– На четырнадцати? – удивился Олькша. С числами и у него были нелады, но со счетом на пальцах он справлялся.

– Три корабля Хрольфа. К нему в ватагу еще семь. А в даннских землях, на Хедебю, к ним добавится еще четыре, что под своей рукой поведет тамошний ярл.

– Ух ты! – позабыл все обиды Ольгерд. – А когда?

– Как только новые драккары Хрольфа буду снаряжены.

Рыжий Лют недовольно крякнул. Он-то был готов идти в поход хоть на следующий день, а тут надо было ждать еще неизвестно сколько. Однако добрый кусок жареной свинины и неподъемная чаша пива быстро примирили его с неизбежностью ожидания.




Новые ладьи


Как ни старался Хрольф хранить серьезное лицо и вести себя, как подобает шеппарю суровых шёрёвернов, но, когда с корабельного двора Екебю приехал посыльный и сказал, что на новом драккаре Гастинга осталось только водрузить на форштевень[72 - Форштевень – передний выход кильного бруса, нос ладьи.] драконью голову и тот будет окончательно готов вгрызаться в морские дали, шеппарь смеялся, гомонил и выделывал коленца почище своего сына Ронгвальда, когда тому доставались подарки. Племянник Неистового Эрланда то и дело пускался в какой-то диковатый пляс, поил всех встречных лучшим пивом и даже пожаловал отроку, привезшему такую добрую весть, восьмушку кроны.

Но к вечеру его радость сменилась глубоким унынием. Малец-посыльный прятался от него по углам и тихо хныкал: отец приказал ему узнать у херра[73 - Херр (Herr) – господин (швед.).] Хрольфа, какое драконье имя тот даст своему новому судну, а шеппарь никак не мог принять столь судьбоносное решение. Впервые в своей жизни он жалел, что не был близок со своим покойным дядюшкой. Возможно, тот преподал бы ему науку мореходства более полно, чем Торвальд. А так старик, что пестовал его в первые годы шеппарьства, упустил многое из того, что викингу следовало знать назубок. Среди тех премудростей, что остались смутными для Хрольфа, были те самые восемнадцать драконьих имен, коими морские скитальцы называли корабли для ушей Одина. Из них он знал лишь пять, и те по случаю. Но не бегать же теперь по соседям с вопросом, какое бы имечко дать новому драккару.

Целый день племянник Неистового Эрланда рыскал в закоулках памяти, но не нашел там ничего подходящего.

– Ну, херр Хрольф, – невзирая на устрашающий вид шеппаря, осмелился проскулить отрок, – ну я прошу вас. Отец сказал, чтобы я не возвращался без драконьего имени. Дескать, резчику потом еще два дня работать, потом в масле томить, потом красить, потом навощать.[74 - Навощать – покрывать воском.] Как есть седмица пройдет. Едва к сроку успеем. Херр Хрольф, пожалуйста…

– Как еще седмица! – поразился мореход. – А почему твой отец, Гарм его подери, раньше мне про это не сказал?

– Так ведь прежде надо на ладью посмотреть, – мямлил парнишка. – Как она глянется, какой в ней дух причудится, таким именем и нарекают.

Хрольф прикусил губу. Даже мальчишка знал больше про обряды создания корабельного имени, чем он. Но признаться в своем невежестве сын Снорри не мог.

– Так что же ты, поганец, меня терзаешь? – насел он на отрока. – Так бы и сказал, что надо на Екерё плыть, вашу работу смотреть.

– Не гневайтесь, херр Хрольф, – чуть не плакал малец: – Так отец приказал. Он рассудил, что теперь на Мэларене драккаров больше, чем у вас, только у конунга да уппландского ярла. А те на ладьи смотреть не ездят. Имена так дают. Из того разумения называют, чтобы строй в походе складнее выходил.

Получалось, что даже людского почтения может оказаться с избытком.

– А нет ли у вас на корабельном дворе уже готовых голов? – ухватился Хрольф за спасительную мысль. – А то мне не впрок ждать еще седмицу.

– Есть, – пролепетал сын корабела.

– А какие? Назови.

– Есть голова Дёдскло,[75 - Дёдскло (Dödsklo) – коготь смерти (швед.)] есть Сватблуд,[76 - Сватблуд (Svatblod) – черная кровь (швед.)] есть еще Ослагбарсвэрд, но у него один зуб обломился.

Хрольф первый раз слышал эти драконьи имена, и их несусветное звучание холодило кровь в жилах.

– А что не так с головой Дёдскло? – спросил шеппарь.

– Херр, который его заказывал, сказал, что она слишком страшна для его ладьи, а больше Коготь Смерти никто не строил.

– А что так? – как бы невзначай продолжил Хрольф свои расспросы. Только бы мальчишка не догадался, что своими плаксивыми рассказами восполняет постыдные дыры в познаниях шеппаря о драконах и драккарах.

– Так ведь больно строптив, горд и удачлив, что твой Трюморк, только еще злее. В ватаге он может только первым идти, а буде их в походе несколько, так они должны один за другим, точно нос у нарвала, перед всеми прочими ладьями море вспарывать. А нынче шеппари все больше сами по себе плавать норовят. А для одинокого морехода Дёдскло как норовистый конь: может быстрее ветра домчать, а может и сбросить нерадивого да глупого. Потому ныне спрос все больше на Варсоберды плоскорылые.

Ну, про Варсоберды Хрольф и сам знал достаточно.

– Передай отцу, – не без гордости сказал шеппарь, – что я завтра приеду, посмотрю на готовую голову Дёдскло, а буде не понравится та, что есть, будет он спешно резать новую. Да пострашнее! Понял?

Мальчонка радостно кивнул и стремглав бросился к своей лодке, которую оставил на восточном берегу Бирки.

Лик Дёдскло не обманул ожидания Хрольфа. Драконья морда оказалась страшна, как Хель.[77 - Хель – у древних скандинавов правительница царства мертвых; до пояса – прекрасная дева, а ниже – скелет.] Шеппарь сам водрузил ее на форштевень и вбил крепежный клин.

– Когда поведешь драккар ко Двору Богов? – спросил его корабел. – Люди-то из Виксберга успеют до новой луны?

Умелец лишь хотел похвастаться тем, что справился с работой расторопнее виксбергских сотоварищей по долоту и скоблю,[78 - Скобель – древний прототип рубанка.] а в итоге опять оборотил Хрольфа лицом к его невежеству. Оказалось, что новую ладью надо прежде всего прочего гнать в самое сердце Уппланда – к Священной роще Упсалы, ко Двору Богов. Что за требы надобно там исполнить? Шеппарь даже не догадывался. Придется искать ведуна, только где ж его этой глуши найдешь…

Радость от обретения нового драккара оказалась изрядно подпорчена мыслями о том, сколько же еще хлопот выпадет на его долю прежде, чем пахнущие стружкой и смолой ладьи смогут отправиться в свое первое настоящее плавание по волнам Восточного моря…

Корабелы из Виксберга отстали от умельцев Екебю всего на два дня. С божественным именем второго драккара племянник Неистового Эрланда не мудрил: там, где прошелся Коготь Смерти, всегда появляется Черная Кровь. Сватблуд по своему характеру должен был замыкать строй драккаров и спасать всю ватагу от различных неурядиц похода.

И вот к середине реюня,[79 - Реюнь – месяц сентябрь по древнеславянскому календарю.] возле мостков Хрольфа раскачивались на невысоких озерных волнах два новых и один видавший виды драккар. Ни дать ни взять умудренный годами отец и превзошедшие его ростом и статью сыновья. Страх того, что он поступит не так, как должно, и тем самым превратится из Хрольфа-морехода обратно в Потрошителя сумьских засек, сделали племянника Неистового Эрланда покладистым, как засидевшаяся в девках невеста. Он почти не принимал участия в рассадке своего разросшегося манскапа по драккарам. Все прошло, можно сказать, благостно, точно сто двадцать шёрёвернов испокон веку плавали вместе. Приходилось осаживать только тех, кто желал всенепременно оказаться на одном корабле с Каменным Кулаком. Но старенький Трюморк никак не мог вместить больше пять десятков руси. Это было, пожалуй, единственным неудобством, которое испытал Хрольф, становясь сторешеппарем[80 - Сторешеппарь (Storesjeppare) – старший капитан (швед.)] над тремя драккарами.

Новый чин не позволял племяннику Неистового Эрланда, как прежде, стоять у родерарма,[81 - Родерарм (Roderarm) – на драккаре рукоять, плечо рулевого весла (швед).] но мысль о том, что кто-то займет место у кормового весла, приводила его в ужас. Родной Гром казался Хрольфу продолжением его рук. Ну кто еще проведет ладью через пороги, не чиркнув дном о камни? И все же хотя бы для вида ему пришлось выбрать лиллешеппаря,[82 - Лиллешеппарь (Lillesjeppare) – младший капитан (швед.)] в том числе и для прославленного драккара Неистового Эрланда. И выбор Гастинга удивил всех. Верный Аво, бессменный помощник Хрольфа на Громе, стал у родерпинна[83 - Родерпинн (Roderpinn) – румпель, рулевое весло.] Дёдскло. Ёрн Большой Шрам был назначен верховодить на Сватблуде. Против обращения этих людей в лиллешеппарей никто и слова не сказал. Но когда Хрольф огласил свое желание видеть у кормового весла Грома рыжего венедского верзилу, который за полгода лишь едва-едва освоил свейский язык, многие решили, что сторешеппарь глумится над своим прежним манскапом.

– Зато он никогда и никому не отдаст родерарм, – отвечал Хрольф на все попытки его образумить. – Да, без меня он сам ни за что не приведет Гром на Бирку. Только вы поймите, что ежели мой драккар вышел в море без меня, то его судьба уже не моя забота.

Будучи вне себя от негодования, Улле даже хотел пересесть на сундук одного их новых драккаров, но Хрольф сделал его помощником Ольгерда, и гёт смирился, почти обрадовался. Хоть называться шеппарем, пусть даже и lille,[84 - Lille – маленький, младший (швед.)] было почетно, но, в конце концов, день-деньской стоять у родерпинна не так уж и весело…

Все, что можно было подготовить к походу в Овсяную заводь, было подготовлено. Сторешеппарь более не мог найти ни единой причины оставаться на Бирке, но не обнаруживал в себе и избытка смелости прокричать отплытие. Его манскап уже начал роптать, прочие шеппари ходили мрачнее тучи, а Хрольф все кивал на то, что ждет знамения от самого Тюра.[85 - Тюр – у древних скандинавов Бог войны, сын Одина и сестры морского великана Хюмира, – третий из Асов после Одина и храбрейший среди них. У него одна левая рука, так как правую он потерял, спасая богов от Фенрира, но это не мешает Тюру быть искусным воином и принимать участие в сражениях. Является одним из двенадцати главных богов.]

И однорукий небесный ратарь выказал сыну Снорри свое благоволение.

Ватага грозовых туч пришла с севера. Они ворвались на небосвод узким клином, разгоняя безответное стадо кучерявых облаков. В мгновение ока потемнело почти как после заката. И только тут налетел ветер. Мэларен вспенился кудлатыми волнами. Пригнулись чахлые березки Бирки. Жалобно заблеяли козы и замычали коровы, щипавшие в рощице реюньскую траву. Фольки побежали спешно отвязывать скотину от колышков и стволов, дабы загнать в стайки.[86 - Стайка – устаревшее название стойла.] И в это самое мгновение на землю хлынул нескончаемый поток молний. Огненные стрелы вонзались в твердь островов и озерные хляби так часто, что их громы сливались в непрерывное грохотание, от которого кровь скисала в жилах и головы гордых шёрёвернов втягивались в плечи по самые уши. Казалось, от света молний можно ослепнуть.

И при этом с небес не упало ни единой капли дождя.

Сухая гроза бушевала долго. Люди боялись находиться под кровлей, но еще больше опасались покидать дома. В ужасе они призывали Тюра упросить Тора[87 - Тор – у древних скандинавов Бог грома. Сын Одина и богини земли Ёрд. Тор высок, мускулист, рыжеволос. После Одина, своего отца, Тор считался самым могущественным богом. Еще ребенком он поражал всех своей силой и мощью. Есть сказка о том, как однажды в детстве мать Тора увидела его жонглирующим десятью мешками медвежьих шкур. Она сначала испугалась, но, поняв, что это всего лишь игра ребенка, успокоилась. Он был веселым и добрым ребенком, но иногда у него были приступы странной ярости – он становился совершенно неуправляемым. Когда Тор вырос, он вернулся в Асгард и занял одно из двенадцати мест в храме суда. Он не так мудр, как его отец, но зато во всем мире нет никого, равного ему по силе, как нет на земле человека, который бы смог перечислить все его подвиги. Он покровительствует крестьянам-хлебопашцам и зорко охраняет их дома и поля от нападений злобных великанов – хримтурсов. Недаром люди говорят, что, если бы не было Тора, великаны уничтожили бы весь мир. Бог грома велик и тяжел, и его не может выдержать ни одна лошадь, поэтому он или ходит пешком, или ездит по небу в своей окованной железом колеснице, запряженной двумя козлами: Тангиостром и Тангрисниром. Они быстрее ветра, быстрее даже восьминогого жеребца Одина мчат своего хозяина через моря, леса и горы. У Тора есть волшебный пояс, который в два раза увеличивает его силу, на руках у него толстые железные рукавицы, а вместо копья, меча или лука он носит тяжелый железный молот Мьёлльнир, разбивающий вдребезги самые толстые и крепкие скалы. Тор редко бывает в Асгарде: он дни и ночи сражается на востоке с великанами. Но когда Асам угрожает опасность, им стоит только произнести вслух его имя – и бог грома сейчас же является на помощь.] смилостивиться, но бог грома был непреклонен. Он продолжал высекать из туч исполинские искры, точно желая сжечь ими все живое на Бирке.

Но, несмотря на огненный шквал, что обрушивался на каменистый остров, ни один дом, ни один драккар в заводи не пострадал. Только на южной окраине варяжского селения вспыхнула одинокая береза, чуть дальше в роще посреди полянки загорелась еще одна и еще. И тут гроза двинулась прочь. Молнии засверкали на юге-юго-западе, где-то рядом с Виксбергом. Потом еще дальше, и еще, и еще.

И только тут хлынул дождь, если низвергшийся с неба водопад можно было так называть.

Даже недалекий умом Олькша и то увидел в этой грозе знамение. Старший сын Одина настоятельно требовал от викингов двинуться на юг. В своем нетерпении он дошел до того, что сам забил предназначенного ему жертвенного козла. Когда дождь унялся, фольки нашли его почерневшую тушку подле березы, которая загорелась первой. И никого не удивило, что молния попала в того самого козла, которого племянник Неистового Эрланда собирался возложить на костер в священной роще Упсалы. Так, по крайней мере, утверждал сам Хрольф.

Если бы не новые драккары сторешеппаря, то ватага из десяти кораблей уже на следующее утро после грозы покинула бы заводь Бирки и устремилась на юг. Но освятить ладьи было так же необходимо, как заточить перед боем билу или заплести косы. И потому соратники Хрольфа с утренней зарей поплыла на север.




Фрейерова могила


Прежде чем прокричать отплытие, Хрольф-мореход долго шептался с шеппарями ватаги. Это только называлось: шептаться. На самом деле на берегу причальной заводи ор стоял такой, что манскапы порой вскакивали с сундуков, дабы ринуться на помощь своим кормчим. Не раз и не два сын Снорри был готов сдаться и разрешить соратникам двигаться как им заблагорассудится, однако боевитый вид Олькши, кривая усмешка Аво и нахмуренный лоб Ёрна не позволяли ему это сделать. Так или иначе, ф его люди составляли четверть всей руси похода. Хрольф был сторешеппарем не только над своими драккарами, но и над всем набегом. И если он не сумеет обуздать норов остальных шеппарей еще в домашней заводи, то что же устроят эти спесивцы на берегу Овсяного залива?!

И он драл глотку, топал ногами, хватался за опоясные ножи, пока не убедил всех в том, что ладьи должны двигаться построившись ячменным зерном и в том порядке, который проистекает из их божественных имен. Хрольфов пока еще не имевший повседневного имени Дёдскло поплывет на острие «ячменя», а его же Сватблуд – в завершении строя. Гром Трюморк сторешеппаря встанет после двух Варсобердов: Орла и Волнореза. По бокам его разместятся Сварливый Рёднатт и Берсерк Дункельсвред. За ними пристроятся Дубовый Саганскрул и Волк Грюмхемнд. Идти они будут на расстоянии броска копья друг от друга. Приказы Хрольф будет отдавать охотничьим рогом: один низкий гудок, два высоких и снова низкий значит «прямо»; три высоких, один низкий – «направо»; три низких, один высокий – «налево»; долгий высокий – «быстрее вперед»; долгий низкий – «всем остановиться». Сторешеппарь наверняка придумал бы еще полдюжины разных гудков, но вольные шёрёверны опять начали звереть. Так что ему пришлось прекратить свои выдумки после того, как все согласились с тем, что высокий, низкий, высокий, низкий, высокий, низкий – всего шесть раз – будет означать «всем собраться вокруг Грома».

– Нам ведь понадобится время от времени собирать тинг[88 - Тинг (древнескандинавское, исландское ting, современное скандинавское ting) – древнескандинавское правительственное собрание, состоящее из свободных мужчин страны или области. Тинги, как правило, имели не только законодательные полномочия, но и право избирать вождей. Многие из парламентов и местных законодательных собраний в Скандинавских странах до сих пор включают в свое название слово «тинг», как, например, датский Фолькетинг и норвежский Стортинг. Исландский Альтинг считается старейшим в мире до сих пор активным парламентом.] прямо в море, – пояснил он необходимость этого условного знака и тут же пожалел о сказанном. Не хватало еще заниматься пустыми разговорами прямо на волнах.

Наконец, все, что измыслил Хрольф, продумывая первый по-настоящему большой набег в своей жизни, было изложено, понято и принято, и десять драккаров отвалили от мостков в разных концах причальной заводи.

Построение не заняло у шёрёвернов много времени, и вскоре драккары на веслах и под парусами уже неслись мимо Ховгордена, направляясь в пролив между Адельсёном и Екерё. Люди Ларса издалека заметили корабельный строй и не преминули сообщить о нем уппландскому ярлу. Вскоре на берегу острова появился сам властитель окрестного лана. Он неуклюже сидел на коренастой кобыле и подавал кораблям знаки причаливать или хотя бы остановиться.

Хрольф видел ярла. Он понимал, что Ларс хочет поговорить с ним о чем-то важном. Возможно, старый вояка был готов присоединиться к набегу, и это прибавило бы еще пять кораблей и двести ратарей. Однако в своих теперешних мечтах племянник Неистового Эрланда видел сторешеппарем и вожаком похода только себя и никого больше. Появление в ватаге дружинников Ларса неминуемо превратило бы набег на Хавре в деяние уппландского ярла, чья слава и опыт затмили бы новоявленную доблесть Хрольфа, как дуб затмевает молодой ясень.

Прочие шеппари также заметили Ларса и уже приказали своей руси «Stе pе ställe!»,[89 - Stе pе ställe! – Стоять на месте! (Швед.)] но племянник Неистового Эрланда затрубил «быстрее вперед» и к своей вящей радости узрел, что соратники послушались его, а не ярла.

Какое-то время Хрольф поглядывал назад, ожидая увидеть там корабль Ларса, но старик, скорее всего, предпочел забыть о сыне Снорри, как о неразумном щенке, который, не зная брода, суется в реку больших дел и дальних набегов.

Стая драккаров обогнула Екерё с севера и начала забирать все больше на юго-восток. Там их ждала длинная извилистая протока, которая, проведя ватагу мимо Сигтуны, к концу дня привела их в устье реки Фюрис.

Волькша во все глаза смотрел на городище свейского конунга, всеми силами стараясь разглядеть что-нибудь особенное. Его поразило то, что в сигтунской заводи было не так уж много ладей: не больше дюжины. А уж принадлежали ли они конунгу, так и вовсе невозможно было определить. И все же какое-то сродство между княжьим городом на Ильмене и Сигтуной Волкан обнаружить смог. Ни на Бирке, ни на Адельсёне он не видел крепостных валов. Городец свейского конунга был обнесен стенами высотой в три человеческих роста и, насколько Волькша смог разглядеть, окопан рвом. Несколько диковинных крыш, крытых не то горшечными черепками, не то железными чешуйками, возвышавшихся на дворе Сигтуны, были видны над оградой. Однако кроме них Годиновичу не удалось узреть ничего примечательного.

Возможно, ватага Хрольфа и не добралась бы до Фюрис к вечеру, если бы весь день не дул попутный ветер. Да и гребцы, похваляясь друг перед другом и перед другими драккарами, налегали на весла во всю мощь своих широких спин. Чем дольше смотрел Волькша на варягов, тем больше понимал источник их необузданной силы. Попробуй-ка день напролет помахать веслом длиною в дюжину локтей. Да после такой работы любой меч, любая била покажутся перышком. Маши не хочу. А от голода, нагулянного во время гребли, русь может и зубами глотку перегрызть, только бы добыть пропитание и насытить свою могучую утробу. Хотя и пахарский труд не слаще, но от него человек так не звереет, как от постоянной борьбы с морем и ветром. Нет, нельзя пускать варягов на Волхов! Волкан был готов надавать самому себе тумаков за давнишние мысли о том, чтобы расквитаться с заговорщиками на дворе Гостомысла[90 - Расквитаться с заговорщиками на дворе Гостомысла – подробнее об этом написано в книгах «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью» и «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».] клинками шёрёвернов Бирки.

По Фюрис драккары поднимались в сумерках. Гуськом. Тут уж было не до построений. Не быстра и не широка оказалась река, что вела к священным холмам, ясеневым рощам и капищам свеев.

– Думал ли ты, Кулак, сидя в своих венедских болотах, что однажды прикоснешься к могиле самого Фрейера, сына Одина, прародителя всех свеев? – спросил его на стоянке Густав, шеппарь-костоправ.

– Это того самого, что изгнал из этих земель гордых скандов? – уточнил Волькша.

Свей в испуге зыркнул глазами во тьму ночи. Только безумец, храбрец или невежда мог вслух поминать древних колдунов, да еще при скорбном свете едва живого Билля.[91 - Билль – у скандинавов уменьшающаяся Луна, одна из трех, наравне с Хъюк и Мани.] Того и гляди, сгустятся ведьмаки из ночной тьмы, и тогда уже ни бранное железо, ни огонь, ни мольбы к Одину не помогут от них отбиться. Заворожат. Заморочат. Обратят в дерево или в каменную глыбу и опять исчезнут во мраке. И не домыслы это бабьи. Откуда тогда на севере свейских земель столько диковинных валунов и причудливых кряжистых стволов, что так похожи на людей? Густав, будучи сам с севера, в отрочестве вдоволь насмотрелся на памятки скандской ворожбе.[92 - Подробнее о древних скандах читайте в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».]

– Ты чего? – окликнул его Волькша и тоже осмотрелся вокруг. Двадцать костров горело на берегу небольшого затона, где драккары пристали на ночлег. Два десятка котлов каши съедали за один присест люди, шедшие за Хрольфом, которого еще вчера сами за глаза называли Потрошителем сумьских засек. Кто в здравом уме решится тягаться с таким воинством, тем более в самом сердце свейских земель?

– Ты, венед, поосторожнее со словами, – погрозил ему пальцем шеппарь Дубового Саганскрула.

– А что я такого сказал? – удивился Волкан.

– Негоже древних… в ночи выкликать, – весомо ответил Густав.

– Ты про с…

Огромная мозолистая пятерня свея зажала Волькше рот:

– Да ты что? Рехнулся?

– Это ты рехнулся, – выкручиваясь из его стальных тисков, возмутился Годинович.

– Даже не поминай их больше! – приструнил парня Густав.

Волькша нахохлился. Шеппарь уже собирался направиться к кострам своего манскапа, когда венед все-таки съязвил:

– Как же ты собираешься воздавать хвалу своему богу и поклоняться могиле своего пращура, когда не веришь в их могущество?

– А ты Бэра[93 - Бэр – древнеславянское название медведя, осталось в качестве корня слова «берлога». Считался воплощением злого духа леса, а иногда и Перуна.] чащобного часто у себя на болотах в ночи поминал? – не остался в долгу свей. Кое-что о венедах он все же знал.

– Одно дело зверь, а другое – люди, – отозвался Волькша.

– А кто их знает, люди они или нет, – примирительно сказал Густав. – Будь они людьми, не стали бы так высокомерно относиться к сыну Бора.[94 - Бор – у скандинавов сын Бури, женившийся на Бестле. Отец Одина, Вили и Ве.] Так неуважительны к Мудрому могли быть только его сродники. Вот и смекай, кто они, если не родня Бельтора[95 - Бельтор – у скандинавов гигант, отец Бестлы, матери Одина.] и Бури.[96 - Бури – у скандинавов существо, освобождённое изо льда коровой Аудумлой.]

«Может быть, этот Один не так уж и мудр, если родня над ним потешалась, а он не нашел других путей полелеять свою гордость, кроме как изгнать их с обжитых мест?» – подумал Волькша, но вслух говорить этой крамолы не стал.

Однако на следующее утро его пренебрежение к богам варягов улетучилось. Такого обилия дубов и вязов Волкан в своей жизни еще не видел. Точно великанское воинство стояли они по обоим берегам Фюрис. Подобных исполинов на Волхове можно было, наверное, по пальцам пересчитать. Дуб – он болота не любит. Несказанная мощь разливалась от них по всей округе, ибо в каждом из них не погнушался бы жить сам Перун. Когда же Волькша увидел перед собой огромный холм, чьи очертания были слишком правильными, чтобы появиться здесь волею стихий, то и вовсе почувствовал благоговение, как перед малым Громовержцем,[97 - Перед малым Громовержцем – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».] что стоял на берегу Волхова, указывая дорогу на капище.

– Фрейерова могила! – возгласил Хрольф, сам бывший в этих местах впервые.

– Вот это да! – пробасил Ольгерд. – Это же надо столько земли натаскать, – с пониманием добавил он.

Драккары начали причаливать к берегу без команды сторешеппаря. В другое время сын Снорри, возможно, и разгневался бы на такое самоволье. Но теперь ему было не до брани. Нельзя сказать, что Хрольф был на короткой ноге с Ньёрдом[98 - Ньёрд – у древних скандинавов бог ветра.] или Аегиром,[99 - Аегир – у древних скандинавов бог морской стихии, муж Рены и отец множества дев.] но их повадки он худо-бедно познал на собственной шкуре, а вот с вотчиной Хенира[100 - Хенир – у древних скандинавов бог жречиских функций, часто его называли Тихим богом.] Гастинг в своей жизни никогда сношений не имел. Страх перед требой такого высокого порядка, как освящение драккаров и испрошение Удачи для похода, сковал сторешеппаря железными оковами, так что Хрольф едва мог двигаться. А ведь для всех людей, что шли за ним, он был форингом[101 - Форинг – у скандинавов предводитель дружины.] и, следовательно, должен был обращаться к богам от их имени. Хрольф был готов отдать самую толстую золотую цепь со своего пояса первому встречному отшельнику святых мест, только бы тот свершил правильный обряд вместо него.

Но отшельника на берегу не оказалось.

Зато там собралось семь шеппарей, куда более сведущих в делах Тихого Бога, чем сам Хенир. Даже не будь Хрольф так подавлен своим невежеством, ему все равно не удалось бы противиться их наставлениям. По прихоти судьбы бывший Потрошитель сумьских засек стал их вожаком, и они не могли противиться его приказам в походе, но доверить испрошение своей Удачи сыну бонде они ни в коем часе не собирались. И посему, вооружившись всей хитростью, что была им дана, они обустроили обряд по своему разумению, но в то же время так, что ни у кого из руси не возникло сомнения в том, кто в набеге форинг. Семь матерых шёрёвернов водили Хрольфа по капищу, как тряпичную куклу. Они вкладывали в его руку жертвенные ножи, а в уши шептали правильные слова. Манскапы дружно галдели там, где надо было галдеть, и падали на землю тогда, когда надо было падать. И в конце обряда племянник Неистового Эрланда чувствовал себя не только предводителем набега, но и великим годи.[102 - Годи (godi) – скандинавское название жреца, позже утраченное за ненадобностью, но оставшееся в исландском языке.]

Венеды во все глаза следили за причудливым обрядом. Он был лишь отдаленно похож на ту жалкую подачку, которую Хрольф сделал Ньёрду, Рене и Аегиру на берегу острова Волин. Впрочем, само действо особой красочностью и разнообразием не отличалось, но это разочаровало только Годиновича, ожидавшего чего-то похожего на хороводы Ярилова дня.

А вот окончание обряда поразило Волькшу до глубины души. После того, как закланные козлы истекли кровью и сторешеппарь достал из них заветную требуху, после того, как, заключенные в козьих кишках тайные знаки, были истолкованы и перепроверены метанием священных рун, после того, как огонь поглотил жертвенные части животных, а оставшиеся тушки оказались на вертелах, варяги один за другим подошли к баклагам, что стояли под кровостоком алтарных камней, и наполнили свои шлемы кровью. Затем они распустили волосы и, окуная руки в красную росу, принялись пятернями расчесывать свои космы и плести косы, тугие, плотные, перевитые разноцветными лентами.

– Венеды, а вы что стоите? – спросил приятелей кто-то из варягов.

Волькша и Олькша переглянулись.

– А мы не девки, чтобы косы плести, – раззявил Рыжий Лют свой щербатый рот.

Варяг венедского не понимал и потому только хмыкнул. А Волкан потащил Ольгерда прочь от «прихорашивающихся» шёрёвернов.

– Ну чего ты зубоскалишь? – упрекал он рыжего верзилу. – Ты же не знаешь всех варяжских обычаев. Может, они неспроста это делают? А? Лучше пойдем у твоего Улле спросим что к чему. Он гёт. Глядишь, и не примет нас за полных невежд.

– А чего это он «мой»? – возмутился Олькша. Прежняя страсть к мальчишеским перебранкам нет-нет да и возвращалась к нему, даром что поросль на его щеках была уже едва отличима от всамделишной бороды.

– Можно подумать, это я с ним дружбу вожу так, что не разлей вода, и меда с ним что ни день распиваю, – укорил его Годинович.

– Можно подумать, это я построил себе дом на отшибе и к старым приятелям носа по целым седмицам не кажу, – взъелся Ольгерд. – Баню мне истопить уже скоро месяц как обещал.

– А то у тебя рук нет? Я же сказал, что ты можешь в любой день ее топить, – не отступал Волькша. – Или тебе теперь только все готовенькое подавай, варяг шелудивый?

– Это я шелудивый?! – взвился Рыжий Лют.

Как же давно он не бранился всласть! Разве по-свейски можно как следует выругаться? Смех, да и только. Вот и разошелся Ольгерд во всю мощь своего сквернословия. Вспомнил даже такие ругательства, которыми они еще в постреленочьем возрасте перекидывались.

Волькша, подзадоривая соплеменника, держал ухо востро, дабы не пропустить тот миг, когда Олькша задумает перейти от брани к тумакам. Но этого не произошло. Рыжий Лют натешился словами, а о своей привычке довершать ссору дракой так и не вспомнил.

– Ну что, пойдем Улле пытать? – вполне мирно спросил он, когда из щербины между его зубами вылетело последнее ругательство.

– Пойдем, – согласился Волькша.

Ольгерд сгреб своего щуплого приятеля за плечи, и они пошли по берегу Фюрис искать мосластого гёта.

Тот уже доплетал свои косы и с отвращением посматривал на остатки козлиной крови в шлеме.

– Ты чего морщишься? – спросил у своего помощника новоявленный лиллешеппарь Грома.

– Да не люблю я крови, – сознался Ульрих. – Вот кабы ее пожарить или хотя бы развести элем, то еще можно. А так, сырую пить – не могу. Как подумаю об этом, так кишки наружу просятся.

– Так не пей, – тоже искривившись от гадливости, сказал Волькша.

– Надо, – обреченно вздохнул Улле. – Иначе Удачи не будет.

Венеды с удивлением уставились на варяга.

– Раз жертва была принята всеми Двенадцатью,[103 - Двенадцать – число главных богов скандинавского пантеона, начиная с Одина.] то, стало быть, они превратили кровь козла в кровь Квасира.[104 - Квасир – в скандинавской мифологии существо, возникшее из слюны Асов и Ванов, которые совершили обрядовое смешение слюны в чаше при заключении мира, изначально персонифицировал хмельной напиток (брагу или пиво).] Испив «мед поэзии», воин обретает мудрость, а Удача любит мудрых. Я раньше злился на Хрольфа за то, что он не почитает богов как надобно, а теперь вот думаю, что наш шеппарь был куда как благоразумен…

– Ну а башку-то зачем кровищей натирать? – без обиняков перебил его Олькша.

Ульрих заморгал глазами, силясь понять венедское наречие. Волькша быстренько растолковал.

– А… – протянул гёт. – Это чтобы враг в бою не сбил с головы шлем.

Годинович хохотнул. Все оказалось так просто. Волосы, намазанные кровью, довольно долго оставались клейкими, и благодаря этому железный шишак попросту прилипал к голове.

Когда Рыжий Лют добрался своим невеликим разумением до такой простой сути этого странного обычая, он посмотрел на остатки крови в шлеме Ульриха с думой в глазах.

– А может, и мне… того… – почесывал затылок Олькша.

– Да брось ты! – толкнул его в бок Волькша. – Тоже мне гадость удумал.

– Так ведь дельная затея, – продолжал колебаться Олькша.

– Да чтоб тебя перевернуло! – озлился на него Годинович. – Если ты свои патлы кровью намажешь, на мою баньку можешь больше не зариться.

– А я свою поставлю, – упрямился Рыжий Лют.

– Ну и леший тебе тогда приятель, – сказал Волкан. – Я в сечи у тебя за правым плечом стоять больше не буду, варяжина поганая. Еще косицы заплети, хорек ягницкий.

Улле и Ольгерд вытаращились на Годиновича. Что-что, а ругался сын ладонинского толмача редко, еще реже угрожал.

– Да я пошутил, – пробасил Олькша, глядя, как Ульрих давится, хлебая козлиную кровь. – Вот ведь гадость!

– То-то, – тут же остыл Волькша.

Пир, если так можно назвать съедание трех козлов четырьмя сотнями ртов, продолжался до вечера. Кроме вонючей козлятины были на нем и привезенное с Бирки пиво, и соленая свинина с ржаными хлебами. Гремели над Фрейеровой могилой здравицы и хвалы хозяину Валхалы за заботу о павших воинах.

Однако стоило солнцу пойти на закат, как весь сонм полупьяной руси погрузился обратно на драккары и отплыл вниз по течению Фюрис.

Ночь застала соратников на берегу Мэларена.

– Шеппарь, – спросил Кнутнев Хрольфа, когда тот уже был готов погрузиться в сладостный хмельной сон, – так как теперь называть твои новые драккары?

Племянник Неистового Эрланда выпятил губы, точно изображая карпа. Потом постучал пальцем себе по лбу. Хихикнул. Опять пошевелил губами. И вдруг просиял:

– Эх, венед, – заплетающимся языком промолвил он, – кулак у тебя крепкий, а ум – как яичная скорлупа… Да… Так ведь тут и думать-то нечего… Нечего тут думать. Впереди Грома всегда Молния идет, а позади него Туча летит… Тут и думать-то нечего… А ты, венед…

Глаза шеппаря закатились под брови, хотя губы еще какое-то время шевелились во сне.




Гостеприимный Хедебю


Шеппари намеревались плыть к Виксбергу, минуя Бирку. Хрольф, вдохновленный их братской поддержкой в Упсале, безоговорочно с ними согласился. Сколько еще дней будут они добираться до Овсяного залива? Листопад[105 - Листопад – месяц октябрь по древнеславянскому календарю.] должен был начаться со дня на день, а осеннее море непредсказуемо, как сварливая жена. А уж из-за женской придури на век Хрольфа выпало немало ненастных дней.

Но на Мэларене были двое не согласных с решением шеппарьского тинга: бог Ньёрд и венед Варглоб по прозвищу Стейн Кнутнёве. И если первый баловал и супостатничал исключительно по природе своей, то второй мечтал попасть на Бирку, дабы хотя бы еще одну ночь провести в объятиях возлюбленной жены. Однако если ветреный Ван[106 - Ваны – боги древних скандинавов делились на Асов, живших в Асгарде, верхних богов, и Ванов, нижних богов.] мог не скрывать своих намерений и откровенно дуть в противоход драккарам, то Волькше пришлось весь день молчать и выжидать подходящего случая, чтобы осуществить свое желание.

Пасмурный день уже клонился к закату, когда Годинович обратился к Хрольфу с совершенно невинным вопросом:

– Как думаешь, сторешеппарь, ты сумеешь купить кнорры в Хедебю?

– Не знаю… – рассеянно ответил мореход. Ничто под сенью Иггдрассиля его больше не заботило, кроме того, что он теперь не мог, как прежде, стоять у родерпинна своего Грома. И эта темная кручина лежала холодным камнем на его душе. Конечно, Рыжий Ольг в любое мгновение отдаст ему кормовое весло, буде сторешеппарь пожелает. Но тогда прочие шеппари сочтут Хрольфа недостаточно твердым и властным. А такого неуважительного отношения сторешеппарь похода ватаги, насчитывавшей аж десять драккаров, никак не мог себе позволить. Не для того Хрольф драл глотку, доказывая, что стая ладей должна подчиняться одной. а именно его, Гастинга руке, чтобы вот так запросто показать всем, что ему больше по сердцу дрязгаться по сумьскому побережью Восточного моря, чем верховодить над далеким и опасным походом.

– А что? – встрепенулся сын Снорри после довольно долгого раздумья. Волькша все это время стоял рядом с ним и делал вид, что ответ шеппаря его устраивает. К слову сказать, он тоже тосковал по своему месту на гребцовском сундуке. Но он надеялся, что в дни похода у него еще не раз будет возможность помахать веслом, поскольку у варягов даже хольды не гнушались весельной работы.

– Ты о чем? – переспросил Варг Хрольфа.

– Ну ты спросил про кнорры, – напомнил ему свей. – Зачем нам их покупать в Хедебю? Я не уразумел.

– А… – протянул Волькша, точно пытаясь вспомнить свои прежние мысли. На самом деле он едва сдерживал радость. Как ни кичился теперь Хрольф, а в душе он все равно оставался сыном бонде, готовым торговаться за каждую восьмушку кроны. У причала на Бирке осталась одна из тех грузовых посудин, что были куплены еще в Гюльдборге, но мореход либо позабыл о ней, либо постеснялся брать ее в поход, в котором участвовали только драккары. Если Волкан сумеет убедить шеппаря в том, что кнорр понадобится для вывоза добычи, то его страстное желание провести еще одну ночь с Эрной непременно осуществится.

– А, да! – наконец просветлел лицом Варглоб. – Ну, просто посмотри, как твои драккары глубоко сидят в воде. Когда ты нагрузишь на них добычу, они того и гляди начнут черпать воду бортами… Вот я и подумал: сумеешь ли ты купить где-нибудь кнорры так же быстро, как после победы под Хохендорфом…

– Какой же ты все-таки темный, венед! – хлопнул Хрольф парнишку по плечу. – Зачем мне где-то покупать кнорр, когда у моего причала он уже стоит?

– Но ты же собирался идти прямехонько на Виксберг, – захлопал глазами Волькша.

– Кто тебе сказал? – поднял брови шеппарь.

– Ну, вы вроде бы так утром еще порешили?

– Кто порешил?

– Ты и прочие шеппари.

– Не было этого, – не моргнув глазом, соврал Хрольф и потянулся к охотничьему рогу на поясе…

Когда возмущенные соратники обступили его на берегу причальной заводи, он охладил их пыл тем же вопросом, который до этого задал ему Волькша, – уверены ли они, что сумеют быстро купить грузовые ладьи где-нибудь возле Овсяного залива.

– Или вы думаете, что там вас ждет не дождется не вино, зерно, ткани и фольки, а прямо сразу серебро и золото по пять сотен крон на гребца?.. Добычу-то надо будет куда-то грузить. А наши драккары и так уже огружены гребцами да ратниками. Или вы прикидываете, что бой за Хавре ополовинит ваши манскапы? А я, Хрольф-мореход, говорю вам, что такому не бывать! Сам Тюр ведет нас! И великая добыча ждет нас на берегах Овсяного залива. Так куда вы будете поживу складывать?

Шеппари теребили в руках свои длинные бороды и переглядывались с пониманием. Дескать, смотри-ка ты, сын бонде дело говорит.

Как уж они в ночи набирали гребцов и шеппарей для своих кнорров и снейкшипов, одному Локки[107 - Локки – у древних скандинавов бог огня, игры и коварства, побратим Одина. Локки высок ростом, смел и красив, но он очень насмешлив и коварен. Хотя родом он гигант, асы приняли его к себе и не раз попадали из-за него в беду, но часто он же выручал их своей изворотливостью.] известно. Волькша этого точно не видел. Для него ночь пахла волосами Эрны, которая ластилась к нему своим умопомрачительным телом. Ночь взлетала в небо и низвергалась в томительные расселины любви так страстно и ненасытно, что утром у обоих супругов под глазами были темные круги, а ноги ступали по полу, как по дэке[108 - Дэка – палуба.] драккара, идущего поперек игривой волны.

– Вот, – сказал Волькша за утренней трапезой и положил на стол увесистый кошель с серебром. – Чтобы ты не скучала, пока меня не будет, купи нам в дом чего посчитаешь нужным.

Нижняя клеть их дома изрядно пополнилась разными припасами, но загородки для скота по-прежнему пустовали.

– А чего прикажешь купить? – спросила Эрна.

– Лада моя, Леля ненаглядная, ты же хозяйка в доме, – укорил он ругийку.

– Хорошо, муж мой, – согласилась она и сзади обвила его шею руками. От прикосновения ее грудей к спине Волькша – точно и не было сладости бессонной ночи – опять затрепетал, но повернуться и обнять жену не успел. Из причальной заводи донеслось гудение Хрольфова рога: высокое, низкое, высокое, низкое, высокое, низкое.

– Не ходи к мосткам, – сказал Варглоб. – Здесь простимся.

Сундук с мечами и кольчугами, что достались ему от Бергертайлеров, был еще загодя снесен на Гром. В той же поклаже лежал и малый, пядь на пядь, короб с Родной Землей. Так что на берег заводи Годинович двинулся налегке.

Сырой клочковатый туман мятежился над Мэлареном.

Рог запел еще раз.

Со всех концов острова к драккарам бежали косматые люди в меховых накидках и сапогах. Шеппари кричали на манскапы громче обычного. Гребцы бранились ретивее, чем всегда. В воздухе витала тревога вперемешку с неуемным задором. Начинался далекий и опасный поход на Хавре, в земли неведомых франков…




Первый день похода выдался дождливым и почти безветренным. Вопреки ожиданиям многих два кнорра и два снейкшипа за дневной переход отстали от Хрольфовой Тучи не так уж и далеко.

– Это потому, что ветра не было, а на самих посудинах кроме гребцов только легкий скарб, – пояснял Хрольф эту незадачу на вечерней стоянке в обширном заливе «острова островитян» – Обуландет.[109 - Обуландет (Öbolandet) – остров недалеко от шведского города Труса (Trosa); переводится как «земля островитян».] – Драккар силен парусами.

Но за все девять дней, пока ватага добиралась до Хедебю, гордым кораблям, увенчанным свирепыми драконьими головами, так и не удалось намного опередить презираемые грузовые кнорры. А за это время и ветер не раз дул в попутном направлении, и гребцы на драккарах не щадили своих спин, но все равно каждый вечер к тому часу, когда в котлах доспевала походная каша, грузовые суденышки прибывали на место общей стоянки.

– Я же говорю, кнорры идут налегке! – бухтел племянник Неистового Эрланда.

Волькше иногда начинало казаться, что, став вожаком ватаги из десяти драккаров, двух кнорров и двух снейкшипов, Хрольф утратил всю свою шеппарьскую смелость. По дороге на Волин и обратно кормчий Грома не боялся выходить в открытое море. А во время всего пути от Бирки до вотчины толстяка Кнуба водные просторы ни разу не заняли весь горизонт: остров ли, причудливый ли берег суши, но какая-нибудь земля постоянно маячила перед глазами.

– Ты чего-то боишься, Хрольф? – как-то спросил Волкан.

– Что ты такое говоришь? – насупился мореход.

– Почему мы не выходим в открытое море, а тремся у берегов? – не унимался венед.

Племянник Неистового Эрланда разразился самым язвительным смехом, на который был способен.

– Кнутнев, ты все-таки полная сумь, – потешался он. – Да это самый короткий путь до даннской марки. Когда свейские, точнее, гётские берега начнут уходить на северо-запад, на юго-западе начнутся острова подвластные Хареку. Мы пройдем мимо Гюльдборга и вскоре упремся в Ютландию. У самой подошвы этого огромного полуострова начинается Шлея – река, которая и приведет нас в Хедебю.

Где именно кончились гётские земли и начались даннские, Волькша так и не сумел понять. Даже когда драккары вошли в очередной пролив или шхеру, он не сразу понял, что это река. Лишь в одном месте, где берега ее сходились сравнительно близко, он заметил, что люди во встречных лодках совсем не гребут веслами, а лениво плывут по течению. И только это указывало на то, что корабли шёрёвернов поднимаются вверх по реке, которая в некоторых местах была даже шире Ниены.

И вот, наконец, впереди показалось общинное городище, которое можно было бы сравнить с Ильменьским торжищем, но только в том случае, если бы к тому пристроили княжеский двор, а также все городки, что Волькше и Олькше довелось увидеть на Волхове. Впрочем, даже тогда ильменьский град не мог бы тягаться с Хедебю. К тому же даннское торжище было обнесено не обычным частоколом, как у венедов, а отсыпной стеной с множеством стрелковых башен. Сотни домов жались возле крепости, а сколько хором находилось внутри нее, даже страшно было подумать. Сходней и мостков возле Хедебю было такое множество, что берег был похож на частый гребень. А уж таких диковинных кораблей, как на водах Хедебю Нура,[110 - Хедебю (Хадеби) Нур – озеро, на берегах которого стоял Хедебю.] Волькша никогда и не видывал. Не хаживали такие по Волхову, поскольку гости, прибывшие на них к даннам, слыхом не слыхивали ни про Гардарику, ни про ильменьских словен.

В эти мгновения Волкан был очень доволен тем, что волею Макоши[111 - Макошь (Мокошь Матерь Сыра Земля) – у древних славян богиня земли и плодородия, а также богиня судьбы, прядущая нить человеческой жизни.] он мог теперь сидеть на гребцовском сундуке только по собственной прихоти. Он во все глаза смотрел на открывающееся перед ним городище. Точно такой же восторг вперемешку с оторопью он испытал на Ильмене накануне Масленой недели, стоя на гульбище[112 - Гульбище – крытая терраса или галерея, окружающая здание обычно на уровне перекрытий.] гостиного двора.

«Зев закрой, а не то крятун[113 - Крятун – ворон.] залетит», – сказал ему тогда Година. За время, что прошло с того достопамятного утра, Волкан переменился. Рта от удивления он больше не открывал. Но до сих пор нет-нет да и ощущал тоску по дому, по материнской ласке, по мудрому отцовскому слову…




Дивясь на чудеса, выставленные в лавках даннского торжища, Волькша то и дело думал о том, ведал ли его отец, славный на всю Гардарику толмач, что те спесивые и заносчивые гости, кои добирались до их медвежьего угла, были, может, и самыми смелыми, но не самыми богатыми. Да и диковины, коими гости Ильменьского торжища кичились, выходили на поверку товаром не первого разбора, так, завалящий скарб на полках купцов Хедебю.

Больше всего венеда поразили слюдяные кувшины да чаши[114 - Слюдяные кувшины да чаши — имеется в виду стеклянная посуда, которую изготавливали ремесленники Хедебю.] и крытые тонкой узорчатой сканью[115 - Скань – славянское название филиграни, накладного узора из переплетенных тонких проволочек соответствующего металла.] бронзовые, серебряные и золотые уборы. Ничего подобного он прежде не видывал. Никогда еще у Волькши так не чесались руки непременно купить возлюбленной Эрне диковинный подарочек.

– Сколько стоит это запястье?[116 - Запястье – славянское название браслета.] – как можно четче произнося свейские слова, спросил он у хозяина лавки.

– А тебе зачем знать? – довольно грубо ответил кособокий данн с черными от постоянной возни с серебром руками.

– Купить хочу, – простодушно ответил венед.

– С каких это пор у корабельных гребцов столько серебра завелось? – сквозь зубы процедил торговец.

– А почему нет? – начал закипать Варглоб. Одет венед был, конечно, неказисто. Сколько ни уговаривала его Эрна, он ни в какую не позволил ей ушить богатые одежды хохендорфских старшин. Мало того, Годинович повелел жене распороть их и скроить себе из них нарядное платье. Для этих-то жениных обнов и задумал он купить восхитительное запястье. В таком убранстве можно было бы без стыда предстать и на двор конунга.

– Ты говори – сколько? – настаивал венед.

– Проваливай! – без всяких объяснений потребовал данн.

– Что-о-о? – взвился Волкан. Малый кошель Родной Земли был предусмотрительно приторочен к его поясу. Чужие земли – чужие нравы. Это на Бирке его узнавали в лицо. Слух о Каменном Кулаке обежал уже все берега обширного Мэларена. Даже эстинский златокузнец, который делал янтарный гребень для Эрны, и тот спросил Волькшу, не видал ли тот на Бирке Трувера Кнутнёве, каковой, по слухам, может убить человека одним ударом голой руки.

Впрочем, этого даннского зазнайку он собирался поставить на место без рукоприкладства. Недаром же он был сыном Годины, которого вся округа назвала Родомысличем.[117 - Родомысл – у славян бог красноречия и решения споров.] Отходить супостата метким словом иногда почетнее, чем дубьем или железом.

Но пустить в ход красноречие Волькше не удалось. Дверь лавки отворилась, и туда вошли трое ратарей. Судя по всему, это были урядники Кнуба. Толстые золотые цепи украшали их короткие мясистые шеи, на поясах висели длинные мечи в костяных ножнах, а также по паре опоясных ножей. Вид у них был самый что ни на есть кровожадный.

– О, господа хольды! – приветствовал их появление торговец. – Живите сто лет, благородные воины благородного ярла!

Благородные господа приосанились и насупили брови.

– Смилуйтесь, доблестные ратари, – продолжал владелец лавки, – окажите помощь скромному умельцу, выставьте из моей лавки этого побирушку.

– Я не побирушка! – возмутился Варглоб. – Я хотел купить у него браслет для своей жены.

– Ты свей? – спросили у него урядники.

– Я – венед, – ответил Волькша.

– Венед, говоришь, – осклабились данны. – Беглый фольк. Вор, стало быть.

– Я не вор и не фольк! – закричал Варглоб.

– Тогда откуда же ты так хорошо знаешь наречие викингов?

– Я… – замялся Волькша.

– Да что с ним говорить! – рявкнул самый молодой из урядников. – Хватай его!

Только тут Волкан понял, что подпустил даннов слишком близко. Не успел он вскинуть руки, как два дюжих молодца уже скрутили его в бараний рог, а третий со всей удали ударил в живот. Лавка задрожала и поплыла перед глазами Годиновича. От второго удара вся вольшина требуха превратилась в раскаленные камни, обжигающие живот изнутри. После третьего Явь начала расползаться по швам, но не настолько сильно, как рассчитывал убивец.

– Хватит с него, – раздался из-за полога кровавого тумана голос купца. Тот больше не лебезил перед «благородными господами», а прямо-таки повелевал: – Быстро посмотрите, что у него в кошельке. А ты, дубина, встань у двери, чтобы никто не вошел.

Сразу четыре руки обыскали Волькшу с ног до головы.

– Ого! – обрадовались урядники, обнаружив увесистый кошель серебра. – Похоже, этот сын коровы и бревна и правда собирался у тебя что-то купить.

– Плевать, – отмахнулся торговец. – Сейчас тащите его ко двору Кнуба, да не забудьте по дороге дать ему сбежать. Вечером приходите ко мне. Поделим добычу. Вняли?

– Не впервой, – обиделись даннские воины и подняли Волькшу с пола лавки.

– Вставай, фольк, – рычали они на него. – Или твой хозяин не бил тебя прежде? Экий ты мягкотелый. Давай, давай! Шевели ногами!

Варглоб уже давно пришел в себя после побоев. Он слышал все, о чем говорилось в лавке. Знал ли ярл Хедебю о том, чем занимаются его дружиннички? Впрочем, сейчас Годинович думал только об одном: как бы дотянуться до кошеля с Родной Землей и, наконец, показать этим даннам, кто здесь вор и сын бревна и коровы.

Вначале урядники шли бодро, немолчно повторяя свои угрозы и оскорбления. С их слов выходило, что на дворе Кнуба венеда бросят в яму для беглых фольков, где он будет сидеть полгода и дожидаться, пока хозяин, от которого он сбежал, не приедет за ним. А ежели тот поленится – кому нужен тупой, худосочный венед, – то благородный ярл Хедебю с чистой совестью продаст его другому хозяину. Всякий простофиля, попав в такой передел, думал бы только о том, как сбежать и больше не совать нос в Хедебю. Именно этого и добивались даннские разбойники. Вскоре они начали делать вид, что отвлекаются на другие дела. У какого-то большого дома, над входом в который висела доска с рисунком свиньи на вертеле, они остановились.

– Сходите проверьте, как там… – сказал старший двум урядникам, которые тащили Волькшу под руки.

Те послушно скрылись за дверью терема.

Последний охранник как бы ненароком встал к пленнику спиной и даже отошел на пару шагов. Лучшего времени для побега трудно было придумать. Сейчас затопочут ноги улепетывающего простака, и дело будет сделано.

Но время шло, а за спиной ратаря было тихо. Неужели этот придурок настолько труслив?

Данн повернулся.

Прямо ему в лицо смотрели два волчьих глаза. Венед стоял на прежнем месте. Черты его лица обострились от гнева. Кулаки сжимались до белых пятен на костяшках.

– Кнуб знает, что вы грабите гостей? – глухим голосом, похожим на упреждающий волчий рык, спросил парнишка.

– Что-о-о? – удивился урядник. Мало того, что этот полудурок не сбежал, так он посмел еще и рот раскрыть. – Что ты вякаешь, умник?

– Твой ярл знает о том, что вы разбойничаете прямо на торжище? – все так же с угрозой в голосе вопрошал Волькша.

– Ко мне, стража! – заорал данн, отступая на шаг и хватаясь за меч. – Беглый фольк пытается убежать!

Это было последнее предупреждение, которое делал данн неразумному чужеземцу. Больше у него не будет случая спасти свою шкуру. Еще мгновение, и в разговор вступит бранное железо.

Распахнулась дверь трапезной, и на улицу выскочили оба урядника, отправленные туда своим старшим товарищем. За это время они даже не успели отхлебнуть вина, так что хмель не мог быть причиной того небывалого зрелища, которое предстало их взорам. Старший урядник, выхватывая меч из ножен, сделал полшага к пленнику. В это мгновение сметьян метнулся на ратника и выбросил вперед кулак. Удар пришелся данну чуть пониже скулы. Рот стражника раскрылся, и нижняя челюсть съехала набок. От боли он выронил меч и поднял руки к лицу. Следующий удар венед нанес уряднику в бровь. Тот безвольно дернул головой. Ноги его сделали два заплетающихся шага, и «благородный хольд» рухнул в уличную грязь.

Стражники переглянулись и в свою очередь выхватили клинки из ножен. Двое мечников против одного невооруженного фолька: исход этой схватки казался им очевидным.

Однако вид двух обращенных к нему мечей нисколько не напугал Волкана. Его противники двигались слишком медленно. Даже Рыжий Лют во времена их детских потасовок был куда расторопнее. Данны слишком полагались на силу железа и прочность своих кольчуг. Главное было не пропустить одного из них себе за спину. Тогда следить за их выпадами станет сложнее.

Волькша шаг за шагом отступал к узкому проходу между домами. Там урядникам будет не размахнуться.

Данны то и дело обрушивали на венеда гнев своих клинков, но рассекали лишь воздух. От этой увертливости «беглого фолька» они свирепели больше и больше. Их удары становились все яростнее и все бездарнее. К тому мигу, когда Волькша оказался в проулоке, их злость окончательно одолела их разум.

– Дай я прикончу его! – рявкнул один из них, сообразив, что в узком проходе соратник только мешает ему махать мечом.

– Нет, я! – завопил второй и оттолкнул товарища локтем.

Этого замешательства было достаточно, чтобы Волькша оказался на расстоянии вытянутой руки от даннов. Ратарь махнул мечом, намереваясь отсечь парню голову, но венед нагнулся и ударил его в живот. Данн скорчился в три погибели, ловя ртом воздух. Через мгновение он стремительно разогнулся и, раскинув руки, отлетел к своему товарищу, который едва успел убрать клинок с его пути, чем спас ему жизнь.

Последнему дружиннику оказалось достаточно одного удара по переносью, чтобы и он затих на земле в неприглядной позе. Кровь, пузырясь, вытекала из его разбитого носа.

– Тяжелые вы, кабаны, – покачал головой Волькша. – До вашего ярла мне вас не дотащить. Ну да ничего. Будет еще время Кнубу пожалиться.

Когда Варг ударом ноги распахнул дверь той самой лавки, где его так подло ограбили, лицо венеда еще пылало огнем уличной схватки, а кулак сжимал Родную Землю.

– Ты, сын бревна и коровы, лихова ты поганка, сейчас пойдешь со мной к ярлу и все расскажешь, или я сделаю с тобой то же, что и с твоими сподручными, – выпалил он.

Купец побледнел и отступил к стене. Казалось, еще немного, и от ужаса он упадет в обморок. Но кривобокий леший только притворялся. Он хлопал глазами, губы его тряслись, а руки в это время нащупывали за спиной метательные ножи. Не только вычурное серебро день-деньской ласкал он пальцами, но и безжалостное железо разбойничьего оружия. Во всем Хедебю ему не было равных в метании клинков. Точным и молниеносным движением он вскинул руку прямо в грудь настырному венеду. Но разбойник не знал, что даже этот отточенный годами убийственный бросок был для Волькши медлительным и очевидным. Стоило глазам купца блеснуть недобрым огнем, как Варглоб тут же начал уклоняться, так что оба ножа просвистели у него над головой. В следующее мгновение он уже вгонял свой кулак в челюсть супостата снизу. Затылок купца оказался слишком близко от стены дома. От Волькшиной зуботычины мошенник ударился головой о кованую распорку полки. Известь стены окрасилась кровью.

– Гарм тебя подери, – выругался Кнутнев по-свейски. Почему-то при этом нечистом купце он не захотел поминать даже родную венедскую нечисть.

Свой кошелек Волькша нашел на одной из полок. Он плохо помнил, сколько именно там было серебра, но на погляд Годиноичу показалось, что его меньше не стало. Данн, похоже, оставил кошель нетронутым до вечерней дележки с подручными.

Перед тем уйти Годинович бросил еще один взгляд на разложенные в лавке товары. Даже теперь, после всех неприятностей, что свалились на голову Волькше из-за этого украшения, то серебряное, изузоренное сканью запястье по-прежнему казалось венеду дивным подарком. Он повертел украшение в руках. Положил на место. Опять взял. Отсчитал пять крон, бросил их на полку, сунул запястье за пазуху и двинулся прочь из лавки.

Но прежде чем его рука коснулась двери, взор венеда упал на метательные ножи. Клинки ушли в стену на половину лезвия. Пришлось попыхтеть, дабы вытащить их. Волкан швырнул один нож в дальнюю стену лавки. К вящему удивлению парня, тот ловко вонзился в стену, точно и не пролетел пяти шагов, а был воткнут рукой прямо в бревна. Второй клинок сработал точно так же. Оружие такой чудесной работы было обидно оставлять разбойнику. Годинович не поленился вновь вызволить ножи из стены, спрятал за поясом и наконец вышел из поганой лавки.




Волок


– Где ты шатался? – хмурил брови Хрольф. – Эгиль уже давно вернулся со двора ярла Хедебю. Нам надо быть в Холлингстедте[118 - Холлингстедт – порт на реке Треене в шестнадцати километрах от Хедебю. Река Треена выходит в Северное море.] не позднее завтрашнего вечера. А ты где-то лытаешь!

Сторешеппарь сдержал обещание, данное Кнубу, и послал к нему человека, как только его ватага причалила к мосткам торжища на Шлее. Единственный, кому Хрольф мог доверить столь щекотливое поручение, был Эгиль. Плохо ли, хорошо ли, но в своей прежней жизни бывший дружинник Ларса поднаторел в общении с властителями. Так, по крайней мере, считал Хрольф. То, что Скаллагримсону надлежало сказать управителю Хедебю, предназначалось только для Кнуба, а его дворовым людям, включая соглядатаев Харека, надлежало остаться в неведении. Сын Снорри измучился, придумывая те несколько слов, которыми Скаллагримсон даст ярлу понять, что ватага Хрольфа идет на Хавр.

– Славный Трувор даннских земель, благородный ярл обильного Хедебю, мой шеппарь велел передать тебе, что убийца Бергертайлеров двинулся на юго-запад, – сказал Эгиль в присутствии всего Кнубова двора.

– Сколько разбойников еще следует с ним? – спросил ярл, хмуря брови. – Я полагаю, семь.

– Десять, – бесстрастно ответил копьемет.

– Десять? – удивился толстяк. – И все такие же лихие, как он?

– Я не могу этого знать, светлый ярл, – уклончиво ответил Скаллагримсон. – Мне не доводилось с ними биться.

– Хорошо, мореход. Передай твоему шеппарю, что он получит свою награду, как только я настигну убийцу верных данников моего конунга, – сказал Кнуб и повелел своим людям собираться в погоню.

– ЧЕРЕЗ ТРИ ДНЯ мы должны быть в Холлингстедте, – громко приказывал он, бросая на Эгиля быстрый взгляд, точно стараясь понять, достаточно ли тот умен, чтобы уловить его намеки. – Надеюсь, мы спустимся вниз по Треене до того, как он обогнет Ютланд. Вряд ли у него хватит наглости воспользоваться ВОЛОКОМ. Мы будем ждать его на ФРИЗСКИХ ОСТРОВАХ между устьями рек Везер и Эмсы. Все понятно?

Люди ярла кивали головами. Скаллагримсон тоже едва заметно наклонил голову в знак того, что он все понял, и постарался незаметно покинуть двор ютландца.

Когда норманн проходил через ворота, туда вбежал запыхавшийся урядник.

– На торжище смута! – кричал он. – Кто-то убил троих стражников!

– Как убил? Кто? Где? – спрашивали его. – Насмерть убил? Чем?

– Да нет, не насмерть. Но, похоже, кто-то орудовал боевым молотом. Парни едва шевелятся и только мычат да блюют.

– А где? Где? – спрашивали прочие стражники, ярясь.

– Возле пивной «У свиньи»!

– Кнуб! Кнуб! На торжище смута! – завопили люди ярла на разные голоса.

– Так найдите этого смутьяна с боевым молотом! – рявкнул на них толстяк. – Мне, что ли, вас учить? Притащите его сюда живым или мертвым!

Тревожный взгляд ярла выхватил в толпе лицо Эгиля. Тот едва заметно подмигнул Кнубу, дескать, не иначе как Каменному Кулаку кто-то попытался перейти дорогу. Но правитель Хедебю не вполне понял его знаки.




– Хрольф, толстяк Кнуб передавал тебе привет, – начал свой доклад норманн, вернувшись к драккарам. – Он советует нам как можно быстрее воспользоваться волоком между Хедебю и Холлингстедтом, а оттуда идти на острова между устьями Везера и Эмсы. Он будет искать нас там.

– Хорошо, – обрадовался Хрольф, который не имел ни малейшего понятия о том, куда двигаться дальше.

Волок, о котором говорил Кнуб, начинался к юго-западу от Хедебю.

– Скажи, любезный, – спросил сторешеппарь у купца, продававшего бревна и щепу на пологом берегу, с которого начиналась хорошо укатанная дорога на запад, – а сколь долог волок Треены?

Тот со знанием дела осмотрел собравшиеся у берега драккары, мысленно поблагодарил Удачу за то, что она послала ему такую прибыль, и ответил:

– Твои ладьи обычным волоком доберутся туда за два дня, но если ты послушаешь моего совета, то будешь в Холлингстедте уже завтра в полдень.

– А сколько стоит твой совет? – спросил его Хрольф, переглядываясь с ватажными шеппарями.

– Совет – за просто так, – хитро ответил данн.

– Тогда давай, – согласился сын Снорри.

– Возьми у меня в лен корабельные повозки. Не буду кривить душой: это вам встанет в два раза дороже, чем обычные бревна, но зато за полдня можно будет перетащить пять драккаров.

– А почему только пять? – спросил Хрольф.

– Да потому, что у меня всего десять повозок. По две на ладью. Вот и выходит, что за одну ходку можно перетащить только пять кораблей.

– Ну, и сколько ты хочешь за лен повозок? – мрачно спросил мореход, ища глазами чудо даннской хитрости. – И где они, кстати?

– Где они – это мое дело, а возьму я за них по десять крон с корабля, – ответил данн и отступил на полшага.

И не напрасно. От такой баснословной цены у свеев помутилось в глазах и их руки потянулись к опоясным ножам. Сто сорок крон за лен каких-то повозок! За такую кучу серебра можно купить половину кнорра!

– Похоже, Снотра[119 - Снотра – у скандинавов богиня мудрости и вежливости.] никогда не ночевала в твоем доме! – устыдил его Густав.

– Даже светлый ярл Кнуб платит мне столько, – гордо поднял голову перевозчик, но голос его прозвучал не очень убедительно.

– Клянусь Одином, ты врешь! – наседал на него Густав, хмуря брови, от чего его диковатая образина становилась еще страшнее.

– Через седмицу я встречусь с Кнубом и спрошу его об этом, – припугнул Хрольф купца. – И если ты соврал, то я не поленюсь вернуться и раздавить тебя, как бледную поганку.

Такие торги были данну не в диковинку. Так что он сохранял достойное выражение лица, хотя и пятился от шеппарей, не давая обступить себя со всех сторон.

– Видит Вьёфн,[120 - Вьёфн – у скандинавов богиня согласия и примирения, решающая разногласия среди смертных.] не стоит так горячиться, – успокаивал он шёрёвернов. – Если у вас много времени, вы можете купить у меня бревен на пять крон и десять дней перетаскивать ваши ладьи до Треены.

Эти слова и правда охладили шеппарей. Хьюстмонаден[121 - Хьюсмонаден (Höstmänaden) – месяц скандинавского календаря, начинается с середины сентября, переводится как «осенний месяц».] был уже в самой поре. Скоро буйные дочери морского владыки Аегира начнут искать себе женихов среди незадачливых мореходов, а их ватага еще даже не добралась до Овсяного залива. Четырнадцать десятков крон – это огромные деньги, но если разделить их между всеми гребцами и воинами, то получится не так уж и много с одного человека. Даже меньше чем полкроны. А плывут-то они за добычей, из которой распоследнему гребцу достанется пять сотен. По здравому рассуждению предложение предприимчивого данна перестало казаться шёрёвернам таким уж бессовестным…

– Ладно, благородные господа, – прервал их перешептывания перевозчик, – я не буду считать ваши грузовые посудины. Только драккары. Сто крон за все ваши корабли. Идет?

– Идет, – ответил сторешеппарь, переглянувшись с товарищами.

– Деньги вперед, – улыбнулся данн.

Получив серебро, он задорно свистнул, ворота ближайшего к волоку амбара отворились, и дюжие парни начали выкатывать из него повозки. Одного взгляда на них было достаточно, дабы понять, что свой лен они отработают сторицей. Волок для ладьи как кулачки для мужика: как бы все ловко ни складывалось, а свою долю колотушек все равно получишь, и Удача лишь в том, чтобы оплеухи не попортили чего-нибудь важного. А на этих повозках драккары могли ехать по суше, как дитятя в колыбельке. По четыре опорных столбика на каждой повозке должны были ладно обхватывать днища кораблей и не давать им крениться на донном брусе, что неминуемо произошло бы в случае волока на обычных бревнах. Погрузив драккар на такие повозки, манскап мог поголовно впрягаться в тягловые веревки и не отряжать часть людей на подпорку судна с боков.

Даже на волоке Хрольф потребовал соблюдения походного порядка. Молния должна была первой встать на повозки. За ней Орел, Волнорез, Гром и Сварливый.

Часть гребцов гордого Дёдскло села на весла, остальные столпились на берегу. Первые две повозки связали гуськом и столкнули в воду. Тяжелые, широкие колеса, окованные железом по ободу, тянули их на дно, так что над поверхностью торчали только верхушки опорных столбиков. Усердствуя как никогда прежде, гребцы Молнии завели ладью между ними. После чего начали веревками подтягивать повозки под днище. Когда те были надежно закреплены в кницах, свободные концы веревок бросили на берег.

– Сесть на весла! – прокричал Аво. – Эй, на земле, приготовились!.. Русь!.. Русь! Русь! Сильнее, русь!

Волькша подошел к волоку, как раз когда Молния выезжала из воды на сушу. Он не поверил своим глазам: драккар легко выпорхнул на берег и покатился по широкой дороге. Гребцы спрыгивали с него, как перезрелые яблоки с ветки, и бежали помогать тем, кто тянул корабль за бечеву.

– Русь! Русь! Не останавливайтесь! – кричал перевозчик. – Не останавливайтесь! Скоро пойдет легче! Русь! Если остановитесь, то стронуть с места будет трудно.

И действительно, преодолев небольшой подъем от воды, драккар довольно ходко покатил вперед. Манскап Молнии отметил это событие улюлюканьем. Теперь уже все люди, включая самого Аво, радостно впряглись в гужи и бодро зашагали на запад по торному волоку.

– За полдня дотянут до Треены, – с уверенностью сказал умелец: – Эй, молодцы, давайте следующие повозки.

Прошло не более четверти дня, как первые пять кораблей из ватаги Хрольфа укатились прочь на дивных колесницах даннского умельца.

– Как это вам в голову пришло измыслить такие повозки? – восхищенно спросил Волькша у перевозчика.

– Ничего особенного, юноша, – снисходительно улыбнулся тот, однако было видно, что он не прочь рассказать молодому викингу историю своего детища. – Просто и дед мой, и отец годами зарабатывали на хлеб этим волоком. Столько разных ладей прошло у меня перед глазами. Купцы, например, обычно сгружают все товары на телеги, а суда тащат по волоку на бревнах. Телеги уже давно приехали в Хедебю, а кнорр все еще ползет из Холнгстедта. Вот я и подумал: а что как разом везти и ладью, и товар?..

Данн собирался рассказать еще много всего любопытного про то, как он строил и усовершенствовал свои повозки, но к ним подошел Хрольф и перебил его былицу грозным вопросом:

– Где ты шатался? Эгиль уже давно вернулся со двора ярла Хедебю. Нам надо быть в Холлингстедте не позднее завтрашнего вечера. А ты где-то лытаешь!

– Да я давно уже здесь, – отмахнулся Волькша. – Ты просто меня не замечал.

«К тому же какой от меня прок в таскании ладей?» – хотел съязвить он, но не стал.

Сторешеппарь странно относился к Каменному Кулаку. Иногда он через слово поминал Кнутнева и гордился тем, что пригрел его на своем драккаре. А порой вдруг становился желчен и сварлив почище своей жены Фриггиты и не упускал случая, хотя бы словом принизить венеда за его невежество в обычаях и умениях викингов.

– Ярл, – обратился перевозчик к Хрольфу. – а вы сказали своим людям, чтобы они не забывали поглядывать по сторонам и держали бранное железо наготове?

– Я не ярл, – честно признался сторешеппарь. Здесь, в даннских землях, он не мог так же безнаказанно присваивать себе высокие звания, как делал это на Ильмене, где каждый варяжский проходимец кичился родством с конунгами.

– А зачем им держать оружие наготове? – удивился Волькша, тем самым избавив Хрольфа от необходимости задавать вопрос, который мог показаться данну глупым.

– Места здесь неспокойные, – буднично ответил данн. – Много разных лихих людей зарится на товары, едущие из Хедебю в Холлингстедт и обратно. Саксонцы с юго-запада. Венды с юго-востока. Фризы с запада, а порой и фламандцы с юга. Много здесь разных языков намешано. А татей у всех хватает. Наш ярл, конечно, высылает отряды стражников ездить вдоль волока. Так ведь какую дружину надо иметь, чтобы охранять путь в двести сотен шагов!

– Вот и налетают лиходеи, как волки на овечье стадо. Всех не зарежут, а напугать – напугают. Поклажу распотрошат. Самое ценное заберут – и деру, – продолжил словоохотливый умелец. – На давешнем тинге Хедебю ярл Кнуб сказал, что будет собирать подать на постройку крепостиц и тына вдоль всего волока.

– Разумно, – кивнул головой Хрольф, поскреб шею под бородой и, озабоченно хмурясь, отошел в сторону. Надо было послать кого-нибудь из людей, дабы предупредить манскапы драккаров, преодолевавших волок, который оказался вовсе не таким безопасным, как думалось. Сторешеппарь огляделся. В прежние времена он, не задумываясь, отослал бы по такому делу Ульриха, но тот числился теперь помощником лиллешеппаря Грома, и, стало быть, его не по чину отправлять скороходом.

– Хрольф, – раздался за его спиной голос Кнутнева, – надо кого-то послать, а? Давай я сбегаю.

– Ты? – удивился Хрольф.

– А что, у меня ног нет? – подмигнул ему Волькша.

– Ну, ежели тебе в охотку, то давай, – согласился мореход, благодарно улыбнувшись Каменному Кулаку. Все-таки странный он, этот венед. Ему впору кичиться да зазнаваться, а он сам на побегушки вызывается. Неймется ему, что ли?..

Волькша бежал по волоку рысцой. Тот оказался довольно оживленной дорогой. Телеги с поклажей двигались по нему туда и сюда. А вот волокомые ладьи были здесь редкостью. Только когда Годинович догнал Волнорез, ему повстречался купеческий кнорр, скользивший по волоку на бревнах. Ну и сутолока творилась вокруг него! Одни тянули, другие подпирали бока, третьи таскали бревна от кормы к форштевню. Волкан был готов поклясться Велесом, что если бы все эти люди просто подняли ладью на плечи, то двигались бы куда бойчее…

Молнию Волькша нагнал уже ближе к вечеру. Аво внимательно выслушал венеда, но до городских стен Холлингстедта драккару оставалось проехать не больше пяти сотен шагов, а по обе стороны волока не было видно ни единой разбойной души. Однако, когда драккар закачался на водах неширокой Треены, а мудреные корабельные повозки были вытащены на берег, бывший помощник Хрольфа отрядил часть своих людей навстречу остальным кораблям. Так что еще до наступления сумерек все пять драккаров добрались посуху до причалов Холлингстедта без всяких злоключений.

Ни свет ни заря порожние повозки отправились обратно в Хедебю, и все повторилось, с пятью другими драккарами. Не иначе как грозные головы драконов отпугивали сухопутных разбойников: никто даже близко не подошел к шёрёвернам.

Когда вся ватага собралась на Треене, шеппари решили не дожидаться грузовых судов, а скорым ходом двигаться к Фризским островам, возле которых толстяк Кнуб назначил им тайную встречу.




Спайкероог


Первый из Фризских островов, на погляд шёрёвернов, оказался местом дремучим и неприветливым. Привыкли они прятать свои суда от морских волн в укромные узкие заливы, а остров, где ватага Хрольфа должна была дожидаться воссоединения с драккарами Кнуба, не мог прельстить их даже песчаным плесом, подходящим для высадки. Но в остальном, по венедскому разумению, он был хорош. Густые рощи стройных вязов и кленов. Звонкие ручьи повсюду. Руби дом, пали поле и живи припеваючи. Да на Варяжском море Волькша видывал деревни и засеки, ютившиеся и на более убогих островах, а здесь на всем обширном острове Годинович высмотрел всего пару крыш, затаившихся в желтой листве деревьев.

Второй остров гряды поначалу выглядел совсем как тот, что остался за кормой Тучи, но ближе к юго-западной оконечности он вдруг открыл мореходам превосходнейшее место для стоянки.

Драккары юркнули туда, как стайка утят под крыло кряквы.

Русь Грома была слишком утомлена долгим плаванием, свободные от гребли ратари разморены бездельем, Рыжий Лют увлечен родерармом, а Хрольф – мыслями о предстоящей встрече с Кнубом и о неминуемом их противоборстве за главенство в походе. Так что никто, кроме Варглоба, не обратил внимания на две стопки камней выше человеческого роста, что возвышались по обоим берегам устья заманчивого залива. Если бы не загадочные волхвы Хогланда,[122 - Загадочные волхвы Хогланда – подробнее о них написано в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».] чью ворожбу на Лысой горе Волкану довелось наблюдать в дни их бегства с Волхова на Бирку, возможно, и он не придал бы значения этим камням. Мало ли для какой надобности окрестные жители могли сложить валуны остроконечной горкой? Но Доля распорядилась так, чтобы Волькша видел непостижимый обряд камнепоклонников, и потому, узрев рукотворные каменные стопы, венед начал смотреть вокруг с удвоенным вниманием.

Вот и деревья по обоим берегам узкого залива показались Годиновичу подозрительными. Ни одного кривого или сухого ствола вокруг. И все сплошь клены, огненно-красные по листопадной поре. Стройные, ровные, и, судя по стволам, ни дать ни взять одногодки. Точно кто-то нарочно высадил их вдоль берега.

Когда же в конце шхеры Волькша увидел три ручья, сбегающих к морю так же, как прожилки клинового листа сходятся к черенку, он почти не сомневался, что ватага Хрольфа Гастинга собирается провести ночь на чьем-то капище. Годинович даже и думать не смел о том, понравилось бы свеям, если бы какие-нибудь чужестранцы вздумали заночевать на Фрейеровой могиле. В том, какой будет ответ, он ни на миг не сомневался. Не успели бы чужие ладьи пристать к Священному берегу, как окрестные бонде уже послали бы своих сыновей в Сигтуну оповестить ратников конунга о творимом кощунстве.

Каким именно богам поклонялись в этой шхере фризы окрестных мест, Варглоб не ведал, однако нутром чуял, что это природой созданное, людьми облюбованное святилище навряд ли было посвящено небесным радетелям очага или домашней скотины. Кто-то сродный Одину и Перуну обитал здесь и лишь таился до поры.

– Хрольф, – вполголоса сказал Волькша, подойдя вплотную к сторешеппарю. Тот зорко следил за тем, так Аво причаливает Молнию к берегу залива.

– Что тебе, венед? – не оборачиваясь, спросил свей.

– В этой шхере нельзя ночевать, – все так же негромко сказал Годинович.

– С чего это? – полюбопытствовал шеппарь тем же голосом, которым он всегда обращался к своему сыну Ронгвальду, буде тот пытался разговаривать с отцом на равных.

– Каким богам жертвуют фризы? – продолжил Волькша, не обращая внимания на издевку в голосе Хрольфа.

– Недосуг мне этим голову забивать, – огрызнулся племянник Неистового Эрланда. – Ты дело говори. Что ты там себе измыслил? Почему это шёрёвернам нельзя здесь оставаться?

Как бы ни строил из себя Хрольф сурового морехода, сказ о чужих богах заставил его обернуться к венеду лицом. Однако все Волькшины увещевания про каменные стопы, про слишком пригожие клены-одногодки, про трехпалый сток ручьев не слишком сильно убедили Гастинга. Ведь по сути это были всего лишь подозрения сиволапого словенского парня, который кроме своих болотистых ильменьских земель ничего путного в жизни не видел. Как же он, Хрольф-мореход, станет вещать прочим шеппарям ватаги про такую чушь, как деревья и ручьи? Они же его на смех поднимут и будут правы. Нет под сенью Иггдрассиля бога могущественнее повелителя Асгарда![123 - Асгард – у древних скандинавов небесный город, где обитают верхние боги – Асы – во главе с Одином.] И все тут!

Тем не менее после того, как к вечернему небу потянулись дымы кашеварных костров, сын Снорри возобладал над гордым племянником Неистового Эрланда, и сторешеппарь распорядился выставить дозоры вокруг стоянки.

Вечер прошел спокойно, если такое возможно в том месте, где утоляют волчий голод без малого пять сотен уставших от дневных трудов гребцов. Двенадцать ночных привалов, прошедших с той поры, как ватага покинула Мэларен, сблизили русь разных манскапов. Грубоватые шутки морских скитальцев летали от костра к костру. То тут, то там слышалось неистовое гоготанье одних и обозленное ворчание других. Однако до открытых стычек не доходило, поскольку те, кто еще недавно выл от обиды на чужую шутку, находили способ отшутиться, да так, что над прежними шутниками потешалась вся стоянка.

– Бьёрн, рыжая башка! Ну ты спалил их как есть! Поджарил, как куропаток в траве! – ревело сразу полсотни голосов, приветствуя очередную выходку Ольгерда.

Угомонились варяги, только когда на небе уже вовсю сиял Мани. Ратари, отряженные в дозоры, поворчали, дескать, какой безумец осмелится приблизиться к такой могучей ватаге на расстояние двух полетов стрелы, но все же разбрелись вокруг лагеря.

Утром от ехидных улыбочек Хрольфа было негде спрятаться:

– Ручейки, говоришь, тут текут? Деревца шумят? Эх, венед, венед, уж больно много ты себе думаешь. Даром что у тебя сила в кулаке, в башке у тебя полнейший понос и расстройство…

Волькша скрипел зубами, бросал на свея взгляды, от которых в другой раз тот проглотил бы язык вместе с зубами и кудлатыми усами, но шеппарь не унимался.

Однако после полудня переменились и ветер, и настроение Хрольфа. Ньёрд, еще накануне напористо рвавшийся к югу, подул с востока, с берега, и принес запах далекого жилья… Так думали шёрёверны, пока не увидели несметную стаю суденышек, внезапно перегородивших устье шхеры. Были тут и купеческие ладьи, несшие по полторы дюжины человек, и рыбацкие лодки на шестерых, и даже плоскодонные посудины для перевозки сена и кулей с зерном, у которых обычно и весельных книц-то не имелось, но и в них сидели грозного вида люди с копьями и луками. На носу каждой лодки курился черным дымом горшок горящего масла.

– Ruth! – заорал Хрольф, бросаясь к Грому. – Att bilar! Sjoldar upp![124 - Att bilar! Sjoldar upp! – К топорам! Поднять щиты! (Швед.)]

Суденышки быстро высаживали людей на оба берега залива и вставали борт о борт, образуя плавучую запруду. Не успели варяги похватать свои щиты и водрузить на головы шлемы, как путь к отступлению по воде был наглухо перекрыт.

Манскапы сбились в кучи возле своих драккаров. Шеппарь Сварливого приказал гребцам садиться на весла. Но стоило кораблю подойти к суденышкам на расстояние полета стрелы, как ему навстречу взвилось сразу несколько сотен горящих стрел. Хоть и происходило это в трехстах шагах, Волькша мог поклясться, что лучники в лодках выпускают по две стрелы зараз. Вряд ли они таким образом могли попасть в «белку», как это делала Кайа. Но варяжский драккар был во много раз больше, так что лишь несколько стрел упало в воду, остальные достигли цели, осыпав ладью огненным дождем. Гребцы успели бросить весла и поднять щиты, но, судя по крикам боли, не все варяги сделали это достаточно проворно.

– Till backa![125 - Tillbacka! – Назад! (Швед.)] – проорал шеппарь Сварливого, но его манскап и сам уже греб вспять.

Люди оставшихся девяти драккаров ожидали, что сонм лодок бросится вдогонку за отступающей ладьей и запалит-таки ее, но плавучая запруда не распалась. По всей видимости, нападавшие имели четкую задумку и согласовали свои действия прежде, чем перегородить путь ладьям Хрольфовой ватаги.

– Гастинг! Сын коровы, что ты стоишь столбом?! – подскочил к Хрольфу Густав. – Где твой дурацкий рог?! На Бирке всю голову нам сломал со своими гудками, а как до дела дошло, так и нет в них прока?!

Грубость, с которой кормчий Дубового наскочил на сторешеппаря, привела того в чувство. Племянник Неистового Эрланда поднял рог и задудел: высоко, низко, высоко, низко, высоко, низко. И через несколько мгновений после того, как смолк истошный зов рога, без малого четыре сотни рослых гребцов и бывалых воинов окружили его нестройной толпой. Лица их выражали растерянность, но не испуг. Шёрёверны привыкли сами захватывать свои жертвы врасплох и в случае, если удача поворачивалась спиной, стремительно скрываться в море. Теперь же они не могли сделать ни того, ни другого.

– Стрелки! – возвысил голос Хрольф. – Те, кто лучше других стреляет из лука, забирайтесь на драккары! Следите за лодками в устье шхеры и помогайте стрелами нам здесь. Копейщики! Вставайте в две линии перед кораблями! За ними те, кто славен в битве на мечах и топорах! По моему приказу копейщики пропустите вперед мечников! А до этого держите строй! Держите линию! Поднять щиты!

Строились варяги медленнее, чем сбивались в кучу, но все же им хватило времени на перебранки и толкотню, прежде чем из-за деревьев начали показываться те, кто прибыл в залив на лодках.

Их было невозможно сосчитать. Они переходили с места на место, шушукались, исчезали в зарослях и вновь появлялись, но уже в другом месте. Однако стоило оглянуться и увидеть вереницу лодок в устье шхеры, дабы уразуметь, что тех, кто прячется в кленовых рощах, в два раза больше, чем варягов, столпившихся подле своих драккаров.

Ни Волькша, ни Олькша копейному бою обучены не были, так что стояли внутри строя. Рыжий Лют поигрывал своим знатным мечом, вызывая недовольство и опасливые взгляды тех, кто волею Макоши оказался рядом. Если такой медведь заденет клинком, калекой останется и свой, и чужой.

– Что там? Что там происходит? – любопытствовал Годинович.

– Ничего, – пожимал плечами Ольгерд, почти не глядя в сторону неприятеля.

– Брешешь, – обижался на него Волькша. – ты туда даже не глядишь.

– Ано мне надо? – осклабился Рыжий Лют. – Чего пялиться? Как до ратного дела дойдет, сам все увидишь. Или, может быть, тебя, как дитятку, над народом поднять, дабы ты мамку кликнул?

Глаза Волкана сузились, желваки заиграли на скулах, но он промолчал. Браниться перед боем с единственным соплеменником и каким-никаким, но боевым наперсником Годинович не стал, а отошел к середке строя, туда, где перед рядом копейщиков стояли Хрольф, Аво, Ёрн и Густав.

– А, Кнутнёве! – приветствовали его шеппари. От утренней издевки Хрольфа не осталось и следа. Теперь его лицо выражало только сожаление за прежнюю гордыню и спесь. – Как думаешь, Варг, почему они медлят?

Непонятная варягам усмешка пробежала по лицу венеда, вспомнившего в это мгновение былину о Тапио и Хийси,[126 - Былину о Тапио и Хийси – подробнее о ней написано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».] которую целую вечность назад рассказывала ему олоньская дева-охотница Кайа.

– Медлит тот, кто ничего не делает, – ответил Волькша словами Хийси.

– Ты о чем, Кулак?

– Это долгий рассказ. Да и не к месту, – отмахнулся Волкан.

– Нет, что ты хотел сказать? А что, по-твоему, делают эти люди, если не медлят?

– Они готовятся убить кабана, – опять криво улыбнулся венед. – Точнее, нас всех. Они ждут, когда мы на них нападем, и тогда обнаружат все свои силы. Клянусь Фреей,[127 - Фрея – у древних скандинавов богиня природы, жена Одина.] их за деревьями не меньше десяти сотен. Да и лес они знают, как сусеки своих амбаров. Ям волчьих, небось, там понарыли, рогатин в кустах понаставили…

Волькша, наверное, еще долго рассуждал бы о том, какие ловушки и капканы могли быть приготовлены в лесу, но явление трех волхвов прервало его охотничьи измышления.

Трое людей вышли из-под сени кленов и направились к месту, где стоял Хрольф Гастинг с подручными. На них были длинные, до пят, белые рубахи грубой шерсти, накидки из шкур белых козлов и высокие остроконечные шапки с широкими полями. Пояса, увешанные болванчиками, заячьими лапками, медвежьими когтями, кабаньими клыками и прочими ворожейскими побрякушками, да посохи, вычурно оплетенные лозой, не оставляли сомнения в том, что из священной рощи вышли служители тутошних богов – ведуны, волхвы, как бы они ни назывались.

Волькша так отвык от вида вещих стариков, коих у варягов не было и в помине – каждый свей или гёт сам общался с Одином в меру своего разумения, – что даже обрадовался и поклонился им так, как в родной Ладони кланялись Ладе-Волхове. Варяги покосились на него, но потом, начиная с Хрольфа, тоже боднули лбами воздух.

Видя такой прием, вещуны просветлели лицами и тоже склонили головы.

Первые слова, произнесенные старшим волхвом, не понял никто из мореходов.

– Что он сказал? – вполголоса спросил Гастинг у тех, кто стоял подле него. Наверное, даже сам Година не смог бы растолковать ему это, поскольку знал лишь несколько слов по-франкски.

– Вы не франки? – спросил варягов тот ведун, что стоял слева от старшего. Но, похоже, только Волькша догадался о смысле его вопроса. Язык, на котором заговорил волхв, был отдаленно похож и на фалийский, и на даннский, но был «круглее» и «с присвистом».

– Он спрашивает, не франки ли мы, – истолковал Волькша слова старца.

– Ты что, понимаешь их язык? – удивился Густав.

– Так и ты поймешь, если будешь слушать, а не пыжиться, – ответил ему Годинович.

– Передай ему, – приказал Хрольф, точно они были на Ильменьском торжище, – что мы никакие не франки, а свеи и гёты, подданные государя Сигтуны.

Вообще-то шёрёверны подати никому не платили. Не иначе как последние слова сказал не Хрольф-мореход, а сын бонде Снорри.

Волькша поднял глаза на волхвов, намереваясь передать им то, что сказал сторешеппарь, но их старшина остановил его, мановением руки давая понять, что и так уразумел слова Гастинга.

– Скажите, свеоны, – спросил старший ведун на языке, который почитал за даннский, – давно ли вольные мореходы стали служить Мертвому Богу Йоксе и франкскому конунгу?

Все потуги старца выговаривать слова своего наречия на даннский лад не помогли, и его опять никто, кроме Годиновича, не понял. Да и Волькша уразумел лишь часть сказанного. Сколько ни старался венед, он никак не мог понять, о каком Мертвом Боге толкует вещун. О Кощее? О Хель? Если о них, то в слова белобородого вкралась ошибка. И навья личина Чернобога,[128 - Навья личина Чернобога – у славян Кощей, считался темной ипостасью Чернобога в Нави. Навь – нематериальный мир, а также, собирательное, образное название темных богов.] и сухоногая дочь Локки[129 - Сухоногая дочь Локки – у древних скандинавов владычица царства мертных Хель (Хель – у древних скандинавов правительница царства мертвых; до пояса – прекрасная дева, а ниже – скелет.)] были властителями обиталища мертвых, складно было бы называть их богами мертвых, но никак не Мертвыми Богами…

– Что он сказал? – дернул Густав Волькшу за рукав.

Венед как смог, так и истолковал слова старца.

– А что это за Мертвый Бог Йокса? – удивились все, чьи уши вняли Волькшиным речам.

– Я как раз собирался это спросить, – скривился Годинович.

– Ты лукавишь, чужеземец, – покачал головой волхв, услышав вопрос о Йоксе. – Галдери[130 - Галдерь (Galder) – жрец (древнегерман.).] Мертвого Бога снуют теперь повсюду. Поговаривают, что они почти уговорили Харека даннского отречься от Водана[131 - Водан – древнегерманское вообще и фризское в частности название Одина.] и стать слугой Йокса. Они велят ему построить в Роскилле каменный дом для Мертвеца и призвать в стольный град даннов толпы франков с крестами в руках.

Варяги напряженно слушали речи старца и начинали понемногу понимать, о чем тот толкует. Особенно фламандец Ёрн. «Толпы франков с крестами в руках»… Но это же было давно. Может быть, тридцать, а то и больше лет назад. Ёрн тогда был совсем мальчонкой… Франкский конунг по имени Шарлемань[132 - Шарлемань (Charlemagne) – Карл Великий, основатель средневековой империи франков и династии Каролингов.] Лютый пришел тогда во фламандские земли с огнем и мечом. Франк требовал дани и покорности своему неведомому богу. Да, точно: с ним шли толпы людей с крестами в руках. Родители Ёрна не приняли Юзуса и бежали в Ютландию…

– Ты говоришь о том боге, которого его же люди казнили на кресте? Про Юзуса? – спросил он волхва по-фламандски.

Волхв вскинул брови, стараясь вникнуть во фламандское наречие. В конце концов старец разобрал слова Ёрна и утвердительно кивнул головой.

– Из-за него сожгли дом моей семьи во Фландрии, – скривился Ёрн. – Я никогда не буду ни служить, ни поклоняться ему. Это бог франков. Сколько будет сил, столько я буду убивать всякого, кто осмелится показаться на моих глазах с крестом в руках.

– Слова, слова… – покачал седыми власами вещун. – Докажи!

Ёрн выхватил опоясный нож и полоснул им по тыльной стороне запястья левой руки. Брызнула кровь. Фламандец прижал к ней клинок и провозгласил:

– Клянусь на своей крови, что не состою слугой Юзуса и франкских разбойников!

– А остальные? – прищурился волхв. – Можешь ли ты поклясться своей кровью за всех людей, что стоят за твоей спиной?

Ёрн задумался. Никогда с того горестного дня, как его семья бежала в Ютландию, он не вспоминал о слугах Мертвого Бога. Особенно с тех пор, как он сам оказался на Бирке, где людей с крестами на груди было трудно представить. В одном дне пути от Упсалы, от Фрейеровой могилы, возле которой все дышало силой и волей Водана-Одина, им просто нечего было делать. Шёрёверны и хольды никогда не станут поклоняться тому, кто, будучи богом, дал себя убить и, более того, простил обидчикам свою смерть! Фламандец оглянулся и всмотрелся в лица свеев и гётов, изготовившихся к неравному бою. Нет, они никогда не подставят левую щеку, если их ударили по правой. И они зубами загрызут всякого, кто предложит им прослыть трусами и слюнтяями вроде Юзуса.

– Да! – наконец вымолвил кормчий Тучи на языке Бирки. – Я клянусь на своей крови, что все люди, стоящие у меня за спиной, презирают Мертвого Бога Юзуса!

Шёрёверны застучали оружием о щиты.

Двое волхвов помоложе улыбнулись. Но старший сохранил суровое выражение лица.

– Ты клянешься даже за этого безбородого чужеземца? – не унимался старец. – По всему видно, что он не свей, не гёт и не данн. Ты уверен, что у него под рубахой нет креста?

Такого оборота не ожидали ни Ёрн, ни прочие викинги.

Венедский парнишка всегда держался в манскапе Хрольфа особняком. Он знал слишком много наречий и даже вроде бы разумел в письменах. Слуги Мертвого Бога, супостаты, лишившие семью Ёрна родового надела, тоже беспрестанно корпели над какими-то закорючками чужедальнего языка. Да… только сейчас фламандец отчетливо вспомнил, что не раз замечал на шее Варга какой-то снурок, но никогда не любопытствовал, что именно он прячет под рубахой…

– Кнутнев, – ледяным голосом спросил фламандец, как бы невзначай перехватывая опоясный нож поудобнее, – покажи мне, что ты прячешь на груди?

Когда Волькша извлек из-под кольчуги и рубахи оберег, полученный от Лады-Волховы в то утро, когда он тащил на варяжский драккар тяжеленный короб Родной Земли, Ёрну показалось, что в руке у венеда не что иное, а именно злосчастный крест.

– Ах ты!.. – взревел фламандец и бросился на Волкана с ножом. Парень не ожидал внезапного нападения, и неизвестно, выдержала бы ругийская кольчуга удар опоясного ножа, если бы за мгновение до того, как Ёрн ударил клинком, на пути его оружия, точно сгустившись из воздуха, не возник щит Эгиля Скаллагримсона. Не иначе как Мокша намеренно поставила знатного копейщика за спинами шеппарей.

– Не спеши, фламандец, – спокойно вымолвил норманн, направляя наконечник своего копья в шею Ёрна. – Что у тебя там? – спросил он Волькшу.

Тот показал медвежий коготь с кисточками рысьих ушей по бокам.

– Видишь? – укорил Эгиль фламандца. – А ты бранным железом махал…

Ёрн потупился.

– Прости меня, Кнутнев, – проворчал он. Чудовищный шрам на его лице налился кровью и стал похож на длинного красного червя. – Не разобрался… Я, когда крест вижу, зверею, как дикий вепрь…

– Забудем это, – сказал Волькша, стирая со лба холодный пот.

– Позволь взглянуть на твой оберег, – попросил старший из волхвов. Во время этой внезапной заварушки никто и не заметил, как он подошел к шеппарям.

Волькша попытался вспомнить, говорила ли ему Лада хотя бы полслова про то, что берегиню[133 - Берегиня – оберег (древнеслав.).] нельзя показывать другим людям и тем паче волхвам, но так ничего и не припомнил. И все же, когда медвежий коготь оказался в костлявых пальцах вещего старца, мерзкий холодок пробежал по его хребту. На всякий случай венед приготовился выхватить подарок Лады из рук годи.

Но волхв лишь мельком взглянул на коготь и кисточки, после чего поднес к глазам тесемку оберега. Еще в первый день их плавания по Ладожскому озеру Волькша заметил, что она вся испещрена причудливыми узелками, но не придал этому значения. А вот старец пробежал по ним взором, точно по строчке руницы, и глаза его округлились. Поднеся узловатый снурок ближе к зрачкам, он осмотрел его еще внимательнее, после чего поднял на Волькшу взгляд, полный нескрываемого изумления.

– Откуда у тебя этот оберег? – с недоверием спросил он.

– Мне его дала Лада-Волхова, ведунья, что живет в нашем городце, – ответил Волкан, протягивая руку за ворожейским подарком.

– Она дала тебе его при рождении?

– И да, и нет, – ответил Волькша.

– Объясни, – настаивал волхв.

– Она сказала, что моя мать просила ее никогда не говорить о каких-то метках, что ворожея нашла на мне при рождении… Волхова одарила меня этим оберегом, только когда Доля привела меня на борт драккара, уплывавшего из родных краев…

Говоря это, Волькша впервые посмотрел фризскому ведуну в глаза. На несколько мгновений весь мир куда-то пропал. В висках у Годиновича зашумело. Зрачки волхва то сужались, то расширялись, но именно он первый отвел взгляд.

– Прости мои сомнения, – почтительно сказал старец, протягивая Волкану его берегиню: – Иногда Водан прячет свои замыслы там, где их нельзя увидеть сразу.

– О чем ты говоришь, вещий старик? – спросил его Ёрн.

– Он знает, – ответил волхв, указав пальцем на оберег, и двинулся к своим спутникам.

Фризские галдери перекинулись парой тихих слов, после чего обернулись к лесу и подали знак. Со всех сторон из-за деревьев стали выходить вооруженные люди.

– Что привело вольных мореходов на Спайкероог?[134 - Спайкероог – второй остров в гряде Западных Фризских островов, если считать со стороны Дании.] – спросил у Хрольфа человек, в котором без труда угадывался военный вождь фризов.

Было еще много вопросов и много рассказов.

Был еще обряд на испрошение у Водана победы для мореходов, и дружеский пир, который фризы устроили, узнав, что свеи плывут творить беды ненавистным франкам.

Словом, было все, кроме жестокой сечи с осквернителями Священной рощи Спайкероога. И надо сказать, что ни среди викингов, ни среди фризов не нашлось того, кто бы сожалел об этом упущении.




Фризы


Весь оставшийся день и развеселый вечер, когда при стечении трех ручьев пировали варяги и фризы, Волькша искал удобного случая подступить к вещему старцу с вопросом, мучившим его с тех пор, как галдерь вернул ему Ладину берегиню. Что узрел ведун в узлах тесьмы, что прочитал он в них? В том, что старец именно прочитал по снурку некое обережное заклинание, Волкан не сомневался.

– Ты слишком любопытен для ратаря, – усмехнулся старик, когда Волкан сподобился-таки задать ему свой вопрос.

– Ты тоже, ясновидец, – не остался в долгу венед, намекая на то, что волхв сам попросил показать ему оберег.

Они опять посмотрели друг другу в глаза. Но в этот раз это был самый обыкновенный взгляд.

– Разве тот, кто дал тебе этот коготь, не растолковал, для чего он служит? – спросил волхв. Он говорил так тихо, что Годиновичу пришлось придвинуться к нему вплотную.

– Лада-Волхова сказала, что этот оберег надлежит носить тому, кто рожден быть Синеусом Трувором. И все… – сознался Волькша.

– Так почему же ты теперь спрашиваешь у меня? Разве она не сказала тебе все, что считала нужным?

Волкан свел брови к переносью. Не до вопросов ему было тогда, когда Лада рисовала у него на лбу рисунки и шептала священные заговоры. Не огружай его плечи в то утро непосильная ноша, уж он бы вызнал у волховы, что за берегиней она его одаривает. Однако рассказывать фризу всю былицу своей жизни Волькше не очень-то хотелось, и потому он слукавил:

– Она сказала, что придет время, и я сам все узнаю. Вот я и подумал, что раз уж Макоши захотелось, чтобы ты осмотрел мой оберег, то, может статься, ты и есть тот, кто все мне растолкует.

– Хитер, – улыбнулся галдерь. – Лихо ты словами играешь. Если ты и в бою такой же проныра, то теперь и мне ясен Воданов умысел.

– И в чем умысел-то, старче? – попытался поймать его на слове Волькша.

– Экий ты торопливый, – ответил волхв. – Тебе же сказано: ты сам должен это понять. Своей головой. Своим сердцем. А пока для тебя твоя судьба – нянька, пока она тебя ведет за руку, точно дитя малое, не положено тебе знать, что в узелках сих написано.

– Написано? В узелках? – удивился Волкан, точно в полдень не видел, как старец «читал» снурок его берегини.

– Именно что, – важно изрек старец. – На тесьме, что твой оберег держит, узловой тайнописью начертано высокое заклинание…

Фриз спохватился, поняв, что его язык сболтнул лишнее, но было уже поздно.

– А что это за тайнопись? – впился в него глазами венед.

– Эх… – расстроился волхв. – Ну да ладно… Еще прежде, чем на свет появились священные руны, был в подлунном мире язык тайных знаков… Ты ведь слышал, небось, про нить судьбы?

Волькша страстно закивал головой. Ему ли не знать, как причудливо Макошь свою кудель[135 - Кудель – вычесанный и перевязанный пучок льна или пеньки для пряжи.] прядет.

– Древние… знали о ней куда больше нашего… Они-то и измыслили узелковые заклинания. Будет досуг – осмотри внимательно те узелки, коими унизана тесьма твоего оберега. Там все узелки разные… Не все, конечно. Некоторые повторяются…

Волькшина рука потянулась к вороту рубахи. Хотя бы пощупать эти заветные узелочки…

– Древние мудрецы завещали нам полсотни и еще четыре узелка, – погружался галдерь в глубины своей мудрости. – И каждый из них свой тайный смысл имеет. Что за смысл? Даже не спрашивай. Это чародейство не многим по плечу. Лишний узел не там завяжешь, и поминай, как тебя звали: пропадешь ни за что, и спасти будет некому… Я уж думал, что и не осталось на свете людей, сведущих в узелковых заклинаниях… Да и сам почти все забыл… А как увидел твой оберег, так и обомлел: такая работа по силам лишь величайшему из галдерей… Хотел бы я поговорить с тем, кто одарил тебя этим медвежьим когтем…

Волькша молчал. Знал он, что велика сила Лады-Волховы, но и думать не смел, что и на другом конце Яви найдутся люди, которые оценят могущество ладонинской ворожеи. «Как ни раскидист Иггдрассиль, но все его ветви сходятся к одному стволу», – вспомнились Годиновичу слова эстинского златокузнеца Тынто из Екебю. Может быть, к людям это относилось еще так сяк, а вот к ворожбе – так в самую зеницу.

– А разве во всей Яви была одна узелковая тайнопись? – спросил-таки Волькша.

– Как есть одна, – ответил старец и провел пальцами по своему поясу. Только тут венед заметил, что веревка, которой волхв был подпоясан, тоже унизана узлами. Тут же вспомнились ему вещие странники, приходившие к Ладе. Как же это Волькша никогда не замечал, что и их пояса были покрыты замысловатыми барашками и узлищами? Да и на то, что по весне девки ходили вязать узлы на ивовых ветвях, Годинович теперь взглянул в другом свете.

– Эта тайнопись прежде всяких других знаков появилась. Даже прежде первых деревянных идолов. По моему разумению, священные руны – это лишь начертания тех самых узлов, да и то не всех, а лишь тех, которые несведущим людям понимать невозбранно. Всякая вязь, всякий затейливый узор все про те же древние узлы толкует…

– Эт чё эт ты тут с этим пеньком старым трешься? – раздался над головой Волькши бас Ольгерда. Дыхание Рыжего Люта было смрадно, как у всякого, кто без меры пил хмельное и в три горла жрал жирное. Он был настолько пьян, что забывал даже венедские слова.

– Тебе не понять. Велесовы дела у тебя всегда поперек башки шли, – огрызнулся Волкан, понимая, что после вторжения верзилы тайный разговор с фризским галдерем вряд ли удастся возобновить. А он еще столько хотел выпросить у старца…

– Как-ик! – е дела? – нахмурился Олькша, остервенело чеша рыжую макушку: – Каки-ие дела у тебя могут быть с этим фризским трухлявым поленом?

– Иди лучше спать, – сказал Волькша и потащил Рыжего Люта за рукав подальше от волхва. Не к добру расхрабрился Хорсович. Вдали от Лады страх перед чародеями потерял. Того и гляди, нагрубит, болван, седовласому, а тот ему заклятием каким-нибудь черным ответит. По всему видать, что старик силы немереной. Перстами щелкнет и Долю в Недолю оборотит…




Ближе к утру Спайкероог укрылся туманом. Когда же небо начало сереть на востоке, пошел мелкий холодный дождь. Варяги и фризы, пребывавшие накануне вечером в самом благостном расположении духа, просыпались мрачными от холода и сырости.

– Где этот толстяк из Хедебю? – бурчали себе под нос свеоны. – И так из-за новых Хрольфовых драккаров задержались на целый месяц, а тут еще этот хитрила…

На вчерашних сотрапезников шёрёверны смотрели с тоской. Вот сейчас фризы рассядутся по своим лодкам и к вечеру, а то и к полудню будут уже сидеть в своих домах возле жарко натопленных очагов, а варяжским драккарам еще плыть и плыть на юг, в неведомый Овсяный залив.

Однако не все защитники кленового святилища торопились покинуть Спайкероог. Некоторые, в основном молодые фризы, сбивались в кучки под сенью багряных деревьев и о чем-то шептались. Столковавшись между собой, они посылали друг другу переговорщиков, которые сновали промеж ватажками, как пчелы между ульем и полем. Довольно скоро на берегу залива образовалась толпа в сотню-другую человек. Вид у них был настолько решительный, что варяги на всякий случай пододвинули свое бранное железо поближе к рукам.

Наконец, после долгих и порой шумных препирательств из недр фризской ватаги вышел человек в знатной броне и с золотыми цепями на поясе. Накануне он скромно держался за спиной того, что верховодил защитниками Священной рощи, а сегодня сам выступил вождем.

– Гастинг, – обратился он по-даннски к Хрольфу, жующему утреннюю кашу вприкуску с окороком вчерашнего кабана. – И вы, благородные свеоны и гёты, – кивнул он прочим шеппарям и шёрёвернам. – Наши галдери сказали, что мудрый Водан послал нам вас для свершения Святой Мести. Шесть десятилетий назад Карламан Лютый разорил святилище Экстерштайн и сломил дух саксов и фалийцев, которые веками перекрывали чужеземцам дорогу во фризские земли. Проклятый франк порушил и сжег Ирминсуль – Великий Дуб – Столб Мира, который многие сотни лет давал силу и благополучие всем окрестным землям. Наши поля скудеют. Наши жены больше не родят нам таких же крепких детей, как прежде, и все это из-за галдерей Мертвого Бога, которых привел с собой Карламан. Хвала Водану, что у людей с крестами не доходят руки до Спайкероога. Но это ненадолго. Рано или поздно они узнают и о Священном Троеручии и придут сюда…

Лицо фриза стало мрачнее тучи. Всякий, взглянувший в его глаза, догадался бы, сколь велика решимость фриза пасть в бою за свое святилище, но не дать его на поругание служителям Мертвого Бога.

– Наши старцы сказали, что Водан послал нам вас, чтобы отплатить за поругание наших святынь, – продолжил фризский форинг. – Возьми нас с собой, Гастинг, и ты увидишь всю силу нашего оружия. Мы поможем тебе разорить земли франков так, как они когда-то разоряли наши города и деревни. Мы вырвем руками сердце каждого, на чьей груди найдем крест. Мы отрежем их головы, привезем сюда и сложим у корней священных кленов. И тогда, приняв обильную жертву, духи Экстерштайна вновь обретут дом и вновь обретут прежнее могущество здесь, на Спайкерооге.

Шеппари озадаченно переглядывались. Одно дело – привычный грабеж. Нет для шёрёверна ничего понятнее разбоя. Спрыгнул с драккара, усмирил тех, кто осмелится встать против воинов Одина, и таскай из амбаров и погребов что приглянется. Собрал добычу, затащил на драккар фольков, сколько тот сможет поднять, – и в море. А тут эти фризы со своей Священной Местью, от которой у них глаза горят злее, чем у берсерков. Только у воинов Белого Пути взоры так распаляются перед боем да и от грибов, а у фризов они сияют от одной мысли о предстоящей сече. То ли они никогда на бранном поле лицом к врагу не стояли, то ли и правда отважны сверх меры. Все бы ничего, да слишком отважный иногда в походе бывает опаснее врага: ринется вперед без оглядки, строй порвет, крыло оголит.

– Что молчишь, Хрольф-мореход из рода Гастингов? – переминался с ноги на ногу фризский вожак.

Все взоры устремились на племянника Неистового Эрланда. Кое-кто из шеппарей затаил под усами улыбку. Дескать, любопытно, как бывший Потрошитель сумьских засек пройдет по этой тонкой жердочке промеж двух драккаров? Один неверный шаг, и холодные волны позора сойдутся над головой выскочки. Фризов на драккары звать – победу в походе подтачивать. Отказать храбрецам – все равно что назваться пособником Мертвого Бога Йоксы.

Хрольф закашлял, прочищая горло.

На Священные берега Троеручия пала промозглая тишина. Было слышно, как перекатывается по камешкам родниковая вода, а на песок выплескивается усмиренная длинным заливом морская волна.

– Скажи мне, фриз, – начал Гастинг надтреснутым голосом, – как, по-твоему, я должен взять твоих людей? Посадить на драккары? Так на каждом из них и так вдосталь руси, хольдов и берсерков. Можно принять еще человека по два. Как ты будешь из своей сотни двадцать человек отбирать? Одних возьмешь – другие обидятся…

Фриз потупился.

– Может быть, вы хотите на своих торговых ладьях и рыбацких лодках за драккарами угнаться? Так вы до Хавре доберетесь, когда мы уже будем добычу грузить…

Глаза фризского форинга сузились в щелки. Еще немного, и он даст волю своей обиде.

– Но и не взять вас с собой я тоже не могу, – упредил его гнев Хрольф. – Как говорят свеи: дурак мстит сразу, фольк никогда. А вы не дураки и, насколько я вижу, не фольки. Вы долго ждали подходящего дня для своей мести, и, возможно, он действительно настал. Ваша месть священна. Одноглазый Один не пускает на порог Валхалы того, кто не отомстил обидчику или хотя бы его роду. Как же мне быть? Скажи мне, форинг?

Фриз растерянно посмотрел на своих соплеменников. Те перешептывались друг с другом, алча найти выход из тупика.

Сторешеппарь подошел к вождю мстителей и что-то прошептал ему на ухо.

– Что? – взревел фриз, выхватывая из-за пояса сечный нож. – Кого ты назвал лошадью?

Миски с кашей в руках варягов мгновенно сменились мечами, билами и боевыми молотами. Фризы тоже ощетинились бранным железом. От вчерашнего благодушия не осталось и тени.

– Все-таки, фриз, ты еще больший дурак, чем я, – огорошил Хрольф ретивого защитника Священной рощи одной из своих заковыристых присказок, после которой нельзя было понять, шутит шеппарь или говорит серьезно. – Я слышал, – сказал он, отступая на шаг, – что во Фризландии самые быстрые лошади из всех, что набивают брюхо травой под сенью Иггдрассиля. Вот я и подумал, что ты со своими людьми можешь двинуться верхом по берегу моря…

Через несколько долгих мгновений настороженной тишины раздался первый смешок. Это хохотнул вождь фризов, уразумев наконец смысл слов Гастинга. Ох, как умен этот свеон и ох как не прост! Да на лошадях защитники Спайкероога будут в Хавре даже раньше драккаров. Никакому кораблю не угнаться за фризскими скакунами!

И вскоре хохотали уже все вокруг. «Ты еще больший дурак, чем я», – на все лады повторяли варяги, дивясь тому, как Хрольф сумел пройти по тонкой жердочке между драккарами и мало того, что никого не обидеть, так еще и укрепить воинство пеших северян фризскими всадниками. Да с такой дружиной они теперь осилят любую битву, возьмут любой город. Да они теперь сила, что бывала прежде только у вождей из древних песен Саги.[136 - Сага – у древних сандинавов богиня памяти.]




Даннские шуточки


На следующее утро в залив Спайкероога вошел драккар. Размерами и обводами он был больше похож на кнорр. И только драконья морда на форштевне указывала на то, что это морской скиталец, а не жалкая ладья трусливых купцов. Даже вел он себя совсем не так, как подобает шёрёверну: едва показавшись в устье залива, драккар спустил парус и на веслах дал задний ход.

Как ни быстро промелькнул он в утренней дали, дозорные, выставленные свеями, успели его заметить. Тревоги они поднимать не стали, но растолкать сторешеппаря удосужились.

– Почему один? – недоумевал Хрольф, продирая заспанные глаза и зевая так, что в его глотку можно было вбить кулак.

Но злые от недосыпа сторожа только пожимали плечами. По всем расчетам драккары Кнуба должны были прийти не позднее сегодняшнего полудня, но их должно быть четыре, а не один. А что за нежданный гость наведывался в шхеру – неведомо. Однако внезапное и недоброжелательное появление фризов кое-чему научило сына Снорри. Зевнув еще разок, он приказал дозорным будить манскапы.

– Пусть просыпаются и будут наготове. Мало ли кого Локки навлек на нашу голову.

Стоянка шёрёвернов просыпалась неохотно, с руганью, с обещаниями разделать и пожарить на углях того, кому в голову пришла мысль будить русь в такую рань из-за какой-то заплутавшей ладьи. Но дозорным было всласть хотя бы в малом отыграться на тех, кто мирно храпел всю ночь, в то время как они бодрствовали.

Волькша, даром что он был почитаем в манскапе превыше всех хольдов вместе взятых, вызвался принести воды для каши. В предыдущие дни ее черпали из того места, где все три священных ручья уже сливались в один. Но в это утро Годинович измыслил взять воду только из одного из трех потоков. Он прошел полсотни шагов вверх по самому южному из них и черпнул воду ладонью. Она оказалась солоноватой на вкус. Вода среднего из ручьев была какой-то «сухой». Прозрачная на вид, она точно оставляла на языке тонкий слой глины или песка. Зато пить из последнего потока было сущим наслаждением. Еще чуть-чуть сладости, и можно было бы подумать, что в нем бежит не вода, а березовый сок. Волькша напился до изнеможения, но тут почувствовал, что вчерашнее питье алчет покинуть баклагу его пуза. Мочиться в ручей и даже рядом с ним Годиновичу было совестно, и он углубился в ореховые кусты. Венед уже изготовился к долгому журчанию, как вдруг застыл, как прибитый: со стороны взморья, с западного берега острова к стоянке свеев по лесу пробиралась хорошо вооруженная дружина. Шли с железом на изготовку. Молча. Хмуро. Бойцов насчитывалось десятков пятнадцать-шестнадцать, но по ухваткам было видно, что все они – матерые и выученные воины. Напади такие на спящих шёрёвернов, еще неизвестно, помог бы свеям трехкратный перевес в силе или нет.

Неслышно ступая, дружина шла прямо на Волькшу. Сорок шагов – один убойный выстрел из лука – отделяли неведомых ратарей от Годиновича.

И тут кусты за спиной венеда затрещали, раздался воинственный рев дикого кабана, и под коленки Волькшу ударило точно выкатившимся из стопы бревном. Вепрь хотел насадить человека на свои клыки, но промахнулся и взгромоздил Волкана себе на спину. Решив, что противник извернулся и теперь сам наседает, зверь рванулся прочь… и вынес Волькшу как раз на дружинников. От неожиданности те даже попятились.

Кабан стряхнул с себя незадачливого всадника, отбежал шагов на двадцать и остановился. Ярость оказалась сильнее страха. Секач злобно взрыл землю копытом. Волькша мог поклясться, что уже стоял вот так, безоружный, напротив разъяренного вепря. И в тот, прежний, раз все окончилось для него хорошо. Но как? Как он спасся тогда? Убежал? Нет, своего бегства Волькша не помнил. Воспоминания толковали ему о славной победе. Но как она ему досталась?!

И тут Волькша вспомнил, что это не он, а славный бог карельских охотников Хийси вышел один на один с кабаном, держа в руке камень размером не больше куриного яйца. Это сказание поведала ему Кайа в его последнее лето на берегах Волхова. «Я вначале увидел смерть этого кабана, а потом мне лишь оставалось исполнить то, что я увидел» – так объяснил Хийси свою чудесную победу над диким зверем Властелину леса Тапио. Но у Волькши под рукой не было даже камня ни тем более опоясного ножа, который остался лежать возле драккаров…

Нет! То есть да! Опоясного ножа с Годиновичем не было, а вот малые метательные, позаимствованные у «гостеприимного умельца» в Хедебю, были. Волькша никогда не слышал, чтобы кабана убивали таким оружием, но в сравнении с галькой, доставшейся Хийси, метательные ножи были куда пригоднее для битвы с вепрем.

А зверь желал биться. Еще как желал. Даже полторы сотни человек не принудили его спасаться бегством. Оправившись от внезапного появления кабана и его наездника, дружинники начали окружать и того, и другого широким кольцом. Теперь уже у Волькши не было путей к спасению, кроме как драться вначале с диким боровом, а потом и с неведомыми ратарями. Судя по всему, в этом намерения венеда и суровых дружинников совпали. Последние явно собрались прежде потешиться зрелищем битвы безоружного недотепы с секачом, после чего расправиться с победителем, будь то кабан или человек.

Но вепрь оказался разумнее, чем можно было подумать. Очутившись в окружении, он понял безвыходность своего положения и немного умерил боевой раж. Он даже попытался вырваться из плотного кольца людей, но получил несколько болезненных уколов копьем и снова рассвирепел. Виновником своих свинских бед он избрал человека без копья в руке, то есть того, на кого он первоначально и набросился в орешнике.

Вепрь вновь повернулся рылом к Волькше. Он взрыл клыками землю, копнул ее копытом и начал мелко переминаться с ноги на ногу, выгадывая лучший миг для того, чтобы броситься в бой.

Все это время Волькша лихорадочно вспоминал все, что Година рассказывал ему о кабанах. С какой стороны ни подступись к секачу, а убить его все равно не просто. Лучше всего загонять дикого борова в яму с кольями. Провалится клыкастый сквозь настил, напорется на острые пики, истечет кровью, тут уж полумертвого его можно добивать. Но как выкопать ловчую яму в человечий рост за несколько мгновений до того, как кабан на тебя бросится? А еще кабана ловили в тенета. Но и эту ловушку сооружать не было времени… Ах, отче, много премудрости поведал ты Волькше во время совместных походов за зайцами и куропатками, да только вся она была в тот час не впрок… Волкан не успел закончить в своей голове горький упрек самоземцу Године Ладонинскому, когда вепрь ринулся на него. Земля содрогалась от скачков многопудовой туши.

Вот сейчас Волькша выхватит первый из ножей и запустит его зверю в глаз. От этого кабан рассвирепеет еще больше, но на несколько мгновений перестанет видеть даже собственные клыки. При этом ноги будут продолжать нести его вперед. В этот миг Волькша окажется сбоку от секача. И тут он метнет второй нож, целясь под лопатку. Если клинок не отскочит от ребра, то воткнется зверю в самое сердце. Тот сделает еще десяток прыжков и окажется возле ратников. Люди либо отскочат в сторону, либо захотят прикончить дикого борова. Так или иначе, но они отвлекутся, и у Годиновича появится случай выскочить из их окружения. А там уж как Доля улыбнется.

«Я увидел смерть этого кабана…» – обрадовался Волькша, выхватывая из-за пояса метательные ножи.

Первый из даннских клинков не подвел. Его острие глубоко вошло секачу в зеницу. Тот страшно завизжал. Вскинул голову и замотал ею из стороны в сторону, точно пытаясь вытряхнуть нож из глазницы, при этом, как и предвидел Волькша, продолжая нестись вперед. Годинович попытался отскочить в сторону, но его ноги не были способны на ту же прыть, которую выказывал вепрь. Зверь чуть не задел Волкана клыками. Но в последнее мгновение венед все же умудрился вонзить второй нож кабану под лопатку. Лезвие скользнуло было по кости, но потом вошло в тушу по самую рукоятку. Волькша едва успел отпустить нож, как зверь понесся дальше.

Часть воинов, обступавших поле схватки плотным кольцом, решили убраться прочь с дороги обезумевшего от боли секача, другие, напротив, поспешили принять его на копья. Но и те, и другие были всецело увлечены скачками и выкрутасами раненого зверя.

Волькша бросился вслед за кабаном.

Сразу несколько копейных жал вонзились в шею и бока вепря, но он продолжал трепыхаться.

– Еще! Бейте еще! – вопили дружинники в охотничьем раже.

И в это мгновение Волькша оказался возле вепря. Он вспрыгнул кабану на спину, оттолкнулся от загривка и перемахнул через одного из охотников. Как ни тщедушен был венед, ноги вепря подогнулись, и так, что люди с копьями невольно подались вперед и вниз и перепрыгнуть через рослого дружинника стало проще. Приземлился Волкан неудачно. Не будь ратари так увлечены борьбой со зверем, копье любого из них пригвоздило бы его к земле, раньше, чем он успел бы подняться на ноги. Но Доля улыбнулась Годиновичу во всю свою белозубую ширь, и он сумел вскочить и помчаться вглубь зарослей до того, как дружинники сообразили, что к чему.

Замелькали ровные, как на подбор, клены священной рощи. Гордые обводы свейских драккаров стали видны меж стволов.

– К оружию! Все к оружию! – закричал Волькша, едва только смог надеяться, что его голос будет услышан варягами.

Свеи повскакивали с мест, хватая щиты и топоры.

Когда Кнутнев выбежал из-за деревьев, все манскапы были уже на ногах и тревожно смотрели в сторону Троеручия.

– Кто там? Сколько? – обрушились на Годиновича вопросы шеппарей.

– Не… не… знаю… – запыхавшись от быстрого бега, хрипел Варглоб. – Может, дюжина… может, больше… десятков. Дюжина десятков… – ответил он на недоуменные взгляды мореходов. – Шли в строю… С оружием на изготовку…

– Копейщики, веред! – заорал Хрольф. – Стрелки, занять места на драккарах! Мечники, вторым рядом! Щиты поднять!

Уговаривать шёрёвернов не пришлось. В считаные мгновения боевой порядок был выстроен.

– Далеко ты их видел? – спросил у Волькши Густав.

– Может, две сотни шагов, может, больше, – ответил Волькша, зачерпывая пригоршню Родной Земли из заветного мешочка.

– Что же их тогда нет? – удивлялись шеппари. – Ползком они пластаются, что ли?

– Не знам… – вместе с ними озадачился Варглоб.

И в этот миг из-за стволов священных кленов с проворством белок начали выскакивать вражеские лучники. Их луки были туго натянуты, но ни одна стрела не запела над полем брани. Стрелки точно ждали чьего-то приказа.

Но тут из-за самого толстого дерева раздался заразительный, переливчатый смех. Так мог смеяться только озорник, чья шутка удалась даже больше, чем он ожидал.

– Гастинг! Это я – Кнуб! – раздался высокий голос ярла Хедебю. – Прикажи своим людям опустить оружие! – попросил толстяк, выходя из-за клена. Все его огромное тело колыхалось от задорного хохота.

– Парни, мы не будем пленить этих людей! – крикнул он своим дружинникам. – Это я сказал так для тех собак, что доносят обо всех моих шагах тугодуму Хареку! На самом деле мы вместе с ними сплаваем пошарить под юбками у бабенок Хавре! Мы возьмем богатую добычу! Как вам это, парни?

Скрипнули, расслабляясь, луки. Из-за деревьев показывались прочие ратники Кнуба. Вид у них был озадаченный. К тому, что их ярл изрядный шутник, они, конечно, привыкли. Но им было не под силу вот так сразу осознать, что погоня за разорителем Хохендорфа была устроена для отвода глаз, а на поверку их толстый форинг решил половить рыбу в мутной воде той неразберихи, что творится в подданных городцах Харека.

– Так как вам, парни? Сходим в славный поход вместе с этими знатными гуляками с Бирки? – вопрошал их Кнуб.

– Йахо! – нестройными голосами ответили дружинники и ударили в щиты.

– Йахо! – ответили шёрёверны, отдавая должное грубоватой шутке ярла Хедебю.




– Где твои драккары, ярл? – сквозь зубы спросил Хрольф.

– Известно где, – сияя лучезарной улыбкой, ответил Кнуб. – С западной стороны. Даннские суда завсегда Фризские острова с моря обходят. От фризов испокон веку можно всяких подвохов и гадостей ждать.

– А что за Локки дернул тебя устроить весь этот переполох? Это ведь был твой драккар, который на заре забредал в эту шхеру, а потом удрал, как заяц от волчьего логова? Чего ради ты поперся через остров пешком, да еще и с оружием на изготовку? – покусывая ус, спрашивал у ярла племянник Неистового Эрланда. Он был одним из немногих, кому шутка данна пришлась не по вкусу.

– Гастинг, милый человек, – ухмылялся толстяк, – должен же я был проверить, что за сброд ты набрал для похода на Овсяный залив.

– Для этого ты собирался напасть на нас внезапно? – хмурился племянник Неистового Эрланда.

– А как еще проверить твоих бойцов? Только в бою.

– Выходит, что если бы ты застал нас спящими, то начал бы… вязать путами? – с холодком в голосе спросил Хрольф.

– Кто в походе позволяет застать себя врасплох, достоин овечьей судьбы, – уклончиво ответил Кнуб. – Да не хмурься ты, Гастинг. Твои шёрёверны оказались намного лучше, чем я о них думал. Клянусь сердцем моей матери.

Сторешеппарь не ведал, жива ли еще мать Кнуба, но не внять такой торжественной клятве он не мог. Как-никак, а эти слова произнес ярл самого богатого торжища на всем Восточном море. С чего бы ему льстить какому-то сыну бонде, волею Судьбы ставшему шеппарем…

– Послушай, Хрольф, – спросил свея данн. – что это у тебя за парень, верткий, как альв, и смелый, как Тюр?

– Ты про которого? – удивился Гастинг.

– Про того, который выехал нам навстречу верхом вот на этом кабане, – пояснил Кнуб, указывая на тушу, которую на древках трех копий вынесли из Священной рощи.

Былицу о парне, расстроившем планы даннов по внезапному нападению на стоянку свеев, слушали все шесть сотен ратарей. Ярл Хедебю был отменным рассказчиком, так что заслушались даже те, кто и так видел все своими глазами. Когда Кнуб смолк, вся стоянка зажужжала, как потревоженный улей. Обсуждали и размеры секача, и точность броска, и смелость удара кабану под лопатку.

– Так кто это был? – вновь спросил Кнуб.

– Ума не приложу, – почти честно сознался Хрольф.

Тогда даннский ярл подошел к туше и выдернул из нее оба метательных ножа.

– Чьи это клинки? – громко спросил он.

– Теперь мои. Я позаимствовал их у одного негодяя Хедебю, – сознался Волькша.

– У кого? – удивился толстяк.

Теперь настала его пора слушать, удивляться… и мрачнеть. О том, что стражники торжища нечисты на руку, он, конечно, знал. Но о таком мерзком разбое слышал впервые.

– Когда вернемся в Хедебю, покажешь мне этого умельца, – не то повелел, не то попросил Кнуб. – А кто был его сподручными, я, похоже, и так знаю… Выходит, это ты оглушил моих стражников боевым молотом?

Стоявшие вокруг свеи громко и издевательски заржали.

– Ему боевым молотом орудовать несподручно, – пояснили они Кнубу.

– Так чем же ты их тогда так отходил? – вытаращил глаза толстяк.

– Он так кулаком бьет, – с нескрываемой гордостью сказал Хрольф данну.

– Не хотел бы я оказаться в бою насупротив тебя, – покачал головой толстяк, протягивая Волькше метательные ножи.

– Никто не хотел бы, – похлопал Гастинг ярла по плечу.

И управитель самого богатого торжища на всем Восточном море даже не подумал указать шёрёверну на то, что они друг другу не ровня. Ведь если в манскапе у морехода состоит человек, которого всяк викинг уважительно именует Стейном Кнутневым, то, значит, племянник Эрланда уже достоин песни скальда, точно знатный ярл или конунг из древних сказаний Саги.




Часть 2. Берега Сиены





Альбионский пролив


На следующий день из Священного залива фризского острова Спайкероог в море вышла ватага из девятнадцати кораблей, если считать свейские кнорры со снейкшипами и даннский двенадцативесельный драккар. Четыре корабля, о которых ярл Хедебю говорил еще на Бирке, были под стать Хрольфовой Молнии и Туче, разве что не такие новые.

Когда сын Снорри с форштевня своего видавшего виды Грома оглядывал несметную силу, что шла под его рукой в далекие земли франков, в его душе наступало затмение. Думал ли он, отправляясь в юности на Бирку, что когда-нибудь станет во главе такого несметного полчища? Пределом его мечтаний было примкнуть к набегу осторожного и расчетливого Синеуса Ларса и смиренно довольствоваться той долей добычи, которую уппландский ярл соизволит ему отдавать. Тысяча крон серебра, достаточная для покупки бонда где-нибудь в плодородном Гётланде, – вот все, о чем он мечтал. Его отец, прижимистый бонде Снорри Гастинг, свел в могилу не одного фолька, из года в год крутился как угорь на углях, прибедняясь перед людьми хёвдинга их херада,[137 - Хёвдинг – предводитель херада. Херад – более мелкое деление чем лан, примерно соответствует району и территориально объединяет несколько десятков бондов.] и все равно за всю жизнь не скопил и тысячи крон. А он, Хрольф, его сын, в одно лето раздобыл в два раза больше, потратил на новые корабли и вот теперь плыл за добычей, размер которой даже не укладывался у него в мозгу.

Что это, ежели не благоволение Тюра? За смелость, за упрямство, за… За что еще воздал сыну Снорри бог войны, шеппарь никак не мог измыслить. Но чем дольше он думал, тем больше его прежние полуголодные скитания по северо-восточным закоулкам Восточного моря представлялись ему великими подвигами. Он бился один на один с коварством подводных камней, с лабиринтами бесконечных шхер и проливов, даже с кажущимся простодушием суми – и победил! И пусть еще год назад на Бирке не было ни одного человека, который думал бы подобным образом, время все расставило на свои места. И пора его славы, славы Хрольфа Гастинга, Хрольфа-морехода, наконец настала…

Нырнув еще утром в сурью[138 - Сурья – у древних славян божественный напиток, секретом приготовления которого боги поделились с людьми.] этих сладких мыслей, сторешеппарь пребывал в их неге почти до самого вечера. Он даже ни разу не поднес к губам свой охотничий рог, дабы напомнить остальным кормчим, чьим приказам они обещали беспрекословно подчиняться. Однако свейские корабли и так плыли установленным порядком, а что касается даннов, то повелевать людьми Кнуба Хрольф пока не осмеливался.

Данны шли впереди его драккаров, то и дело выставляя на всеобщую зависть свои мореходные навыки. В иное время племянник Неистового Эрланда, возможно, и сорвал бы голос, приказывая своим людям наддать, не отставать, показать обжорам из Хедебю, чего стоят шёрёверны Бирки. Но в первый день совместного плавания Гастингу было достаточно и того, что, удрав на всех парусах и веслах прочь от основной ватаги, русь ярла Хедебю терпеливо дожидалась ее у очередного поворота.

За этот день суда прошли всю гряду Фризских островов и остановились на ночлег в заливе Тиссиль,[139 - Тиссиль (Texel) – самый последний, юго-западный остров в гряде Фризских островов, прикрывающей залив Вадден Зеа (Wadden Sea) от вод Северного моря.] самого последнего юго-западного острова россыпи. Вход в шхеру был немного похож на устье Священного залива Спайкероога, но никаких приметных камней или деревьев Волкан здесь не обнаружил. О чем и доложил Хрольфу, когда тот полушепотом спросил венеда, не видит ли он, чего-нибудь эдакого. Внезапное явление разгневанных фризов и грубая проказа Кнуба кое-чему научили бывшего Потрошителя сумьских засек, да и других шёрёвернов тоже: после того как их утробы наполнились вечерней кашей, дозорные разошлись по своим засадам, ропща лишь для вида.

Утро принесло дождь, мелкий, как туман, липкий, как шляпка масленка, и холодный, как снег. Не одно злое слово было брошено в сторону Хрольфа за то, что тот так затянул с отплытием, ожидая свои новые драккары. Однако бранились викинги шепотом, понимая, что, не дождись сын Снорри своих кораблей, свейская ватага была бы отнюдь не такой грозной. А это неминуемо привело бы к тому, что верховодство над походом взял бы на себя Кнуб. Ходить же под рукой данна для вольных мореходов Бирки было даже большим позором, чем жалкое существование бонде.

Выплыть хотели затемно. Пока гребцы разогревали вчерашнюю кашу, шеппари собрались для того, чтобы условиться о предстоящем переходе. И вот тут-то и начались неприятности, о которых так усердно размышлял Хрольф во время плавания с Мэларена в Хедебю.

– Послушай, Гастинг, – обратился к нему Кнуб, чье лицо, как всегда, светилось лучезарной улыбкой человека, бесконечно довольного собой. – Я-то сам торопиться не люблю, но моя русь ропщет. Мои молодцы говорят, что медленнее, чем свеоны, плавают только плоскодонки с сеном. Они говорят, что с такой обузой мы не доберемся до Хавре и за семь дней. Я думаю, они не правы, но они так говорят. Что уж я могу поделать? Давай мы поступим так. Вечером мы должны добраться до Дюнвика.[140 - Дюнвик (Dunvik) – порт во Франции на берегу пролива Па-де-Кале, с 1067 года известен как Дюнкерк – «Храм в Дюнах».] Это славный переход. Чтобы его сделать, надо весь день идти на веслах и под парусами. Если твои посудины отстанут от моих драккаров больше чем на три полета стрелы, то завтра мои люди встанут над твоими гребцами и научат их работать веслами. А нет, то твои люди смогут на выбор выпороть десять моих гребцов.

Вначале Хрольф подумал, что это балагурство и очередная грубоватая потеха даннского форинга. Но ярл Хедебю, закончив свою речь, даже и не подумал засмеяться, как это обычно бывало после удачной шутки. Сторешеппарь свейской ватаги молчал, в упор глядя на Кнуба. Но выражение круглого, краснощекого лица данна оставалось серьезным.

– Так что, Хрольф? Договорились? – скорее утвердил, чем спросил он.

Племянник Неистового Эрланда обвел взглядом свейских шеппарей. Все, что они думали в тот миг о трусливом сыне Снорри, зазвавшем даннов в славный поход шёрёвернов Бирки, было начертано над бровями у мореходов. Если бывший Потрошитель сумьских засек скажет хоть одно неверное слово, грозная ватага в тот же час распадется, как горсть камней, вылетевшая из руки. И каким образом Хрольф разберется с правой рукой Харека Ленивого, станет колом в его, Хрольфа, трусливой заднице. Даже его бывший помощник Аво на пару с Ёрном и те смотрели исподлобья. Только рыжий венед хлопал глазами, не понимая, в чем причина всеобщей мрачности.

– Хрольф, – обратился Олькша к сторешеппарю на своем хромом и кособоком свейском языке, – я нет понятно – тот хочет с нами тягаться на веслах грести быстро?

Сын Снорри сделал неопределенный жест рукой.

– Тот думал – данны грести быстро – да? Свеи нет… – Ольгерд запнулся и огляделся, выискивая в полумраке своего сродника. Но высмотреть Волькшу он не сумел, и волей-неволей ему пришлось продолжать выкапывать из своей головы остроугольные свейские слова. – Тот хочет нас бить, если мы идти медленно? А если мы идти быстро – мы бить его люди?

– Нет, Бьёрн, – ответил ему Хрольф. С одной стороны, внезапная говорливость венеда давала ему время собраться с мыслями, с другой стороны, она выставляла его, племянника Неистового Эрланда полным дураком, раз в его тинге имеет голос такая бестолочь.

– Понимаешь, – все-таки, собрав в кулак все свое терпение, сторешеппарь пустился в объяснения, – если свеи будут идти медленно и проиграют даннам, Кнуб хочет на весь поход поставить своих людей погонять нашу русь.

– Да он совсем ополоумел?! – взревел Олькша по-венедски. – У него что, у борова даннского, в башке совсем жир взамен мозгов?! Мы что ему, невольники, чтобы нас погонять?!

Данн и прочие шеппари, которые в прежние времена не особенно жаловали своим вниманием ильменьских словен и потому венедского языка не ведали, застыли в недоумении. Гнев в словах рыжего Бьёрна они услышали, а вот смысла его воплей не уразумели.

– Ну понимайт, Ольг, – сказал Хрольф, перейдя на венедский, – это такой… заклад. Не принят – бить трус. Отшень плохой так.

– А у толстомясого тогда какой заклад? – ярился Олькша.

– Он после плыть – давать десять свое русь нам… – и сторешеппарь сделал несколько движений, точно порет кого-то.

– Это нет правильный! – изрек Хорсович на свейском. – Если мы ходит быстро – мы стать подгонять его русь! Да – надо это – да?

Свейские шеппари прятали улыбки в усы и скребли свои долгие бороды. Венедский лиллешеппарь, уже прослывший в ватаге первым озорником и задирой, иногда лепетал то, что не осмеливались произнести вслух бывалые шёрёверны. Всем не нравилось неравенство условий, которые предлагал данн. Однако с высоты своего чина он мог это делать. Что ни говори, а он был ярлом, вторым человеком Даннмарки после конунга Роскилле, в то время как среди свеев разве что Эгиль Скаллагримсон мог похвастаться тем, что видел владыку Сигтуны, да и то стоя за спиной Ларса. Как ни горды и своенравны были мореходы Бирки, а власть конунга внушала им некоторое почтение. А вот венед своим косным и бесхитростным языком произнес то, о чем они все думали, но не знали, как выразить.

– Да! Да! Ольг правильно сказал! – загомонили они.

– Вы хотите понукать моих дружинников? – с вызовом спросил Кнуб.

– Да! – подтвердил Олькша, но голос его прозвучал в полной тишине. Прочие шёрёверны переглядывались, точно безмолвно спрашивая друг друга, не перегнули ли они палку.

– Будь по-вашему, – промолвил ярл Хедебю, кривя рот в злобной усмешке. – Я передам моим хольдам ваши условия. Думаю, это только прибавит им сил. До встречи в Дюнвике, Гастинг.

Прошло совсем немного времени, и даннские драккары один за другим устремились к устью залива Тиссиля. Манскапы, не знавшие о разговоре шеппарей, решили, что дружинники Хедебю передумали продолжать поход, и проводили отплывающих улюлюканьем. Когда же они услышали о споре, состоявшемся у кормчих, подгонять их не пришлось. Стоянка опустела в мгновение ока.

– Хрольф, – услышал сторешеппарь венедский говор Олькши, – мы с Улле пойдем загребными на Молнию. Будем задавать ход. Добро?

Племянник Неистового Эрланда хотел возразить, что ему теперь не по чину стоять у родерарма и посему лиллешеппарю нельзя отлучаться с кормы Грома. Но тут он сообразил, что Ольг в коем разе говорит дело и на сундуке загребного первого из драккаров принесет куда больше пользы, чем у рулевого весла, и дал свое соизволение, сам встав у кормила своей верной ладьи.

В море ветер был свеж и попутен. Ньёрд как будто решил подыграть варягам и дул строго на юго-запад. Драккары Кнуба успели уйти довольно далеко и маячили едва заметными лоскутками на фоне серого горизонта.

Глядя на такое отставание, Хрольф невольно поморщился. В его жизни было много разных невзгод и неурядиц, но гоняться взапуски с хорошо обученным манскапом даннского ярла ему еще не приходилось.

И все же племянник Неистового Эрланда нашел в себе силы отбросить страхи и отдать весь рассудок управлению парусами и веслами драккаров. Он орал так, что к полудню едва мог открывать рот. Но к тому часу, когда Соль за тучами поднялся на вершину небосвода, расстояние до даннских кораблей сократилось до тысячи шагов и продолжало медленно, но верно уменьшаться. И даже больше, чем крики сторешеппаря, шёрёвернов подстегивало то, что Молния так и норовила оторваться от остального строя. А раз манскап одного из драккаров может гнать свою ладью быстрее ветра, то и остальные налегали на весла с удвоенной силой. Даже хольды в тот день не брезговали садиться на гребцовые сундуки, так сильно свеи не желали, чтобы данны понукали их до конца похода.

Ближе к вечеру, когда с Молнии на ладью Кнуба уже можно было перекинуть копье, в горячечную суматоху гордости и радости, что творилась в душе Хрольфа, начала влезать тревога. Увлекшись гонкой, ни свеи, ни данны не заметили, как потеряли из виду берег. Не иначе ярл Хедебю тоже заметил эту оплошность. Он отправил человека на топ[141 - Топ – верхушка мачты.] и знаками попросил Аво сделать то же самое. Но, в отличие от людей Кнуба, который, вероятно, не раз хаживал этим путем, свеи не имели ни малейшего понятия, в какой стороне следует выискивать берег.

Перед закатом Ньёрд разодрал сплошное покрывало низких туч. Косой дождь, весь день хлеставший по лицам гребцов, прекратился. Видимость улучшилась. И тут на драккарах заметили берег, но не слева по ходу, как следовало ожидать, а справа.

– Что это за земля? – спросил Волькша у Хрольфа.

Сторешеппарь хотел было честно сознаться, что не знает, но слова застряли в его горле, изодранном утренними криками. Он морщился и тер свой кадык, унимая боль в глотке, но тут ему на помощь пришел Скаллагримсон:

– Это Альбион. Земли англов и саксов. Если плыть вдоль них на северо-запад, то можно приплыть во владения бриттов, а еще дальше начнется Скоттия. Одинберг.

– А где же земли франков? – спросил Волкан. – Где Овсяный залив?

– Они должны быть на юго-востоке. Остров Альбион отделен от земель франков проливом. Драккар может переплыть его туда и обратно за полдня. Говорят, что в хорошую погоду с холма на Альбионе видны поля на другом берегу пролива.

Волькша пристально вгляделся в юго-восточную часть горизонта, но не смог различить никаких признаков франкского берега.

– Ты уверен в том, что это Альбион? – уточнил Годинович и встретил недобрый взгляд копейщика. Эгиля никак нельзя было назвать болтуном. В иные дни из него невозможно было вытянуть и пары слов. Ныне же он добровольно решил поведать венеду о том, что знал про Альбионский пролив, а тот взял и заподозрил его в пустословии.

– Извини, Эгиль, – поспешил Волькша загладить свою оплошность.

Но долго извиняться ему не пришлось. Едва завидев берег, данны вспомнили об утреннем споре. На их драккарах раздались мерные удары в щиты, и ладьи ярла Хедебю начали убегать прочь от свейской ватаги. Расстояние в три полета стрелы отделило их за считаные мгновения.

Хрольф в ужасе спохватился, но даже страх перед позором не вернул ему голос. Он дернул Волькшу за плечо, жестами прося его сделать хоть что-нибудь. Тот сразу сообразил, что происходит, но драть глотку не стал, а молча указал Гастингу на его охотничий рог. Через мгновение над свейской ватагой раздался долгий высокий вой – «все быстро вперед».

Однако до берега было не так далеко, чтобы отыграть отставание. Только Молния, оправдывая свое имя, неслась вслед даннам. Манскапы на прочих драккарах тоже наддали, но там в загребных не было рыжего Бьёрна, в руках которого четырехсаженное весло гнулось в дугу с каждым гребком.

Оставалось только догадываться, кто измыслил эту проделку, но когда передовой драккар шёрёвернов Бирки поравнялся с ладьями Кнуба, до берега оставалось рукой подать, и тут Молния начала творить то, что могло показаться чистым безумием. Она обогнала корабли даннов и плавно пошла им наперерез. Дабы избежать столкновения, драккары ярла Хедебю замедлили ход. Эта заминка и решила судьбу утреннего спора: пока данны, ругая свеонов на чем свет стоит, выправляли весельный лад, ватага шёрёвернов Бирки настигла их и, улюлюкая сотнями голосов, устремилась к берегу.




Фолькстон


Перед шёрёвернами опять открылась шхера.

То ли самим своим именем викинги[142 - Викинг – от шведского слова Vik – залив, шхера.] предрекали себе стоянки в узких спокойных заливах, то ли Кнуб, оказавшись возле Альбиона, намеренно правил свои суда к знакомому укрытию, но корабли мореходов ждал залив, похожий на раскрытую рачью клешню. Узкая пологая коса с юга, с моря, и высокие всхолмия с севера, со стороны острова.

На драккарах спустили паруса. Гребцы едва-едва вспенивали воду веслами. И в наступившем затишье стал отчетливо слышан заполошный перезвон, доносившийся с берега. Точно парочка спятивших кузнецов подвесила на веревках свои наковальни и теперь лупила по ним вразнобой. А над холмами побережья стали видны темные дымные столбы тревожных костров.

– Плохо, – сквозь зубы сказал бывший копейщик Ларса.

– Почему плохо? – спросил Волькша, который и сам догадывался, что могут значить эти перезвоны и дымы.

Скаллагримсон не удосужился ответить, оставив Годиновича наедине с его догадками.

Однако в тот час, когда варяжские ладьи ткнулись носами в прибрежный песок, на головы непрошеных гостей не посыпались стрелы и окрестности залива не огласил боевой клич саксов. В небольшом поселении, что жалось к невысоким каменным стенам утлой крепостицы, вообще не было видно ни одного человека. Только рыбацкие лодки чернели на берегу, а возле неказистых мостков покачивалось на волнах несколько посудин побольше. И над всем этим запустением плескался тревожный перезвон.

Но было похоже, что все это нисколько не пугает даннов. Сходя на берег, они даже не стали снимать щиты с бортов. Когда такое происходило на пустынном Тиссиле, это можно было понять, но в чужом селении, явно изготовившемся к обороне, такая смелость казалась безумием.

– Эй, Гастинг! – крикнул с берега Кнуб. – Ты решил заночевать со своими храбрецами в море?

Хрольф молчал, но не оттого, что не находил слов, а оттого, что они не могли продраться сквозь воспаленное горло.

– Это же Фолькстон[143 - Фолькстон (Folkestone) – город в Британии, в графстве Кент. Folk (швед.) – одно из слов, использовавшихся для обозначения рабов. Sten (швед.) – камень. Вероятно, название города происходит от места, где перед отправкой на континент содержали рабов, захваченных на острове.] … Фолькестейн… Ну? – играл бровями толстяк, ожидая, что свеоны вот-вот догадаются, почему на этой земле они могут чувствовать себя в безопасности.

От даннов можно было ожидать любой пакости, которую их ярл считал безобидной потехой, и потому шёрёверны Бирки не торопились верить широким улыбкам Кнуба.

– Эй, вы, дети коровы! – потешался с берега управитель Хедебю. – Это место – самое смиренное пастбище на всем Альбионе. Ежели кто успел соскучиться по женским ласкам, то идите скорее с нами.

По рядам свеев пробежала волна радостных возгласов. Но с драккаров пока никто спрыгивать не торопился.

– Ну ладно, Гастинг, – сказал Кнуб, нарочито поворачиваясь в сторону крепостицы. – нам некогда. Утром надо отплыть затемно, а моим парням надо еще приласкать по паре тутошних овечек.

В конце концов его слова раззадорили мореходов Бирки. Свеи начали спрыгивать с драккаров на берег и присоединяться к даннам. Гастинг бросил тоскливый взгляд на пустеющие ладьи ватаги, потом на корабли ярла Хедебю и нахмурился: лишь половина сошедших на берег дружинников Кнуба последовала за толстяком, остальные спешно разбивали походный лагерь выше линии прибоя.

– Что это тут за хороводы? – спросил Олькша своего соплеменника. Хорсович смертельно устал, но выглядел довольным. Что ни говори, а шёрёверны Бирки победили в сегодняшнем споре во многом благодаря мощи его плеч.

Волкан честно истолковал все, что понял из слов Кнуба, но смысл похода к овцам парни так и не поняли.

– Эти данны совсем рехнулись – ласкать скотину! – басил Ольгерд, устраиваясь поближе к походному котлу, в который уже заливали воду и засыпали крупу.

В это мгновение взгляд Рыжего Люта упал на ближайшие дома. Сумерки медленно истлевали в ночную тьму, а вокруг не было видно ни одного огонька. Только на прибрежных холмах продолжали полыхать тревожные костры.

– Давай сходим… попросим чего-нибудь к каше, – предложил он Волькше. Слово «попросим» прозвучало у него скорее как «отнимем». Так что, когда Хорсович поднялся, Волкан так же поспешно вскочил на ноги, дабы не дать рыжему детине совершить пакость. Не по словенскому обычаю отнимать еду силой, а без Годиновичева окрика Олькша мог и запамятовать Радогастовы[144 - Радогаст – у древних славян бог гостеприимства и одновременно бог ратной славы.] заветы. Слишком уж быстро Рыжий Лют становился варягом…

Ближайшие к заливу дома были больше похожи на сараи. В таких, пожалуй, можно было бы держать свиней, и то не слишком разборчивых. Однако по всем приметам было видно, что эти постройки служили кому-то жилищем. Что за жалкие смерды[145 - Смерд – безземельный работник, батрак.] могли жить здесь? Этого парни так не узнали. Во всей округе не было ни одной живой души. Ни одной животины не фыркало в сайках, ни одной курицы не дремало на насестах. Луна время от времени выглядывала из-за туч, осеняя упокойным светом окрестное запустение.

Олькша здраво рассудил, что раз не у кого просить, значит, смасть[146 - Смасть – угощение, вкуснятина.] к грубой свейской каше можно было взять без спроса. Волькша пытался вразумить здоровяка, утверждая, что как ни отговаривайся, а это выйдет воровство. Но Рыжий Лют, оголодавший за день поболе, чем медведь за зиму, рычал, что никакое это не воровство, раз вокруг сплошь брошенные дома.

– Это как в охотничьем зимовье, – распинался он. – Когда у тебя есть что оставить – оставляешь на черный день, а как черный день придет, тут и вяленой лосиной жиле рад будешь. А у меня сейчас в пузе самый что ни на есть черный день, прямо Кощеево царство.

Однако пожива его был невелика. В одном из домов Олькша нашел твердый, плесневелый хлеб, а в другом – пару недоглоданных свиных ребер. И чем только жили окрестные смерды? Не иначе как где-то на задворках у них имелся потаенный колодезь с сурьей и родник с киселем, в противном случае их иссушенные голодом тела валялись бы повсюду. Но где именно схоронены сии благие источники пищи, парни так и не обнаружили. И не они одни. Многие свеи в тот вечер искали, чем поживиться в «гостеприимном» Фолькстоне, но из своих поисков возвращались ни с чем…

Ближе к полуночи, когда злые, как зимние волки, шёрёверны Бирки уже видели третий сон, к драккарам вернулась шумная толпа тех, кто ушел с Кнубом. Их лица светились довольством. Их речи были сбивчивы и веселы, как у изрядно подгулявших застольщиков.

Волькша приподнялся на локте и огляделся. Вторая половина даннских дружинников спешно собиралась идти в крепостицу. Те из свеонов, что проснулись от их гомона, накоротке выслушав рассказ своих приятелей, тут же вскакивали с земли, дабы бежать вслед за людьми Кнуба.

– Что происходит, Эгиль? – спросил Волькша у бывшего копейщика Синеуса Ларса. Тот тоже лежал с открытыми глазами и безучастно смотрел на полуночную суету.

– Лучше тебе не знать, – ответил Скаллагримсон и повернулся на другой бок.

Вряд ли он не ведал, что нет более верного способа заставить Волькшу встрепенутся. Скорее всего, норманн почти спал и не придал значения своим словам. Но прошло совсем немного времени, и Годинович принудил сурового дружинника сесть на своей подстилке и выложить все, что он знал о Фолькстоне.

Этот городец являлся местом погрузки рабов на корабли так давно, что никто уже и не помнил, сколько столетий минуло с тех пор, как первые шёрёверны прибыли сюда. На берегу залива оставляли слабых, старых и увечных, а еще женщин, которые хотели добровольно плыть в полон вместе с мужьями. Идти им было некуда, они и оседали вокруг скорбной заводи. Чтобы хоть как-то прокормить себя и своих детей, эти женщины давали чужеземным ратарям пользовать свое тело за еду. Не было во всем Альбионском проливе более срамного и горького места, чем Фолькстон.

И вот лет двести назад саксонский конунг Эанбальд узнал, что его дочь Эансвит отреклась от богов своих предков и стала тайной слугой Мертвого Бога Юзуса. Конунг проклял ее и повелел построить ей узилище возле бесславного и забытого богами Фолькстона. Туда же он выслал и всех ее наперсниц. Те приняли сие наказание за благость своего Мертвого господина. Они воздвигли в одной из палат узилища жертвенник Юзусу и начали творить крестные обряды.[147 - Речь идет о женском монастыре st. mary and st. eanswythe of folkestone. Считается, что это первая женская обитель на территории Британии. Дата основания – около 630 года. В настоящее время не сохранился.]

Окрестные блудницы да калеки повадились ходить к дочери конунга слушать про чудеса Мертвого Бога. А та накормит их речами, а потом и угостит со своего стола. Обездоленные женщины еду да ласку норовили отработать, и под рукой Эансвит разрослось ее узилище до крепостицы, вроде и небольшой, но затейной. Не стала дочь Эанбальда высоких стен городить да крепких ворот ладить. Повелела она своим прислужницам и всем сущим в ее узилище утешать и обихаживать хлебами, вином и лаской всякого иноземного ратника. Придут воители, ступят на берег Фолькстона, а овцы Юзуса, как они себя назвали, уже готовят им застольные и постельные услады. Те и не трогают обитель. А буде задержатся ратари в гостеприимных стенах, так тут как раз дружинники саксонского конунга на тревожные дымы понаедут да порубят незваных гостей прямо в объятиях любострастных вдовиц.

Со временем приют Эансвит в смутную пору стал давать убежище всем окрестным жителям, а более всего их закромам. В глубоких крепостных подвалах невеликие запасы были всегда в сохранности и в холе: все сосчитаны, в пергаментах записаны. Только то, что одна рука написала, другая завсегда исправить может. Придет, бывало, захудалый пахарь своего жита из крепостных подвалов взять, а ему говорят: нет твоего жита, все уже тобою выбрано. И закорючки на телячьей коже показывают. Однако с голоду помереть земледельцу не дадут. Отсыплют сколько надо для жизни. Но с отдачей. А не отдаст раз, не отдаст другой, а там – либо землю овцам Юзуса уступи, либо юную дочь веди в юдоль. Ласки этих молодых девушек крепостные старухи уже и за серебро продавать стали их же отцам и братьям. Да и воители иноземные с молодухами тешились-забавлялись с большей охотой, а на обратном пути из набега еще и от добычи своей старшим блудницам отсчитывали на укрепление юдоли.

Так и пошло. С утра до вечера женщины в фолькстонском схороне Юзуса служат своему Мертвецу, а с вечера до утра ублажают мужчин все с теми же священными песнопениями на устах.

– Тот, кто хоть раз в объятия овец Юзуса ляжет, на веки вечные Дрергескапур потеряет, – закончил свой рассказ Эгиль Скаллагримсон.

– Это почему? – не унимался Волькша.

– Сам посуди, венед, – блестел глазами копейщик. – Они не твои фольки. Нет? Нет. Ты их крепость не взял. Нет? Нет. Какое же право ты имеешь их семенить? Это во-первых. А во-вторых, все они отреклись от властителей Асгарда, от предков своих, от родни своей и к Мертвецу в услужение пошли. Рассказывают, что, совокупляясь с иноземцами, крепостные срамницы то и дело творят свои заклинания и крест целуют. Через это выходит, что и тот, кто их в тот миг своей кожаной палицей промеж ног дубасит, тоже Юзусу обрядует!

Сказав это, Скаллагримсон иссяк, как мех, из которого вышел весь воздух. Его взгляд стал холодным и брезгливым. Видимо, не у одного Ёрна были счеты к Мертвому Богу Юзусу. Но вызнать у Эгиля еще и эту тайну не смог бы ни Волькша, ни Година, ни даже сам Родомысл. И уж тем паче пришлось Волкану смириться с тем, что он никогда не узнает, откуда копейщик так много ведает про фолькстонскую крепостицу и ее беспутных обитательниц. Эгиль и так сказал в ту ночь больше слов, чем венед слышал от него за все предыдущие месяцы.

– Что же ты не удержал их? – все-таки спросил Волькша.

Норманн долго молчал, точно соскребая со стенок братины остатки слов, но в конце концов ответил:

– Перед Одноглазым[148 - Одноглазый – согласно легенде Один пожертвовал один свой глаз гиганту Мимиру за право испить из колодца мудрости.] каждому свой ответ держать.

Он повалился на свою подстилку, и не успел Годинович опомниться, как копейщик захрапел сладким предутренним храпом человека, который только что сбросил с души неподъемный камень.

А вот к Волькше сон не шел. Он с закрытыми глазами крутился на своем жестком ложе до сизых утренних сумерек. Пришли и повалились ловить остатки сна дружинники Хедебю, ходившие к овцам Юзуса, дважды сменились караульные, а Дрема все не приходила обнять Волкана. Парень лежал и беспробудно тосковал по своей возлюбленной Эрне… Она приходила к нему, обдавала запахом рыжих волос и лакомого тела, она клала голову ему на грудь и целовала на плече длинный шрам от ножа Кутца Бергертайлера. Но он не мог прижать ее, не мог ощутить тепло ее кожи, не мог… ничего не мог, кроме как маяться и не спать… опять не спать… пока серое забытье не поглотило Годиновича за мгновение до того, как кто-то потряс его за плечо.

Волькша открыл глаза и тут же закрыл, точно кто-то насыпал под веки соли.

– Кнутнев, – расслышал Волькша сиплый голос Хрольфа. – Варг, проснись. Надо поговорить.

Годинович размежил ресницы. Было по-прежнему темно. Даже кашевары еще не встали.

– Что случилось? – безрадостно спросил венед.

– Как быть с Кнубом?

Волькша открыл веки чуть шире и пристально посмотрел на шеппаря. В Фолькстон тот не ходил, но вид у него был потрепанный. Похоже, он тоже всю ночь не сомкнул глаз.

– А что с ним такое? – пробормотал Волькша.

– Ну как, – шептал Хрольф, на большее его голоса не хватало. – мы же вчера утром бились об заклад. Ну, ты помнишь! И я вроде как выиграл. Про заклад знали все. И сегодня мне надо стребовать с Кнуба проигрыш. Но он этого не потерпит. Я бы не потерпел, – сказал Гастинг не слишком уверенно. – Как быть, Варг?

– А почему ты у меня спрашиваешь? – удивился Волькша.

Племянник Неистового Эрланда только покачал головой: дескать, ты же и сам понимаешь, что больше мне спросить не у кого.

– Когда пойдешь требовать заклад, кликни меня, – обнадежил венед своего сторешеппаря. – Пошушукай мне на ухо чего хочешь, а я уж выкручусь. Идет?

Хрольф кивнул, хотя было видно, что он ожидал немедленного ответа. Но его у Волькши не нашлось, и венеду, и свею оставалось надеяться на то, что в решительный час Велес нашепчет Годиновичу нужные слова.

Вскоре зашевелились данны. Дружинники Кнуба переругивались, но вставали, как всегда, споро. Пришлось и шёрёвернам просыпаться. С тяжкими вздохами и черной бранью просыпались те, кто ночью развлекался. Но и те, кого вчерашняя гонка измотала до бесчувствия, чем и уберегла от соблазнов Фолькстона, чувствовали себя не лучше.

День еще только занимался.

Окрестные дома были все так же безлюдны.

На всхолмиях продолжали гореть тревожные костры. Любопытно, через какое время в город срамниц ворвется дружина саксонского конунга?

Так или иначе, но надо было поспешать. В своей силе варяги не сомневались, но путь их лежал в Хавре и биться с ратниками саксов они пока не собирались.

Данны первыми пробудились и первыми же стали грузиться на корабли. Шеппари ватаги смотрели на Хрольфа с вызовом. Все помнили вчерашний спор, и потребовать с Кнуба проигрыш было делом чести. Ярл Хедебю делал все, чтобы о нем думали как о весельчаке и зубоскале, но когда речь зайдет о том, что отныне свеоны станут погонять его дружинников, он мог и перемениться. Словом, у сына Снорри было над чем ломать голову всю ночь.

Подданные Харека Черепахи уже собирались сталкивать корабли в приливную волну, и Хрольфу оставалось либо позволить ему уплыть, а самому стать посмешищем своих соратников, либо призвать на помощь всю свою смелость и взыскать-таки заклад со второго человека в Даннмарке.

Когда Гастинг подошел к драккару Кнуба, тот встретил его без обычной улыбки. Хрольф уже хотел просипеть опасные слова сам, но Волька незаметно ткнул его в бок, и сторешеппарь поступил как было условлено. Он припал к уху венеда и долго шептал просьбы не подвести и не посрамить. Когда сын Снорри отпрял, Варг Кнутнев шагнул вперед и провозгласил так, чтобы слышали все варяги:

– Кнуб, ярл Хедебю, вчера прилюдно ты бился об заклад! Кнуб, ярл Хедебю, вчера прилюдно ты проиграл!

– Люди Гастинга поступили бесчестно! Его драккар перерезал нам путь! – грозно возразил Кнуб, ярл Хедебю.

– А честно ли поступил ты, когда отплыл раньше, чем свеоны могли изготовиться для плавания? – напомнил Годинович.

Шёрёверны одобрительно загомонили. Данны безмолвствовали.

– Ты признаешь, что свейские гребцы не хуже даннских? – вопросил Волкан.

– Признаю, – ответил толстяк.

Свеи заулюлюкали.

– Тогда и Хрольф Гастинг признает, что твой заклад не может быть принят! – прокричал Кнутнев.

Брови Кнуба поползли вверх и скрылись под обручем червленого шлема. Сын Снорри был удивлен не менее. Люди на драккарах, пришедших с Бирки, загудели, как потревоженный пчелиный улей.

– Ты, Кнуб, ярл Хедебю, спорил, что даннские ладьи опередят свейские по пути в Дюсвик. Так?

Толстяк кивнул.

– А затейник Ньёрд пригнал их в Фолькстон. И посему твой заклад не может быть принят, если только ты не захочешь его повторить и еще раз испытать судьбу и крепость своей руси.

Улыбка вернулась на краснощекое лицо Кнуба.

– Гастинг, ты мудрее, чем я думал! – крикнул он. – Я не буду повторять заклад. Но сегодня мы должны добраться до Хавре. Так что пусть твои люди поторапливаются!

Но упоминание о скором прибытии в Овсяный залив подстегнуло шёрёвернов похлеще любых истошных криков. Данны еще не успели выйти из залива Фолькстона, а ватага Хрольфа уже вовсю налегала на весла.




Наследник Кродерлингов


Еще никогда Ньёрд не был так благосклонен к варягам. Бог ветра раздувал их паруса так, что мачты гнулись, как молодые березки, а брасы и шкоты[149 - Брасы и шкоты – канаты, удерживающие мачту в вертикальном положении.] пели, точно струны гуслей. Когда же русь вспенивала море могучими весельными взмахами, драккары и вовсе вылетали с гребня волны, точно санки с пригорка.

Из Фолькстона пошли строго на юг к землям франков. Где-то после полудня за левым бортом замаячил берег. Но ярл Хедебю продолжал гнать свои ладьи прямо на полуденное солнце. Мало-помалу берег сам стал приближаться к мореходам, словно бы выворачивая из-за горизонта им навстречу. Свеи уже закрутили головами, ожидая увидеть вдали пресловутый Овсяный залив, но тут данны начали забирать к западу и вскоре поплыли вдоль берега.

Кормчим пришлось нелегко. Ньёрд в отличие от подданных Харека Ленивого своего направления не поменял, и шеппари что было сил налегали на родерармы, дабы корабли не снесло на прибрежные скалы. Да и гребцам левого борта приходилось ломать спины намного сильнее, чем сидящим справа. В иное время Хрольф давно приказал бы убрать парус и двигаться на веслах. Однако нынче его дразнили даннские ладьи, продолжавшие идти прежним порядком. Оставалось только повторять мореходные уловки кормчих из Хедебю и молить Ньёрда, Аегира и жену его Рену о снисхождении.




Молчаливый Скаллагримсон заметил их первым. Бывший копейщик Ларса стоял у форштевня и наблюдал, как всадники, стоящие на прибрежных обрывах, взнуздывали своих коней и устремлялись по ходу варяжских драккаров.

– Как думаешь, это франки? – спокойно спросил он у подошедшего к нему Волькши.

– Где? – удивился тот.

Эгиль вскинул руку в сторону земли.

В это время по-над берегом скакало уже больше десятка всадников и чуть дальше на обрыве садился в седло еще один.

– Кто их знает, – озабоченно прикусил губу Годинович.

Вскоре всадников заметили с других кораблей. Шёрёверны начали перекрикиваться, указывая друг другу на нежданных провожатых.

Но тут на побережье показался небольшой, но хорошо укрепленный городишко. И конники исчезли, повернув куда-то вглубь берега. Подойдя ближе к селению, варяги услышали знакомый тревожный перезвон, не оставлявший сомнений в том, что жители готовятся к приходу непрошеных гостей.

Каково же было удивление шёрёвернов, когда на холмах за городишком всадники появились вновь. Хрольф и все, кто не сидел в тот час на гребцовских сундуках, терялись в догадках. Определенно, это были дозорные. Согласно любому разумению, следовало полагать, что они высматривали морских разбойников. Но что заставило их продолжать следовать за кораблями после того, как те проплыли мимо городка? Собирались ли они убедиться, что северяне не замыслили подлое и не высадились где-нибудь невдалеке, дабы напасть с суши? Разумно. Но почему тогда к ним присоединяются все новые и новые засадники? Не желала ли эта горстка всадников вступить в бой с их ватагой? Но это же как белке воевать с рысью!

– Может, эти дозорные вовсе не из того городка, а из Овсяного залива? – предположил Хрольф.

– Тогда почему никто из них не скачет вперед поднимать тревогу? – рассудил Скаллагримсон.

Да, было от чего поскрести в затылках.

Тем временем уставший Соль выглянул из-за туч на западе. День подходил к концу. Согласно обещаниям Кнуба, Хавре должен был находиться где-то неподалеку. И тут, почти преграждая путь драккарам, в море выросла стена. Не совсем стена, конечно, скорее высокий узкий отрог берегового обрыва. Сходство с крепостным валом ему придавали небольшие ворота, промытые стихиями почти у самого края каменного языка.

Ладьи обогнули его, и взорам шёрёвернов предстал небывалой красоты плес, замыкавшийся еще одной стеной, в которой дугой вздымались дивные врата. Закатное солнце окрасило серые скалы в янтарно-золотые цвета, так что вся заводь казалась чудесным драгоценным градом, а то и вовсе земным Ирием.

С одного взгляда на десяток приземистых рыбацких домишек можно было понять, что в этом месте варягов не ждет богатая пожива. Но ради того, чтобы отдохнуть в такой несказанной красоте, даже суровые северяне были готовы обойтись без разбоя. Тем более, что ночь спустя их топоры вдоволь напьются крови в Овсяном заливе.

Как же возрадовался Волькша, когда ладьи Кнуба, весь день дерзко шедшие впереди ватаги Хрольфа, убрали паруса и один за другим уткнулись в мелкую гальку плеса.

Оказавшись на берегу, данны окружили свои драккары и потащили их вглубь суши. Пока корабли Гастинга добрались до берега, люди ярла Хедебю успели отволочь свои посудины шагов на двадцать от линии прибоя.

– В этих местах высокий прилив, – снисходительно разъяснил сторешеппарь недоумение венеда. – Если не хочешь поутру плыть до драккара по холодной воде, то лучше с вечера оттащить его выше вон той черты.

Только после слов Хрольфа Волькша заметил, что галечный плес точно состоял из двух слоев, имевших явственную межу.[150 - Межа – разделительная черта.] Вероятно, прибой доходил именно до нее. То, что гребцы Кнуба поставили ладьи как раз на этой черте, только подтвердило догадки Годиновича. О том, что на морях бывают приливы и отливы, Волкан уже знал. Но в Варяжском море они едва поднимались выше щиколотки, а здесь же волны отлива плескались на два человеческих роста ниже черты прибоя. Такого венед даже представить себе не мог.

Однако стоило ему спрыгнуть с драккара, как все мысли о чудесах природы вылетели из его головы.

– Эй, Хрольф, – в своей обычной развеселой ухватке окрикнул Гастинга ярл Хедебю, – пошли своих молодцов, пусть перережут всех, кого найдут в окрестных домах.

– Это еще зачем? – выпалил Волькша.

Кнуб бросил на Годиновича вопросительный взгляд, и его правая красная, как редиска, щека сморщилась в ухмылке.

– Может быть, достаточно запереть их в одном из домов? – не слишком удачно попытался выкрутиться Хрольф из дурацкого положения. Где это видано, чтобы мальчишка встревал в разговор между вождями?! Но и осадить Кнутнева сын Снорри боялся. Как бы неповоротлив ни был ум бывшего Потрошителя сумьских засек, а выучить Волькшину нелюбовь к бездумному кровопролитию он сумел.

– Как хочешь, Гастинг. Только если на рассвете здесь появится дружина урядников с Овсяного торжища, на мои мечи можешь не рассчитывать…

Толстяк хотел прибавить еще несколько слов, что явственно читалось в его насмешливом взоре, но его речь прервали заполошные удары в щиты.

Люди Хрольфа и другие шёрёверны Бирки оборотились лицами к даннам, поднявшим тревожный гам. В мгновение ока ратари Кнуба изготовились к сече: надели шлемы, сняли с бортов щиты, разобрали копья и топоры. Волькша крутил головой, как сыч, но так и не мог углядеть, что именно всполошило отборных дружинников Хедебю.

– На холмах! – прокричал даннский хольд.

И действительно, широкой цепью с окрестных холмов спускалось полукольцо конников. Возможно, тех самых, что весь день следовали за ватагой драккаров по берегу. Только было их не два и не три десятка, а пара сотен, не меньше.

– Routh! Bilar! Att bilar! Fort! Fort! Sjoldar upp![151 - Routh! Bilar! Att bilar! Fort! Fort! Sjoldar upp! – Гребцы! Топоры! К топорам! Быстро! Быстро! Поднять щиты! (Швед.)] – вопил Хрольф, позабыв о хрипоте. Лишь на краткий миг лицо Кнуба озарилось злорадством, дескать, куда сыну бонде и его неуклюжим шёрёвернам до доблестных дружинников Хедебю. Однако толстяку тут же пришлось прикусить язык вместе с ядовитыми словами, которые едва не сорвались с него: двести всадников против пятисот пеших воинов – это более чем серьезно. За конниками скорость, лошадиный нахрап, да и рубить с высоты седла куда сподручнее, чем бестолково крутить бранным железом над головами.

– Слышь, Волькша, ты Родной Земли-то не забыл взять? – услышал Годинович над головой раскатистый бас Ольгерда. Он едва узнал детину. Облаченный во всю браню, что была куплена после победы под Хохендорфом, тот стал еще больше похож на великана, на железного великана. Только глуповатая улыбка, всегда блуждавшая по лицу Хорсовича перед дракой, выдавала в нем прежнего Рыжего Люта.

– Да какой в ней прок? Что я, кулаками буду лошадей валить? – спросил Волькша своего соплеменника и тут только сам понял всю глупость своего оцепенения. Не все ли равно, кого сокрушать?! Даром, что ли, еще во время свадьбы Торха, старшего Волькшиного брата, Хорс Айнович, Олькшин отец, сказал, что таким ударом, как у Годиновича, и быка завалить можно? Почитай, у коняги башка послабее бычьей будет. Она ж без рогов. Да и вообще…

В следующее мгновение Волькша уже мчался к Грому, где в его сундуке хоронился малый мешочек, в который он пересыпал немного Родной Земли из прихваченного в Ладони короба. Едва пригоршня ладонинской супеси оказалась у него в кулаке, суета и страх сменились спокойствием и могучей уверенностью в своих силах. Две сотни конников? Да хоть десять! Воздух вновь стал слаще, а даль яснее. И вот в этой прояснившейся дали, а точнее, на правом холме Волкан отчетливо увидел, как всадники не пропустили горстку беглецов, пытавшихся улизнуть из рыбацкой деревеньки. Будь это франки, пришедшие с Хавре, они не стали бы задерживать этих бедолаг и уж точно не стали бы гнать их обратно к берегу. Когда же один из рыбаков все же попытался проскочить между всадниками, быстрый удар копья навечно пригвоздил строптивца к земле.

– Halt! – заорал Волькша что было сил. – Det är frissen där![152 - Halt! Det är frissen där! – Стойте! Это фризы!]

Он соскочил с драккара и помчался к тому месту, где в тревожном ожидании собрались шеппари и хольды. Вожди спешно решали задачу: сталкивать ли ладьи в воду и держать путь прямехонько на Овсяную заводь, покинутую ее дружиной, или же принять равный бой на прибрежной гальке, усмиряющей конскую резвость, и на Хавре выступить, как и собирались, на следующее утро.

– Откуда здесь фризы? – огрызнулся на Годиновича даннский ярл.

– Это я их позвал, – не слишком убедительно вступился за Кнутнева Хрольф. – На Спайкерооге. За день до того, как подошли твои драккары.

– Позвал? – захлопал глазами Кнуб.

– Потом расскажу… если это, конечно, они, – не удержался сын Снорри и высказал вслух глодавшие его сомнения. Во-первых, он и думать забыл о хранителях Священной рощи Троеручия, а во-вторых, ожидал увидеть их уже под стенами Овсяного торжища. И чего ради они выслеживали по побережью корабли северян вместо того, чтобы преспокойно схорониться где-нибудь в окрестностях Хавре и налететь в тот миг, когда викинги уже подпалят городище? Будь у Хрольфа не корабли, а конница, он бы именно так и сделал.

Но мстительные фризы поступили по-другому. Смыкая цепь и гоня перед собой франкских беглецов, они спустились с холмов и остановились в трех полетах стрелы от места высадки викингов. Заминка вновь подлила масла в огонь всеобщего смятения: если это те самые фризы, что напросились в поход с Хрольфом, то почему они медлят? На всякий случай северяне подняли щиты, сподручнее перехватили метательные копья и наложили стрелы на тетивы.

Однако промедление было недолгим. Вскоре из строя всадников выехал фризский форинг на огромном, черном как смоль жеребце. Волькша невольно крякнул, увидев, как высоко конь держит голову. Ударить такому между глаз было бы весьма непросто.

– Мы пришли, Гастинг! – громко объявил вождь фризов на языке, который казался ему даннским. – Мы готовы биться с тобой плечо к плечу. Да напьются духи Ирминсуля поганой франкской крови!

– Да ты еще кровожаднее меня! – крикнул ему в ответ Кнуб. – Нам вполне хватит серебра, золота и тканей с торжища. Не мешало бы еще раздобыть сильных фольков для рытья канав и нежных франкских молодух для утехи. Поить ваших духов кровью мы не собираемся!

Рука фриза скользнула на рукоять меча. Еще мгновение, и он пустит своего коня в галоп, в десять лошадиных скачков одолеет расстояние до обидчика, и Один его знает, чем закончится эта перепалка, которую ярл Хедебю затеял потехи ради.

– Гастинг, кто этот жирный урод? – спросил всадник. – Когда мы пировали с тобой на Спайкерооге, этой рожи не было.

Шёрёверны Бирки, слышавшие эти слова, схватились за бороды, дабы скрыть улыбки, данны, напротив, нахмурились.

– Это Синеус Кнуб, ярл славного Хедебю, – многозначительно изрек Хрольф. Особенно скользкими получились слова «славный Хедебю», но чин был соблюден полностью.

– А как тебя зовут, милый рыбачок, оседлавший убогую лошадку? – продолжал язвить толстяк.

Очевидно, к нападкам на свою дородность он уже привык. А вот фризский вождь не был готов к такому обращению. Еще и загоготавшие во все горло дружинники Хедебю внесли свою лепту в ссору. Меч всадника уже наполовину покинул ножны. Прочие фризы, видя горячность своего форинга, также изготовились к нападению. Над седой галькой плеса повисло зловещее безмолвие.

– Это Хагель из рода Кродерлингов, конунгов Фризландии, защитник веры отцов, – раздался в этой тишине надтреснутый голос Волькши.

Как ни кичились жители Даннмарки своими героями, но и их скальды пели песни о деяниях Кродерлингов, сумевших остановить дракона Карламана у ворот своей земли. Дорогую цену заплатили Кродерлинги супостату – полегли все как один, но сумели сохранить тайну своих капищ, а за такой подвиг и Один в Валхале приветить может.

То ли Кнуб устрашился биться с фризскими всадниками, явно готовыми в щепу изрубить даннскую дружину, то ли проникся почтением к высокородству своего противника, но только он опустил свою билу, снял шлем и поклонился коннику со словами:

– Извини мне мою дерзость, о Хагель Кродерлинг, ибо я не знал, что твой славный род не прервался три колена назад…

Но даже эту покаянную фразу толстяк сумел сказать так, что его ратари вполне могли счесть ее очередной издевкой.

Впрочем, фриз, не владевший даннским наречием настолько, чтобы почувствовать неуловимые оттенки, воспринял извинения ярла как должное.

– Бесстрашный воин не знает страха и в речах, – ответил Хагель, – Я не держу на тебя зла, Кнуб, ярл Хедебю.

С этими словами он спешился и пошел к вождям викингов…

– Откуда ты узнал, что это фризский конунг? – на ухо спросил у Волькши Хрольф.

– Ну, под сенью кленовой рощи кто-то упивался пивом и объедался свиньей, а кто-то наслаждался дружеской беседой с людьми, которым есть, что рассказать, – так же шепотом ответил Кнутнев.

Гастинг остервенело почесал кадык. Вести под своей рукой десять шеппарей – с этой мыслью племянник Неистового Эрланда уже свыкся. Сражаться бок о бок со вторым человеком Даннмарки, – боязно, но деваться было некуда. А вот отдавать приказы фризскому конунгу? От такого поворота событий у сына Снорри то и дело холодело в загривке. О Великий Один, вразуми и направь!




Утро над Овсяным заливом


Утром низкие тучи закрыли прибрежные обрывы своими серыми подолами. Величественные южные врата плеса потерялись за кисеей дождя. Море поднялось даже выше, чем предполагали данны.

– К полудню будет буря, – качали головами мореходы, глядя на недобрую пенную рябь, покрывавшую мелкие суетливые волны.

– Не беда, – пытался балагурить Кнуб, – мы доберемся до Хавре раньше, чем Ньёрд поссорится с Аегиром.

Однако даже свеоны, не знавшие ярла Хедебю так, как его ратари, видели, что в душе у толстяка не менее пасмурно, чем в небе. Полночи он до хрипоты спорил с Хагелем, Хрольфом и его подручными шеппарями. Шёрёверны Бирки даже предлагали созвать общий тинг и решать вопросы галдежом, но знатные форинги воспротивились: негоже показывать ратникам сомнения воевод. Затруднение состояло в том, что за то время, пока Харек Черепаха пребывал в нерешительности относительно взбунтовавшегося торжища, Хавре сильно укрепился. На месте прежнего частокола появился ров и поднялся отсыпной вал, обшитый дюжим лесом. Вход в грузовую заводь сузили рукотворной косой, так что более двух кораблей в ряд туда не протиснутся. Словом, городище в Овсяном заливе превратилось в твердую кость, которую и Гарм не сразу разгрызет. Фризские разведчики вызнали все это, загодя съездив на торжище под видом купцов. Численность дружины, защищавшей город, им посчитать не удалось, но одних стрелковых башен в крепостном валу было полтора десятка.

Вот вожди и надрывали глотки, решая, как быть. И даже терпкое франкское вино, привезенное людьми Хагеля, не смогло унять их зашедшиеся в споре сердца. Мнений было много, но сводились они к следующим трем: свеоны считали, что следует обложить Хавре с воды и с суши и перехватывать любую посудину или телегу, идущую на торжище или с него; благородный конунг фризов предлагал встать боевым порядком возле городища, вызвать дружину франков в поле и порешить все в честном бою; ну а хитрый Кнуб измыслил поснимать драконов с форштевней, щиты с бортов, укрыть хольдов и берсерков парусиной, точно это мешки с товарами, и один за другим вводить драккары в заводь под видом купеческих судов, после чего продудеть сполох и брать город с наскока.

Ни одна из этих задумок не была достаточно хороша, чтобы увлечь всех участников тинга. На каждое слово «за» приходилось не менее двух «против». Брать приморское торжище осадой – долго, да и глупо. Через день, другой, третий на помощь ему подоспеет закованная в железо франкская конница, и тогда разгрызть этот орех станет подлинно невозможно. Вызывать городского воеводу на честный бой можно, но не менее глупо. Надо быть полудурком от рождения, чтобы покинуть укрепления и выйти сражаться в чистое поле. Даже венедам, ничего не смыслившим в тонкостях войны, и то было ясно, что франки выйдут из-за стен, только если будут уверены в собственной неминуемой победе. Замысел ярла Хедебю был всем хорош, но не отвернется ли Один от своих ратарей за такой подлог: снять дракона с драккара все равно что обезглавить Удачу. А на такое шёрёверны Бирки, коих Удача с молодых ногтей кормила грудью, пойти никак не могли.

Уже и дрова в костре прогорели, и вино в мехах иссякло, а форинги все спорили и спорили. Не единожды бросал Хрольф на Кнутнева взгляд, полный тоски и надежды: дескать, скажи, венед, мудрое слово. Но ни Радогаст, ни Родомысл в тот вечер не привечали Годиновича светлыми мыслями, а просто так встревать в разговор он не хотел. Сказать по правде, Волькша даже немного завидовал Ольгерду, которого изобилие франкского вина свалило с ног. Бьёрн примостил рыжую башку на какую-то корягу и сопел в две дыры.

Спор между вождями стих только под утро, но не Бальдер[153 - Бальдер – у древних скандинавов бог интеллекта, набожности, мудрости, а также весны; сын Одина и Фригг. Является одним из двенадцати главных богов.] с Одином, а усталость и безысходность нашептали форингам решение. Условились сделать так, чтобы все были довольны. С одной стороны Хагель встанет со своими всадниками и сотней варягов в чистом поле и пошлет в город гонца с требованием выкупа или поединка. С другой стороны свеоны перегородят водные подступы к торжищу со стороны реки. А все берсерки и прочие шалые до крови молодцы скроются под парусиной на кораблях Кнуба. Пока городская дружина будет решать, как быть с сухопутной напастью, даннские драккары проберутся в торговую заводь и ярл Хедебю возвестит сполох. Данны постараются запалить на берегу что-нибудь посмолистее, дабы в небо поднялся черный дым. По этому знаку фризы и свеоны обязались ринуться в бой. А там как Один рассудит…

Шеппари шёрёвернов ожидали, что их люди не захотят переходить на даннские драккары и тем более садиться на крупы фризских лошадей, но то, как яростно шёрёверны стали против этого возражать, явилось неожиданностью даже для них. Хрупкая задумка едва не развалилась. Северяне уже начали требовать от своих вождей плюнуть на все договоренности и поворачивать домой, дескать, морской грабеж куда безопаснее осады самой хилой крепости. И шеппари во главе с Хрольфом даже были готовы согласиться, но тут перед разъяренной толпой морских скитальцев предстал Кнутнев.

– Я еду с фризами! – громким голосом объявил он.

Галдеж начал притухать.

– Я поеду с фризскими всадниками! – повторил Волкан. – Кто со мной? Во славу Одина!

«Только бы они согласились! Лада-мать, Перун-батюшка, сделайте так, чтобы они согласились! Иначе…» – Годинович боялся думать о том, что случится, если свеи сейчас повернут вспять и Харек не получит своей мзды.

– Я с тобой, – пробасил Олькша по-свейски. – Ано очень охота на таких дивных конягах прокатиться, – добавил он по-венедски.

Они недолго стояли вдвоем напротив толпы. Шеппари и глазом моргнуть не успели, как добрая половина манскапов перешла к фризам вслед за венедами. Хагель поразился не меньше свейских вождей, когда его дружина в одночасье выросла вдвое.

– Кродер[154 - Кродер – верховный бог фризского пантеона. То же что и Один.] с нами! Наша месть угодна духам Ирминсуля! – прокричал он, принимая Волькшу на круп своего вороного коня.

Свеоны последовали примеру Кнутнева и как смогли разместились позади фризских всадников, и только Ольгерд потребовал, чтобы ему дали отдельного коня.

– Ну очень хочется покататься, – нудил он.

Годинович перевел его просьбу Хагелю, и тот распорядился сделать так, как просил заморский великан. Что ни говори, а такому медведю на крупе моститься не по чину да и невмоготу.

– Пусть франкская кровь льется рекой к корням священных кленов! – вдохновенно выкрикнул конунг фризов, пуская своего могучего коня высокой рысью, и Волькша понял, что Кродерлинг едет победить или умереть.

Дорога, по которой две с половиной сотни высоких, крупнокостных фризских коней везли почти четыре сотни воинов, вилась какое-то время по прибрежным холмам. Но сколько ни всматривался Волькша в промозглую утреннюю даль, он не мог различить ни одного паруса. Оставалось надеяться, что в его отсутствие данны и свеи не возобновят давешние пререкания и выполнят обещания, данные Хагелю. В противном случае судьба пеших варягов под стенами Хавре будет незавидна.

Вскоре дорога стала шире и вильнула на юго-восток, прочь от береговых обрывов. Вдоль нее замелькали франкские деревеньки. В самую пору глазеть по сторонам да запоминать разные диковинки, но от размашистой конской рыси у Волькши заболела спина, а от неудобной раскоряченной посадки заныло в паху.

– Синеус Хагель, – из-за плеча обратился он к высокородному наезднику, – а кто такой Карламан Кровавый?

Фризский конунг едва не сбросил венеда с конского крупа, оборачиваясь на его вопрос:

– Ты в каком болоте вырос, свеон? Весь мир истекал кровью под ударами Карламановой булавы, а ты спрашиваешь, кто это такой!

– Я не свеон, – пояснил Годинович. – Я – венед. Из ильменьских словен.

– И где такие живут? – лицо фриза озарилось детским любопытством.

– Там, – ответил Волькша, махнув рукой на восток.

– В Моравии? – блеснул всадник своей осведомленностью в языках и странах.

– Неей, – не слишком уверенно протянул щуплый седок. Если Большой Рун, который едва не разорвал Волькшу в его первый день на берегу Бирки, был родом из Моравии, а он, по мнению всей Бирки, венедом не был, то выходило, что в Моравии не было венедов. Но как же тогда хижане, что обитали на острове Волин в Одерской губе? Ох и намешано же в мире народов и племен, сам леший ногу сломит.

– Так откуда же ты тогда?

– С восточной оконечности Варяжского… Восточного моря, – сказал Волькша и сам поразился, как же далеко от родных краев его увела затейница Мокша.

– Вот это да! – поразился Хагель. – Как же ты сюда попал?

С одной стороны, Волькша не гнушался излагать новым знакомцам историю своего обращения из дружинника ильменьского владыки в шёрёверна Бирки, но с другой – он не знал, когда еще будет время расспросить фризского конунга о Карламане, на которого так гневались его соплеменники.

– О, Карламан! – с присвистом протянул Кродерлинг. – Его сердце сделали из куска конского навоза и пропитали ядом морской змеи! После чего служители Йоксы своими лукавыми речами вложили ему в голову безумие, а в руки меч и поганый крест!

Наездник еще долго излагал венеду, как ужасен был обидчик саксонцев, фризов, фламандцев и еще многих славных племен, живших в мире друг с другом и со своими богами на низменных, но благодатных землях между полноводной Эльбой и извилистой Шельдой. Даже в Кощеевой Нави невозможно было сыскать более ужасное и коварное существо. Рассказ так распалил душу Хагеля, что он даже забыл коверкать свой язык на даннский лад. А чистая фризская речь была Волькше понятна точно через толстый слой льда. Слова скорее угадывались, чем были различимы явно. И все-таки кое-что о злодеяниях Карламана Кровавого Годинович уяснил, а все остальное ему дорисовало воображение. И оно живописало ему холодные реки, куда силой сгоняли несчастных фризов. А по берегам стремнины стояли люди с крестами в руках и бубнили заговоры на чужом языке, не похожем ни на наречие франков, ни на тайные слова галльских друидов. После такого обряда многие «обращенные» заболевали грудной немочью и умирали, и то были самые счастливые. Другие же сходили с ума и начинали верить в то, что Бог Всех Богов приходил к людям в образе оборванца, был побит и казнен собственным народом, за что не только простил обидчиков, но и обещал вечную жизнь тем, кто будет есть его плоть и пить его кровь. В устах человека, ведшего свой род от самого Кродера, который у фризов стоял вровень с венедским Перуном или Одином варягов, рассказ о Мертвом Боге звучал особенно нелепо и чудовищно. Не менее чудовищно, чем рассказы о целых селениях, где жителей сжигали в домах заживо за отказ поклоняться диковинному Йоксе. Такое еще можно было представить, будь фризы кровными обидчиками Карламана или на худой конец убей они Бога Всех Богов собственными руками. Так ведь нет! Ни один из подданных Кродерлингов никогда и пальцем не тронул ни Йоксу, ни его слуг, ни даже сродников Карламана. За что же так разгневался на саксонцев, фризов и фламандцев франкский конунг? Этого Волькша так и не сумел уразуметь, поскольку дорога, пронырнув под сенью нескольких багряно-желтых рощ, вновь взобралась на прибрежный холм и показала путникам обширный городище в устье мутной реки.

Он оказался в точности таким, как его описывали фризские дозорные. Стена с пятнадцатью стрелковыми башнями напоминала огромную нижнюю челюсть морского чудища, положившего голову на берег залива. Смертоносные зубы были несколько кривоваты, росли вкось и на разных расстояниях друг от друга. Но все равно их было достаточно, чтобы перемолоть любую напасть, не говоря уже о горстке всадников и пятнадцати десятках пеших северян.

Среди домов городища Волькша приметил четыре хоромины. Три из них имели остроконечные крыши с навершиями, похожими на наконечник стрелы. Самое же их острие венчали кресты. Четвертый терем скорее всего принадлежал хаврскому голове торжища, воеводе, князю, ярлу или как он еще назывался у франков.

– Что это за палаты? – спросил Волькша у Кродерлинга.

– Это обиталище Мертвого Бога Йокса, – ответил тот.

– Капище? – уточнил венед.

Хагель мотнул головой.

– А зачем этому Йоксе столько домов в одном месте? – удивился Годинович.

Наследник фризских конунгов не ответил. И Кнутнев продолжил всматриваться в городище.

Вблизи вал вокруг Хавре оказался не так уж и высок. Лишь благодаря ничтожности разбросанных вокруг домишек, что были размером не больше курятника, он выглядел неприступным. Волькша подумал, что всадник, встав на спину лошади, вполне мог бы дотянуться до верха бревенчатой стены, если бы не ров… Землекопы добросовестно соединили его с рекой, но сделали недостаточно глубоким для того, чтобы тот наполнился водой речного устья.

До Хавре оставалось около тысячи шагов, когда Хагель поднял копье, повелевая всадникам остановиться. С огромной радостью варяги сползли со неудобных насестов позади фризских конников.

– Да за целый день на гребцовом сундуке так жопу не натрешь! – громко по-свейски пробасил Ольгерд, потирая намятый зад.

– Тебе-то что, Бьёрн, – с усмешкой ответил ему Скаллагримсон – Ты ж на спине коня ехал. А попробовал бы ты посидеть на его крупе. Вообще без задницы остался бы.

– А вот и нет, – вставил Ульрих, – скорее без задницы остался бы конь.

Варяги загоготали.

Со стороны можно было подумать, что шёрёверны готовились к какой-то мужской потехе: к охоте, а то и вовсе к рыбалке. Никто из них не смотрел в сторону городища. Они неторопливо оправлялись, справляли малую нужду прямо на дорогу и вообще вели себя как сборище гуляк, направляющихся на ярмарку. И только сталь шлемов и доспехов, щиты за спинами и целый склад бранного железа за поясами выдавали их грозные намерения.

Наследник Кродерлингов выстроил своих всадников просторным строем, так что издалека отряд казался куда более мощным, чем был на самом деле. Он хотел расставить северян промеж конников, но те воспротивились и двинулись вперед нестройной толпой.

Однако чем ближе подходили шёрёверны к стенам Хавре, тем чаще вертели головами. Что это за набег такой? Ведь как обычно нападали люди шхер: спрыгнут с драккара, пронесутся по селению, порубят тех, кто с оружием их встречает, да и грабят, сколько на ладью поместится. А тут? Куда бежать? Кого рубить? Что грабить? Города брать – это дело для дружинников ярла. Простые мореходы такой премудрости не обучены.

– Стойте! – возвысил голос Скаллагримсон, когда до городского вала оставалось не более двух полетов стрелы. – Надо ждать черных дымов от Кнуба с Хрольфом.

Викинги остановились.

Сзади неторопливо подъехал Хагель.

– Надо бы изготовиться к поединку, – как бы между прочим сказал он на смехотворном подобии даннского языка. Волькша истолковал его слова на норманнский.

Скаллагримсон хмуро кивнул. Среди северян он был единственным, кто понимал, что это значит.

– Слушайте меня, шёрёверны Бирки, – громко сказал он. – Если мы хотим выманить на себя дружинников Овсяного торжища, нам надо показать им, что мы не стадо свиней, а умелые ратари и готовы встретиться с ними в честном бою.

Варяги, не желавшие быть стадом свиней, зароптали на бывшего копейщика уппландского ярла.

– Кто из вас лучше владеет луком – пусть отойдет налево, тот, кому сподручнее управляться копьем, – направо. Остальные стойте где стоите.

– А если я и с копьем не обгажусь, и с луком не оплошаю, да и билой узоры выводить мастак? – спросил кто-то.

– Тогда решай сам. Копейщики вместе со мной встанут первым рядом – ближе всего к франкам, буде те сподобятся из-за стен выйти. Дальше будет ряд лучников, а уж за ними мечники. Когда хаврские дружинники станут нападать…

– Да что, мы дети, что ли?! – оборвал его разъяснения хриплый голос из толпы шёрёвернов. – И так все понятно. Ты лучше скажи, что будем делать, если они из-за стен не выйдут и нападать не станут?

Скаллагримсон задумчиво поскреб щеку и поднял глаза на Кродерлинга. Фриз невозмутимо взирал поверх варяжских шлемов туда, где городская стража запирала северные ворота Овсяного торжища.

– Они выйдут, – сказал Хагель с холодной уверенностью.

– Ты знаешь заветное слово? – недоумевали шёрёверны.

– Еще какое заветное. Повылезают, как черви из моченого яблока, – подтвердил Хагель, и от того, как он сказал эти слова, даже просаленным мореходам стало зябко.




Битва у северных ворот


Однако пояснить, на чем зиждилась его уверенность, он не успел. За воротами городища послышались перегуды рожков и перекличка дружинников. Створки, сомкнувшиеся всего несколько мгновений назад, вновь приоткрылись, и из них пожарным галопом вынеслось полтора десятка всадников. Разве что благородный Кродерлинг мог соперничать с ними в богатстве боевого облачения. Даже ильменьский князь Гостомысл, облаченный в торжественные доспехи на Ярилов день, сиял не так ярко, как они. Вот только лошади франков и ростом, и статью уступали фризским исполинам. Только у сотника конь был высок, да и то как-то слишком хлипок в ногах и постоянно прял задком.

– Qui vous tels?[155 - Qui vous tels? – Кто вы такие? (франц.)] – прорычал франк из-под полумаски, закрывавшей лицо до самого рта.

– Что он говорит? – пробасил Олькша. – Это кого это он УТЛЫМИ называет? Да я его через коленку переломлю, пусть только с мерина своего слезет!

Рыжий Лют оглянулся, ожидая всеобщего хохота, и только тут понял, что бахвалится он по-венедски, и никто кроме Волькши его не понял. Верзила поморщился, отыскивая под огненными космами обрывки свейских слов и ругательств, но не совладал с мозгами, растрепанными за долгую дорогу верхом, и смачно плюнул в сторону франка. Тот сделал вид, что готов дать коню пятками в бока и броситься на наглеца, но с места не сдвинулся.

– Qui vous tels, les chiens enragés danois?[156 - Qui vous tels, les chiens enragés danois? – Кто вы такие, бешеные даннские собаки? (франц.).] – еще раз громко спросил он.

– Nous sommes la mort а toi et tous les serviteurs du Dieu Mort![157 - Nous sommes la mort а toi et tous les serviteurs du Dieu Mort! – Мы – смерть твоя и всех приспешников Мертвого Бога! (франц.).] – возвысил голос Хагель, и с этими словами запустил руку в седельную сумку, выхватил оттуда деревянный крест с приляпанным к нему глиняным болванчиком. Хрипнула сталь меча, покидающего ножны, и крест с хрустом разлетелся на куски, а болванчик распался едва ли не в пыль.

– То же самое мы сделаем со всеми, у кого найдем на шее крест! – пообещал Кродерлинг уже на родном языке. То ли запас франкских слов исчерпывался тем десятком, что уже были сказаны, то ли жажда обагрить клинок франкской кровью застила его рассудок.

– Tu paieras, l'hérétique! Nous vous écraserons comme une douzaine de pommes pourries![158 - Tu paieras, l'hérétique! Nous vous écraserons comme une douzaine de pommes pourries! – Ты поплатишься, еретик! Мы раздавим вас, как дюжину гнилых яблок! (франц.).] – тявкнул хаврский сотник срывающимся голосом и рванул поводья. Его конь перешел с места в галоп, и через мгновение франкские конники уже влетали в ворота городища.

– Теперь они точно выползут из-за стен, – злорадствовал Хагель. – Давайте расставлять людей, – сказал он, обращаясь к Скаллагримсону.

Варягов пришлось уговаривать, но недолго. Восемнадцать копейщиков, тридцать четыре лучника и девяносто два мечника выстроились в ряды лицом к Хавре.

– Шире! Разойдитесь шире! – надрывал горло бывший копейщик Синеуса Ларса. – Их лучникам сподручнее выцеливать толпу, чем каждого по отдельности! Вставайте еще шире!

Шёрёверны роптали. Разве это дело – стоять как дубы не взгорке? Кто прикроет твою спину, когда начнется сеча? Франки накинутся со всех сторон, как свора ловчих на медведя, и поминай, как звали.

– Да не тряситесь вы, как свиные хвосты на бегу! – шумел на них Скаллагримсон. – Как только дойдет до бил и мечей, так сразу сожмемся в кулак. Но не раньше, чем супротивные пехотинцы нас от своих же лучников заслонят. Вняли?

Но самоявленному форингу никто не ответил, поскольку северные ворота торжища распахнулись и оттуда вновь показались франкские всадники. Немного. Сотни две, две с половиной. Волькша недоумевал, как они собирались равными силами раздавить нападающих, как дюжину гнилых яблок – было неведомо. Варяги и фризы начали было потешаться над защитниками городища, но тут вслед за наездниками по мосту через ров побежали пехотинцы. Три сотни хорошо вооруженных латников с огромными продолговатыми щитами. Франкские пехотинцы выстроились в плотную линию – щит к щиту. А за их спинами встали лучники и самострельщики числом не менее двух сотен. А бойцы все продолжали прибывать. По тому, как разнилось их оружие и одеяние, можно было понять, что это всполошившиеся купцы и промысловые люди Хавре. Сколько их набежало – исчислить было невозможно, но нестройная толпа ополченцев запрудила весь берег оборонительного рва позади латников.

Узрев противостоящую им силищу, многие шёрёверны пришли в смущение. Будь франков хотя бы вдвое больше, с ними еще можно было бы совладать, но защитников Овсяного торжища оказалось три-на-два раза больше против одного викинга. В смятении северяне подались вспять на несколько шагов, так что непреклонный Эгиль оказался в переднем ряду один. Стойкость норманна усовестила шёрёвернов, и они вновь встали на прежние места.

В стане франков началось какое-то движение.

– Поднять щиты! – прокричал Скаллагримсон.

Но ополченцы и дружинники Хавре не пошли в наступление, а лишь раздались в стороны, давая узкий проход невысокому пузану с большим крестом в руках. При его появлении франки обнажили головы. А он шел сквозь строй сечников и размахивал крестом так, точно собирался огреть им по голове каждого, кто ее перед ним не склонит.

– Что это за скоморох? – спросил у Волькши Рыжий Лют. Оба венеда давно изготовились к битве. Олькша, как дубину, перекидывал с плеча не плечо свой меч завидной работы, а Годинович лелеял в горсти Родную Землю.

– Сдается мне, что это и есть волхв Мертвого Бога Йокса? – предположил Волкан.

– Кого? – удивился верзила.

– Мертвого Бога Йокса. Ты что, не уразумел, какого лешего фризы с нами увязались? Они же еще на Спайкерооге все про этого Йоксу талдычили. Дескать, насолил он им без меры через франкского конунга Карламана.

– Ну ничего себе! – покачал рыжей башкой Олькша.

– Так ты что, ничего этого не внял? – вытаращился на него Волькша.

– Неей, – пробасил Хорсович с самодовольным видом. – Где же их, инаких, поймешь? Они ж на своем языке все больше чирикают. А я и в свейском-то еще не силен. Да и на что мне лишнее разуметь? Мне бы вот мечушку опробовать побыстрее – это было бы славно.

– Да не торопись ты, рыжий чурбан, – пожурил его Годинович. – Поди, еще успеешь нажраться железной каши.

Глаза Олькши зажглись радостным огнем – давненько он не чесал языком на родном наречии, давненько не бранился от души.

– Это я-то рыжий чурбан? – чуть не со смехом вступил он в перепалку.

– А нечто я? – не уступил Волькша.

– Да я тебе, сопле латвицкой, сейчас покажу, кто у нас тут чурбан!

Рыжий Лют сгреб Годиновича в охапку, намереваясь накрутить ему уши, но тут внимание венедов привлек безумный изворот, который учинил Хагель Кродерлинг. Наследник фризских конунгов подскакал к одному из своих конных самострельщиков и выхватил у того из рук седельный стреломет. Засим он погнал коня куда-то за спинами варяжских лучников. Фриз выехал довольно далеко за край своих отрядов и тут, развернув коня вдоль противостоящих рядов, бросил своего красавца в безумный галоп. Фризский жеребец не скакал – летел быстрее стрелы, а наездник направлял его на человека с крестом. За пару мгновений до того, как Хагель поравнялся со служителем Мертвого Бога, он вскинул руку с самострелом и спустил собачку. Было слышно, как тяжелый дрот пробивает лопатку своей жертвы. Человек с крестом даже не вскрикнул, а упал точно мешок с сухарями, у которого о застреху перетерлась веревка.

– Nous sommes la mort а toi et tous les serviteurs du Dieu Mort! – прокричал фриз зазубренные франкские слова.

«Он вначале увидел смерть этого кабана, а потом ему оставалось лишь исполнить то, что видели его внутренние глаза», – подумал Волькша.

При виде такого злодеяния хаврские латники отшатнулись, но в следующее мгновение рванулись вслед за Кродерлингом. Ряд щитов распался. Две сотни стрел понеслись вслед вороному фризскому коню. Но ни одна из них не достигла цели.

– Стреляйте! – прокричал Хагель.

Через мгновение пятеро франкских лучников зашлись в смертельном кашле, еще четверо запричитали от боли. Досталось даже ополченцам.

Франки тотчас забыли об убийце человека с крестом и повернули луки в сторону варягов. Их залп был нестроен. А выцеливать просторно стоящих противников оказалось куда сложнее, чем сыпать стрелы на плотную толпу. Только одна из двух сотен стрел была пущена не напрасно, да и та лишь слегка ранила молоденького шёрёверна-лучника, не успевшего выхватить щит из-за спины.

Тем временем Хагель подал знак своим людям, и часть из них устремила лошадей туда, где прорвался ряд тяжелых франкских щитов. Едва ли латники успели бы сомкнуть строй, но с правого крыла наперерез фризам бросились конные дружинники Хавре. Их лошади не могли тягаться с фризскими, но их путь был короче, и они оказались возле прорехи раньше. Но не в прорыв в ряду латников метили воины Хагеля, а в разодетых франкских всадников. Те так увлеклись скачками, что не заметили, что фризы оказались у них за спиной. Хранители Священной рощи прошлись по рядам хаврской конницы, как крупный гребень по черничнику: кого сокрушили, кого просто спихнули с коней. Осознав свою оплошность, франки начали поворачивать лошадей, но тут свой норов показали фризские кони. Точно и они пришли мстить за старые обиды. Мощногрудые красавцы наскакивали на франкских лошадок и валили их вместе с наездниками.

Видя такой расклад, конники с левого крыла хаврского строя рванулись на помощь своим товарищам. Численный перевес франков сыграл свою роль, и фризы поспешно отступили, увлекая за собой всех всадников врага вкупе.

Латники, тем временем выровнявшие строй, дождались, когда конники очистят поле битвы, пробежали пять шагов вперед и остановились. Лучники последовали за ними, на бегу накладывая стрелы на тетивы.

Залп, произведенный с более близкого расстояния, был гораздо опасней.

Ряд тяжелых щитов придвинулся еще на пять шагов. Теперь до соратников Скаллагримсона оставалось не более ста локтей.

– Разом! В середку! – крикнул бывший копейщик уппландского ярла.

Восемнадцать метательных копий одновременно выпорхнуло из рук северян и вонзилось в щиты латников. Отягощенные дротами, те стали неповоротливыми, и в их ряду вновь раскрылась щель. Тридцать варяжских стрел как одна попали в цель. Досталось и стрелкам, и пехотинцам.

Слаженное наступление франков захлебнулось. Они сделали всего пару шагов вперед и поспешно сомкнули ряды. С учетом поверженных всадников перевес по нанесенному урону был пока на стороне нападавших. Но защитников Хавре оставалось еще слишком много.

Копейщики и лучники сумели еще один раз потрепать ряд франкских щитов, прежде чем дружинники Хавре приблизились совсем близко. Эгиль счел благоразумным отступить копейщиками и лучниками к своим мечникам. Мгновение спустя железный еж из варяжских мечей и топоров накатился на франкских латников. Большие щиты в рукопашной сече – немалая обуза, и сто пятьдесят викингов вполне могли бы опрокинуть две сотни хаврских мечников даже в купе с тремя сотнями легковооруженных лучников, но тут в драку ввязались ополченцы. Их, вооруженных всем, что попалось под руку, было много. Очень много. И пусть они владели своим оружием не так, как дружинники, и тем более не так, как шёрёверны, всю жизнь добывавшие себе пропитание бранным железом, они все равно могли задавить северян числом.

– Мой! – кричал Волькша из-за правого плеча Олькши, и Рыжий Лют послушно приседал, открывая путь кулаку Годиновича.

– Брат, ну ты уж не так часто, – пыхтел Бьёрн, принимая на свой щит очередной удар франкской булавы, – а то ведь я так мечушку испытать и не успею.

– Мой! – рычал Кнутнев, и здоровенный подручный хаврского кузнеца падал на землю, закатив глаза как обморочная девица.

Но не все варяги разделяли боевой раж венедов. Кто-то уже с трудом ворочал раненой рукой, кто-то лежал на земле, придерживая руками вспоротый живот, а франки все прибывали и прибывали, обхватывая заморского железного ежа все большим числом колец.

– С нами Один и Тюр! – подбадривали друг друга варяги, но голоса их с каждым мгновением звучали все более затравленно.

И тут произошли сразу два события, перевернувшие ход битвы.

Во-первых, сзади по хаврским ополченцам ударили конники Кродерлинга, те самые, которые уклонились от битвы с франкской конницей. Купцы и промысловые люди в ужасе прыснули в стороны, но фризы скакали вокруг места схватки и дробили черепа всем, кто попадался на пути.

А во-вторых, над городом раздался заполошный трезвон, а в небо вознеслись черные дымы. Кнуб и Хрольф все-таки высадились на южной стороне городища.

Даже опытные дружинники франков ошалели от неожиданности и были готовы побросать оружие. Бой перешел в бойню. Хаврские воеводы прогудели отступление, отворились ворота торжища, и нестройная толпа городских ополченцев попыталась туда убежать. Но прежде них в городище ворвались фризские всадники. Они пронеслись по охваченному ужасом Хавре, разметали горстку стражников у южных ворот, и вскоре все улицы и площади Овсяного торжища были запружены ревущими от безумия берсерками и не менее кровожадными шёрёвернами и ратниками Кнуба.




Страшный сон


Бой на улицах Хавре был недолгим. Пять сотен безжалостных викингов, сошедших с четырнадцати драккаров, точно штормовая волна по мелководью, прошли через городище, убивая и калеча всех, кто вставал на их пути с оружием в руках. Фризские конники и те шёрёверны, что приняли на себя удар городской дружины, двигались им навстречу, тесня остатки франкских латников.

– Мой! – надсаженным голосом прохрипел Волькша.

– А вот и нет! – рыкнул Ольгерд, обрушивая меч на франкский щит. Латник застонал. Его рука, державшая щит, безвольно обвисла. Было ясно, что от сокрушительного удара она онемела. В глазах хаврского мечника отразилась обреченность. Он попытался ткнуть Олькшу своим мечом, но тот легко отбил бесславный выпад и уже занес клинок над головой франка.

– Вот шиша тебе с лебедой, – пробормотал Волькша и, поднырнув под локтем Бьёрна, оказался возле самого латника. Короткий удар снизу в челюсть подбросил тяжеловооруженного ратаря над землей, но спас его от увечья, а может статься, даже и от смерти. Олькшин меч рубанул воздух.

– Ах ты, поганка чудьская! – выругался Рыжий Лют, теряя равновесие. – Что же ты все суешься-то поперек меня?!

– Ты же знаешь, Олькша, – устало ответил Годинович, – я крови не люблю.

Костяшки Волькшиных пальцев являли собой кровавое месиво, из левого плеча торчала обломанная стрела, но глаза Кнутнева еще горели огнем, впервые зажегшимся в день потешных кулачек на свадьбе красавца Торха и синеокой Рады.

Но вот дрогнули и бросились врассыпную последние защитники Хавре, и безмерная тяжесть начала придавливать Годиновича к земле. Глаза Волкана закрывались, и чудовищный сон все сильнее затягивал его в свои липкие сети.

Ему снился кошмар. С неба падали огромные капли, похожие на вареные глаза окуня. Падали и скакали по земле, по крышам домов, по шлемам варягов. Годинович поймал одну из них ртом. Она оказалась сухой и твердой, как самый настоящий рыбий глаз. Капель становилось все больше и больше, и вскоре странный дождь шел уже плотной стеной.

За струями дождя Волькша различал людские тени. Они метались по улицам, странно вскидывая ноги, точно земля горела у них под ногами. Некоторые падали и катались по земле, как одержимые. При этом они разевали рты, но звуки не покидали их глоток.

Волкана кто-то толкнул. Венед обернулся и увидел наконечник копья, замерший в двух пальцах от его груди. За стеной ливня он не мог различить лица того, кто держал древко. Однако желание понять, кто и почему угрожает ему оружием, продлилось не дольше промежутка между ударами капель по лицу. Дальше опять навалилось безразличие. Годинович молча отвернулся и двинулся вниз по улице. К заливу. К ладьям. К морю. К Эрне. К Эрне. К Эрне.

В какой-то миг Кнутнев испугался, ему померещилось, что море пересохло: варяжские драккары стоят на суше, а вокруг, сколько хватало глаз, тинистое, осклизлое морское дно, на котором, беспомощно колотя хвостами, трепещут мириады рыб. Море ушло. Иссох водный путь на Бирку. И надо будет идти много дней и ночей, дабы добраться до того единственного места во всей Яви, куда он сейчас хотел бы попасть, – до своего дома… до Эрны…

Внезапно немолчный шорох сухого дождя взрезал истошный женский вопль. Волкан медленно повернул голову, и Явь ускорила свое течение. Прямо на Годиновича бежала растрепанная женщина с младенцем на руках. Льняная шапочка с игривой оборкой вместо полей сползла у нее с головы и трепыхалась вокруг бело-розовой статной шеи. Крошечный, потемневший от времени крестик колотился о ее ключицы в лад бега.

– Держи ее! У нее крест! – услышал Волькша голос фризского всадника, настигавшего беглянку на своем могучем жеребце.

Венед сжал кулак и почувствовал, что ладонь по-прежнему хранит жменю заветной супеси. Очертания мира обострились. Странный сухой дождь раздался в стороны, открывая Волькше искаженный ужасом лик женщины и горящее охотничьим ражем лицо ее преследователя. А ведь точно так же какой-нибудь чужеземный всадник может гнаться за Эрной, за Волькшиной сестрой Ластей или даже за его матерью Ятвой! Годинович сжался от накатившего ужаса: на него, разевая рот в истошном крике, бежала его любезная матушка!

«Этого не должно случиться!» – беззвучно прокричал Волькша и шагнул навстречу бегущей.

– Давай! Бей ее! У нее на шее крест! – ликовал фриз.

Но Кнутнев спокойно позволил беглянке вильнуть в сторону, сделал еще один шаг и оказался перед мордой несущегося коня. Тот был красив, умен и ни в чем не повинен. Но в этот миг только от жеребца зависело, настигнет его наездник свою жертву или нет. Увидев внезапное препятствие, конь мотнул головой, и в это мгновение быстрее, чем камень из пращи, быстрее, чем стрела из лука, ему в висок ударил кулак венеда. Скакун сделал еще пару шагов и со всего хода перекувырнулся через холку. При падении всадник сломал древко копья. Поэтому, когда он вскочил на ноги, в руке у него был лишь бесполезный обломок деревяшки.

– Ты что?! Как ты…?! Ты что, защищаешь эту девку Мертвого Бога?! – заорал фриз, наскакивая на венеда.

– Она – женщина. Она – мать. У тебя ведь тоже есть мать? – почти безучастно ответил ему Годинович.

– Она девка Мертвого Бога! Мечники Карламана убили всех женщин в роду моего деда! – ярился воин Кродерлинга.

– Вот и мсти мечникам, а женщин не тронь, – заплетающимся языком отповедал ему Годинович.

– Да кто ты такой? – окончательно вышел из себя фриз. Он был на голову выше Волькши и пол-локтя шире в плечах.

– Я Волкан по прозванию Каменный Кулак, – ответил ему венед.

– Вот я сейчас отрублю твой кулак и посмотрю, какой он каменный! – пообещал всадник, выхватывая из-за пояса внушительных размеров нож.

Кнутнев ударил. Совсем легонько – все-таки в этом бою варяги с фризами «стояли в одной стенке». Но и этого легкого тычка в скулу хватило, чтобы глаза драчуна беспомощно забегали в орбитах, коленки разъехались и он осел на землю.

Через несколько мгновений дождь из рыбьих глаз вновь окутал все вокруг. Последнее, что запомнил Волькша, – это качающийся возле мостков Гром. Качающийся на воде! На воде, обещающей быстрый путь домой. Годинович улегся на тюки возле форштевня, укрылся старой парусиной и заснул в своем кошмаре.

Сон во сне был безмятежным, покойным, нежным и сладостным, как объятия Эрны.

Тем ужаснее было возвращение из палат Дремы сразу в промозглую жестокую Явь.

У ворот осязаемого мира Волькшу поджидала боль. Кулак правой руки болел ужасно. В то Годиновичу казалось, что он прижал костяшки к раскаленным углям, а то чудилось. что десяток голодных крыс обгладывают с них мясо. Еще одна боль колотилась в левом плече. Волкан поднес дрожащую руку к тому месту, где клокотал родник боли, и нащупал обломок стрелы, все еще торчащий в звеньях кольчуги. От Волькшиного движения наконечник повернулся в ране, и боль обострилась. Это было хорошо, поскольку означало, что стрела не смогла до конца пробить ратную рубаху, а лишь просунула жало сквозь одно из колец. Волькша обхватил шершавое от собственной крови древко и дернул. Боль в плече на миг стала ярче, но затем потухла и осталась едва заметным тлением. Годинович затих, убаюкивая обе раны.

Уняв боль, Волькша откинул парусину и посмотрел в низкое небо. Шел дождь, холодный листопадненский ливень. Капли барабанили по ткани, как по коже бубна. Над венедом ползли темно-серые облака и черно-серые клочья дыма. Невозможно было определить, скоро ли стемнеет, – дождливый сумрак окутывал ту часть Яви, что была видна Годиновичу в створе высоких бортов форштевня.

Волкан сел. И тотчас в его уши проникло чудовищное нагромождение звуков. Вопли, хохот, стоны, угрозы, мольбы и крики, крики, крики. Годинович встал. Драккар не ответил привычным покачиванием: вслед за морем из залива ушла половина воды, и ладья, опираясь бортом о причальные мостки, прочно стояла донным брусом на земле.

Волькша оглянулся. Три огромных костра полыхали под низким осенним небом. Пламя подбиралось уже к самым крестам на доминах Мертвого Бога. С грохотом рассыпались перекаленные черепки остроконечных крыш, обнажая затейливое сплетение стропил, укосин и перекладин. Точно отлетевшие от слишком ярого костра головешки, кое-где дымились городские домишки, но взгляд Годиновича неумолимо возвращался к горящим теремам Йоксы. И не только взгляд, но и слух. Волкану казалось, что вопли, наполнявшие тяжелый воздух над Хавре, исходили из огненных утроб пылающих громадин. Многоголосый истошный, ужасающий вопль…

Кнутнев выбрался из драккара на настил мостков. В голове у него колыхался белый туман усталости вперемешку с серыми обрывками сна. Испуганные глаза фризского коня, безмерные от ужаса зрачки франкской женщины, страх, подобный смерти, в застывших глазах фриза. И крики, крики, крики.

Хавре был тих и, можно сказать, пуст. То там, то тут шёрёверны и дружинники Кнуба выкатывались из домов, овинов и стаек, нагруженные поклажей до надсадной одышки. Но в домах при этом было тихо: никто не причитал, не молил о пощаде. Весь шум, гам и истошные вопли доносились откуда-то из сердца городища. Неведомая тревога закралась в сердце Волкана. Его шаги становились все быстрее, и вскоре он побежал что было сил.




Соратники Кродерлинга широким кругом обступали горящую домину и не отрываясь смотрели на пламя. Лица их багровели от жара и мрачной радости. Фризы внимали крикам нестерпимой боли, доносившимся из пылающего дома, точно это была застольная здравица в их честь. В руках они сжимали короткие седельные луки и взведенные самострелы. А между фризами и теремом Мертвого Бога распластались на земле три, а то и четыре десятка человек, изрешеченных стрелами. От близости к огню одежда на них уже начала дымиться, а кожа вздувалась волдырями и лопалась. В одном из окон горящего дома торчал еще один обугленный мертвец: его подстрелили, когда он только выбирался из терема.

– Что вы делаете?! За что?!! – закричал Волкан. Он тряс за грудки одного из фризов. Но тот как завороженный смотрел на пламя и бормотал слова какого-то заговора или обряда. Годинович бросил его и кинулся к другому. Лицо всадника было ему знакомо: всю дорогу от залива с каменными вратами он ехал позади Хагеля.

– Зачем вы это делаете?! – проорал Волькша прямо в лицо сподручному Кродерлинга.

– Духи священного Ирминсуля поют от счастья! – возгласил то. – Разве ты не слышишь?

– Это не духи поют! – тормошил его Кнутнев. – Это кричат люди!.. Фольки! Добыча вольных мореходов!

Волкан старался найти еще слова для того, чтобы образумить фризов. В этот миг ему казалось, что жизнь фолька стократно лучше сожжения.

– Норманнам хватит добычи на торжище, – ответил фризский хольд. – Им ни к чему меченные Мертвым Богом.

– Но каждый из них стоит пятьдесят крон! – наседал Годинович.

– А как же месть?! – взревел всадник, выходя из благостной Нави, где ему пели духи Ирминсуля. – Сколько стоит месть?! Вот скажи, норманн, ты бы оставил своего обидчика неотомщенным?

– Я не норманн. Я венед, – выпалил Волькша.

Глаза ратника лишь на миг озарились удивлением, но холодный гнев тут же погасил его.

– А что, венеды не мстят? – спросил он со злорадной усмешкой.

«Не мстят!» – хотел выкрикнуть Годинович, но вспомнил слова карельской девушки Кайи, сказанные давным-давно, больше года назад: «Убить венеда – это как убить медведя, только наоборот». Он вспомнил, как его лицо налилось цветом зимней клюквы, когда он осознал, что никто во всей Гардарике не мстит за своих убитых родичей так яростно, как венеды. Особенно ильменьские словены, к племени которых относил себя Година, Волькшин отец. За одного посрамленного сродника они могли выжечь целое подворье вместе с родом обидчика до седьмого колена.

– Но ведь эти люди не убивали твоих сродников, – попытался не смолчать Волькша.

– А мои деды не убивали сродников Карламана! – ярился фриз. – Мы даже кормили и привечали людей с крестами, пока они приходили к нам с миром и сказками про своего немощного Йоксу. А ты знаешь, венд, – именуя венедов на фалийский лад, продолжил всадник. – сколько фризов, саксов, фламандцев сжег за это Карламан со своими слугами Мертвого Бога?

Волкан покачал головой.

– Целые города! И столько же порубил за отказ поклоняться Йоксе!

– К тому же, – добавил он настолько разумным и трезвым голосом, что Волькша даже вскинул на него удивленные глаза, – эти глупцы сами забились в дом своего бога. Они думали, он их защитит. Полудурки! – захохотал фриз, и огонек прежнего исступления вновь зажегся в его взгляде. – Этот Йокса не мог постоять даже сам за себя. Что он мог сделать для этих полоумных франков?

Всадники, стоявшие поблизости, услыхав последние слова хольда, залились истошным смехом.

В этот миг раздался оглушительный треск. Пламя подточило стропила крыши, и тяжелое нагромождение пылающих брусьев, распорок и черепицы обрушилось внутрь постройки. На несколько мгновений крики горящих людей стали истошнее и слышнее. Волькша отчетливо различил тонкие голоса детей. Но вскоре вопли и стоны прекратились. И только огонь продолжал завывать, доедая стены дома Мертвого Бога Йоксы, который так и не пришел на помощь франкам.

Два остальных, дома увенчанных крестами, еще подпирали своими крышами пасмурное небо, но можно было не сомневаться в том, что и там Волькшу ждет такое же ужасное зрелище. Годинович оставил фризов шептать заклинания духам Ирминсуля и пошел прочь с Овсяного торжища, на котором шёрёверны и даннские дружинники тешили свою неутолимую алчность, а благородные фризские конники – свою застарелую месть.




Казна Мертвого Бога


Река Сиена была мутна и мелководна. Морской отлив выпил из нее воду, как наигравшийся телок из озерины.[159 - Озерина – большая лужа (устар.).] Драккары, которые утром причалили прямо к берегу, беспомощно кренились среди речных камней, покрытых подсыхающей тиной. Четырнадцать варяжских ладей, принесших смерть и разорение в городище, сравнимое разве что с Ильменьским торжищем. Четырнадцать суденышек, выплеснувших на головы франков горящее масло набега. Думая о жителях Хавре, Волькша старался не произносить в своей голове слово «невинный», но оно так и норовило выскочить, точно тать из-за угла, и сокрушить Волькшино сердце горечью стыда за содеянное: не убеди он Хрольфа в том, сколь высоко его ценят шёрёверны Бирки после победы над Хохендорфом, пугливый сын бонде даже и не задумался бы о походе в Хавре. Но тогда была бы варяжская междоусобица… и эти же четырнадцать драккаров рано или поздно поднялись бы вверх по Волхову… и полчища озверевших свеев обрушились бы на Ильмень, на Вергеш, на Полисть, на Влою, на Киришье, на родную Ладонь…

«Нет, этого не должно случиться! Никогда!» – повторял про себя Волькша, хотя эти благие помыслы никак не хотели заглушать горькие упреки его совести.

Годинович брел вверх по реке, баюкал боль в душе, облизывая саднящие костяшки правого кулака и скусывая с них маленькие вохринки вспоротой кожи. Мысли его то и дело возвращались на площадь перед горящим теремом Мертвого Бога. И вдруг он увидел кучку людей в длиннополых одеждах, точь-в-точь как та, что была на служителе Йоксы, который свершал обряд перед битвой у северных ворот торжища. Только у этих на груди не было крестов. Люди в длинных шерстяных рубахах, подпоясанных пеньковыми веревками, спешно сгружали что-то на плоскодонную лодку. Мешки, сундуки, короба. Вид у них был напуганный и при этом радостный. Еще бы, ведь им удалось улизнуть из городища да еще и прихватить с собой кое-что из своего скарба.

Годинович хотел повернуть в сторону, дабы не смущать своим варяжским видом несчастных беглецов, но тут один из них наклонился, и из-за шиворота его одеяния выпал и повис на кожаном снурке темный деревянный крестик. Выходило, что все эти люди, одетые как дети одной матери, были служителями Йоксы. Кого же тогда сожгли фризы?

Галдери Мертвого Бога тем временем закончили грузить поклажу в лодку и попытались столкнуть ее в воду. Но не тут-то было. Плоскодонка ни на пядь не двигалась к реке.

Старший служитель Йоксы что-то приказал своих собратьям, и те начали сгружать скарб, дабы облегчить суденышко. Снимая очередной сундук, франки неловко поставили его на скользкие камни, тот упал, запоры не выдержали, раскрылись, и из ларца посыпалась золотая и серебряная утварь.

Волькша не успел сообразить, что же делали слуги Мертвого Бога с таким баснословным богатством, поскольку люди в длинных одеждах наконец-то заметили его. Распорядитель бегства подал знак своим подручным, и те двинулись на Годиновича, сжимая в руках увесистые дубины. Трое на одного. Остальные служители Мертвого Бога продолжили торопливо облегчать лодку.

Возможно, Волькше стоило убежать. Вряд ли франки погнались бы за ним. Люди они были уже немолодые и телесатые и бегать за молодцом они бы не стали. Но что-то удержало Кнутнева на месте. Какой-то холодный безжалостный гнев клокотал в венеде с того мига, когда он наконец понял, что галдери Йокса пытаются под шумок умыкнуть сокровища из дома своего бога. Простые горожане: купцы, промысловые умельцы, самоземцы, которых люди с крестами заставили верить во всемогущество Мертвого Бога, – сгорели заживо, а эти пузаны улепетывают, прихватив с собой немалую казну.

Волькшины руки сами потянулись к заветному мешочку с Родной землей. Измочаленный кулак наполнился Ладонинской супесью, и боль в костяшках тут же прошла, гнев стал ярче, а трое здоровяков в длинных рубахах – ненавистнее.

Первый из них, самый могучий, даже не успел поднять дубину. Он отлетел на руки соратников, шедших позади, подмял их под себя и повалил. Люди у лодки, узрев такое начало поединка, тоже взялись за оружие.

В это время двое оставшихся толстопузов сбросили с себя обмякшее тело товарища и поднялись на ноги. Волкан недвижно ожидал их нападения.

Они оказались никудышными бойцами. Волькша даже улыбнулся, глядя на то, как они плывут к нему сквозь толщу невидимого киселя. В другое время он, может быть, и поиграл бы с ними в салки, но со стороны лодки к месту схватки приближались еще девять человек, а плавать среди топляка опасно даже для опытного пловца, того и гляди, получишь бревном по маковке. Одного из верзил Годинович опрокинул размашистым ударом в живот. Отлетая, тот разевал рот, как сом на дне лодки, и вращал глазами, как рак, летящий в котел с кипятком.

Второму служителю Мертвого Бога довелось-таки махнуть своим посохом, но всего один раз. Кнутнев поднырнул под удар, перехватил середку дубины левой рукой и легонечко дернул на себя. Здоровяк потерял равновесие и, подавшись на полшага вперед, сам насадил свою свиную ряху на Волькшин тумак. Удар морды о кулак был столь сокрушителен, что мясистый нос франка исчез в недрах его лица, точно и не бывало.

Узрев, что трое их товарищей недвижно лежат у ног щуплого норманна, остальные волхва Йоксы замерли на месте, и лишь окрик вожака заставил их двинуться дальше. Переглянувшись, они решили нападать разом со всех сторон. Тревожно оглядываясь на подмятое северными разбойниками Овсяное торжище, люди в длинных рясах обступали Годиновича. Кто потрясал мечом, кто раскручивал над головой боевой цеп, неизвестно откуда взявшийся у смиренного служителя Мертвого Бога. А Волькша стоял, сжимая в левой руке дубину, вырванную из рук последнего поверженного врага, и старался увидеть внутренними глазами тот единственно возможный способ завалить сразу целое стадо кабанов, который был ему нужен. И он его, измыслил тот единственный, почти невероятный поворот поединка, который принес ему победу в неравной схватке. За мгновение до того, как франки бросились на него, Кнутнев крутанулся и что было сил бросил дубину во франка, кто поигрывал цепом. Точно бита для игры в рюхи, палица полетела над землей и ударила франка под колено. Тот взревел от боли, выронил оружие и грохнулся на землю. В этот миг, точно воробьи из рукава, один за другим выпорхнули из рук венеда два метательных ножа. Первый пробил грудь того, кто угрожал Годиновичу мечом, а второй пронзил глаз еще одного хмурого дуболома. Супостатов стало в полтора раза меньше, а их страха – в сто раз больше: что еще выкинет этот непостижимый норманн?

– Русь! – заорал Волькша и ринулся на ближайшего из врагов.

Еще два удара Стейна Кнутнева достигли цели, и воинство Йокса дрогнуло.

– Sanctus! Sanctus![160 - Sanctus! – Да святится! (Лат.) По употреблению близко выражению «Свят-свят!».] – запричитали они, бросая оружие.

Гнаться сразу за четырьмя зайцами – пустейшая затея, к тому же, если супостатная стенка дрогнула и побежала, радивому кулачнику надлежало тут же прекратить бой. Что Волькша и сделал.

Теперь, если не считать служителя Мертвого Бога, которому палица, брошенная Волькшей, перебила колено, Годиновичу противостоял только старший галдерь, взиравший за побоищем от злосчастной лодки. Это был властный старик, чем-то похожий на турпилинга[161 - Турпилинги – племя германцев Померании, жившее на берегах Одера.] Альферта, отца Рудгера, из городка Винета, что на острове Волин. Его тяжелое безбородое лицо, покрытое глубокими оврагами морщин, выражало неутолимую жажду власти. Недаром одного его окрика было достаточно, чтобы его подручные двинулись в бой. Но теперь он остался один на один с тщедушным молодым норманном, чьи нечеловеческие сила и проворство в считаные мгновения лишили его всех споспешников. Неясно, кем он себе вообразил венеда, но приближение Волькши галдерь встретил высоко поднятым крестом и распевными выкриками, в которых Годинович распознал наречие неведомых латинцев или латинов… или латинян… Помнится, Година рассказывал, что этот язык уже много столетий мертв и никто под сенью Яви на нем не говорит. А вот ведь слуга Йокса зычно выкрикивал латинские слова. Так, может быть, Мертвый Бог и правда существует и приходится сродником Кощею или Хель?! Мертвый Бог – мертвый язык… От одной мысли о том, что он стоит перед слугой князя Нави, Волкана передернуло утробным ознобом. Ни один венедский волхв не согласится служить Чернобогу!

Видя смятение норманна перед спасительном крестом, старик вложил в свой голос всю страсть и веру, на которые был способен. Волькша шел все медленнее и медленнее. Свистящие раскаты латинских слов погружали его в оцепенение: чем дольше он их слушал, тем больше верил в то, что старик взывает к духам мертвых земель, к самому Змию-вседержителю.[162 - Змий, Ящер – у древних славян змей, держащий землю, древний враг Сварога и Сварожичей; очень близок к Велесу.]

– In genua! In genua![163 - In genua! – На колени! (Лат.)] – завывал старший слуга Йоксы и тыкал крестом под ноги Волькше.

На всякий случай венед попятился: а что как и впрямь полезет из-под обучей окаянная нечисть.

– In genua! In genua! – торжествовал старик, надвигаясь на Годиновича.

Одной Макоши ведомо, чем бы закончился поединок Волькши и главы Йоксовых слуг, если бы не подоспел Ольгерд. Рыжий Лют ничего не знал о мертвом языке. Но даже если бы краем уха и слышал про такой, то все равно не отличил бы латинское наречие от франкского, фризского, турпилингского и всех прочих языков, включая свейский. К тому же он был уже изрядно пьян. А посему вид человека, размахивающего крестом, осветил его перепачканную кровью и гарью харю кровожадной радостью. Старший галдерь Мертвого Бога был так погружен в заклинание щуплого норманна, что не сразу заметил тяжеловооруженного громилу. В последний миг их глаза встретились, но меч Ольгерда уже низвергался на голову франка. Тот рванулся в сторону, от чего клинок вонзился ему в плечо у основания шеи. Бранное железо раскроило его ключицу и все ребра до самого поддыхала. Кровь брызнула из старика, как сок из раздавленной клюквы. Волькша брезгливо отвернулся.

– Какой жидкий оказался! – балагурил Ольгерд, утирая подолом забрызганное лицо. – А на вид и не скажешь – на вид не сочнее вяленого леща. Вот ведь пенек болотный…

С этими словами Олькша заковылял к воде по скользким камням обмелевшей реки, дабы ополоснуть лицо, руки и меч.

Когда он вернулся, Волкан стоял на прежнем месте.

– Ты чего, Волькш, корни тут пустил? – хлопнул Рыжий Лют приятеля по плечу.

Годинович молчал.

Ольгерд нагнулся и заглянул в опущенное лицо Волкана.

– Он что, тебя ушептал-таки? – с тревогой спросил Хорсович.

– Нет, – безучастно ответил Кнутнев. Кто-кто, а Хорсович был последним человеком, с которым стоило говорить о мертвом языке и Мертвом Боге. За такие бредни он так на смех поднимет, что и не отбояришься.

– А что ж ты тогда тут стоишь как вкопанный? – с облегчением выпрямился Бьёрн.

– Я крови не люблю. Ты же знаешь… – выдавил из себя Волькша, сбрасывая оцепенение.

– То же мне, шёрёверн! А крови боится! – принялся бахвалиться Олькша, поигрывая мечом. – Удача рождается в крови, питается кровью и от крови крепнет.

– Кто тебе это сказал? – озлился Волкан. Сын домовитого ягна и тишайшей венедки Умилы набирался варяжской мудрости как-то уж слишком быстро.

– Да все так говорят, – ответил Ольгерд.

– Кто – все?

– Варяги. Свеи, норманны, даже данны…

– А ты-то сам кто? – оборвал его Годинович.

– Я… – запнулся Хорсович, но после мучительного раздумья все-таки выпалил: – Я теперь Хрольфова русь! Неей! Я теперь лиласкипар. Во!

– Сразу видно, что тебе теперь «слегка плевать»[164 - Лиласкипар (Lillaskippar) – Мало наплевать (швед.).] на то, что ты больше не «белый венед, гроза всей Ингрии и суть Гардарики».

– Что ты сказал?! – промычал Ольгерд, совсем как когда они сидели на берегу родной Ладожки и подсчитывали свое родство. Только на этот раз вместо коряги в руках у Хорсовича был клинок свейского железа, а сам он от выпитого вина с трудом мог собрать глаза в кучу. И все же на лице Волькши не дрогнула ни одна жилка.

– А то, что ты и по-свейски-то еще толком изъясняться не научился, а уже величаешь себя русью, шёрёверном да еще и лиллешеппарем. Видела бы тебя Лада-Волхова, живо бы башку на место поставила!

– Да что ты меня то и дело Ладой стращаешь?! – хорохорился Рыжий Лют, но было видно, что даже его пьяному рассудку напоминание о великой Ладонинской ворожее пошло на пользу. Ольгерд часто-часто моргал рыжими ресницами и опустил румяную ряху долу.

И тут его взгляд упал на плоскодонку с поклажей служителей Мертвого Бога.

– Эт чё это у них тут за обоз? – надтреснувшим голосом спросил он, откидывая крышку одного из сундуков, забрызганных кровью старика. – Чур меня, чур! – заквохтал Хорсович, погружая лапищи в россыпь золотых и серебряных кругляков. – Сколько же его здесь?!

Ольгерд вспорол мешок, вскрыл короб. И везде было золото и серебро.

– Леший меня задери – что это за схорон? Они что, пытались уволочь всю казну торжища? – причитал Олькша. – Слышь, Волькша! Волькша! Да мы с тобой на эдакую добычу себе столько драккаров купим, что ни одному варягу не снилось! Накличем знатных ратарей, хоть у самого конунга ихнего со двора сведем! Да и гуляй!

– Hundlort,[165 - Hundlort – дерьмо собачье (швед.).] – сплюнул на землю Волькша и пошел прочь.

– Что ты сказал?! – опять взъярился Ольгерд. Варяжские ругательства он выучил перво-наперво.

– А то, что дерьмовая из тебя русь. У варягов хоть и не все как у добрых людей, но добычу они всегда делят по-честному.

– Но это же только наша с тобой добыча! – негодовал Рыжий Лют. – Ты этих ухарей углядел и своим кулачищем усмирил, а я тебе пособил их главного волхва унять. Так что золото это теперь наше!

– А вот и нет!

– А вот и да!

– А вот и нет! А кто тебя в эти края, на веслах свой горб надрываючи, привез? А кто за тебя кровь у северных ворот проливал, чтобы ты мог с драккара спрыгнуть да в полупустой городище ворваться? А кто…

– Хватит! Угомонись! – прорычал Хорсович. – Я пошутил!

Он уже и сам был не рад, что позарился на богатства служителей Мертвого Бога. Варяжский Дрергекапур был ему, конечно, неведом, но было видно, что совесть уела верзилу в самую печень.

– Ладно… пойду кликну людей на подмогу… – сказал Рыжий Лют. – Ты посторожишь?

Волкан поднял на него глаза, полные горького упрека: кто кроме шёрёвернов во всем разоренном Хавре сейчас будет думать о поживе?

– Ну хочешь, ты сбегай, – предложил Олькша, – а я постерегу.

Годинович только рукой махнул, дескать, иди уже, горе-воитель.

Когда к лодке с казной, пошатываясь, подбежали два десятка шёрёвернов во главе с Хрольфом, их изумлению не было конца и края. И так добыча, взятая в Хавре, казалась им весьма достойной, но в сравнении с тем золотом, что в одиночку захватил Стейн Кнутнев, она превратилась в прибыток от разграбления захудалой сумьской засеки.

– Да здесь… да здесь… не меньше чем на сто тысяч крон… никак не меньше, – приговаривал Гастинг, то и дело скребя в затылке и под бородой. – Да здесь… О однорукий Тюр, велика твоя благодать над нами… Надо будет принести жертву… Огромную жертву… Такая Удача… Такую Удачу надо отблагодарить.

И шёрёверны согласились со своим шеппарем как никогда прежде.




Вверх по Сиене


Уцелевших после битвы на берегу Сиены служителей Мертвого Бога долго пытали. От боли они совсем потеряли дар речи, за что были подвергнуты еще более жестоким истязаниям. Их крики были слышны по всей округе. Пленные франки, те, что не сгорели в хоромах Йоксы и не были убиты разъяренными фризами, ежились от каждого вопля, полагая, что за галдерями последует их черед. Но пресыщенные грабежом и насилием викинги хотели только вырвать у слуг Мертвого Бога ответы на вопросы: откуда взялось столько золота, куда его собирались отвезти и сколько золота в том месте, куда должна была направиться тяжелогруженая лодка.

Мученики отвечали сбивчиво, а может быть, это фризский толмач не слишком хорошо владел франкским наречием. К тому часу, когда, не вынеся страданий, пленники один за другим испустили дух, мучителям, а таких нашлось не мало – сам Кнуб раздробил одному из пленников все пальцы на ногах, – удалось выяснить немного. Сундуки и короба, которые служители Йоксы попытались вывезти из разоренного городища, были наполнены казной хаврского воеводы вперемешку с десятой долей прибытка, каковую все окрестные самоземцы, промысловые умельцы, а также все торговые люди были обязаны платить Йоксе. Лодка с золотом должна была направиться в Роуен, город в двух днях пути вверх по Сиене. Там поклажу должен был принять верховный слуга Мертвого Бога, которого мученики называли эвеком.[166 - Эвек (Evêque) – епископ (франц.).] Судя по предсмертному лепету франков, к этому эвеку стекалась десятая доля прибытка всей округи на несколько дней пути. Правда, слуги Йоксы утверждали, что они везли десятину, собранную за несколько лет, но их никто не слушал. Все, кто был охоч до пыток, поспешили вообразить, сколько же золота скопилось в этом самом Роуене у этого самого эвека…

Словом, головы всех, кто еще недавно помышлял лишь о том, как бы сподручнее ограбить Овсяное торжище, повернулись в сторону среднего течения Сиены, где в заветном Роуене купался в золоте могущественный эвек. И ни один здравый довод не мог достучаться до их иссохших от жажды наживы рассудков. Варяги даже не предались похотливой блажи с тем упоением, которое Волькше довелось видеть в Хохендорфе. Если кто и пользовал пленных франкских женщин, так делал это так, точно справлял малую нужду, после чего стремительно бежал туда, где ночь-полночь бурлил шёрёвернский сход о Роуене.

Ярл Хедебю запретил своим ратникам участвовать в этом галдеже, но спустя некоторое время после начала тинга хваленые даннские дружинники вовсю драли глотки, призывая не медлить, а прямо со следующим приливом сняться и вести ладьи в гости к эвеку.

Нашлось всего несколько смельчаков, Скаллагримсон и Стейн Кнутнев среди них, которые посмели говорить против похода вверх по реке. Но их слова о том, что не позднее чем через месяц на Мэларене встанет лед и путь драккарам на Бирку будет закрыт, произвели на шёрёвернов не больше вразумляющего действия, чем щелбан на разбушевавшегося быка.

– Да с такой добычей мы можем зазимовать где угодно! – кричали им в ответ. – Да хоть в том же Хедебю, нам будут рады.

– Славная мысль! – поддакивал Кнуб. – Погостите у меня зиму, а весною…

Куда двинется варяжская ватага весной, ярл славного Хедебю договорить не сумел, его слова перекрыл одобрительный рев. Больше всех эта мысль пришлась по вкусу Хрольфу. Гастинг, которого дома кроме славы ждала еще и несдержанная Фриггита, орал за зимовку у Кнуба так, точно собирался провести холодные месяцы за пиршественным столом в Валхале.

На том и порешили.

Если Волькше и было чем утешиться, так это тем, что, заразившись новой задумкой, варяги, а с ними и фризы напрочь позабыли о плененных хаврских франках. Стоило Годиновичу выкрикнуть, что пленных надо отпустить восвояси, дабы они не перегружали собой драккары, коим предстояло идти вверх по течению, как все тут же с ним согласились. Не обошлось, правда, без даннских проделок. Толстяк Кнуб предложил прижечь франкам подошвы ног, чтобы те не вздумали пешим ходом отнести в Роуен весть о грозящем набеге. Эта предусмотрительная жестокость была тут же и с великим рвением осуществлена фризами, узревшими еще одну возможность отмстить за обиды дедов.

Едва вода в Сиене начала прибывать, ладьи северян уже были готовы к отплытию. Хаврское золото было сложено у мачтшиферса[167 - Мачтшиферс – место крепления мачты к донному брусу драккара.] Хрольфова Грома, остальная добыча разложена по другим ладьям. У гребцов ладони так и горели взяться за весла и гнать суда под стены Роуена.

Однако в час отплытия пришло первое отрезвление: на многих драккарах обнаружились пустующие гребцовские сундуки. Вечером никто не удосужился подсчитать, во что варягам обошлось взятие Хавре. А потери были не так уж малы: десять убитых и шестнадцать тяжелораненых. Тех же, кто, подобно Волькше, отделался царапинами, оказалось больше сотни.

Но это безрадостное открытие не помешало девяти свейским и пяти даннским драккарам с началом прилива устремиться вверх по Сиене.

Чем дальше от растоптанного Хавре уплывала варяжская ватага, тем сильнее знобило Волькшу. В ране на левом плече точно обустраивался неутомимый дятел. Зубы мышей, вгрызавшихся в истрепанные костяшки правого кулака, выросли до размеров бобровых резцов. В полдень, когда вереница драккаров проходила очередной неторопливый изворот реки, Стейн Кнутнев угнездился среди поклажи возле форштевня, накрылся парусиной и весь отдался переливам своей боли.

На вечерней стоянке Хрольф послал человека за Густавом, шеппарем-лекарем, который выхаживал Кнутнева после его неловкой встречи с ножом Бергертайлера.

– Вот ведь не везет, так не везет, – сетовал грозный викинг, подсаживаясь к Волькше. – Опять я не видел тебя в деле. Опять мне достались только твои болячки. Ну да ничего, вот уж под Роуеном я с тебя глаз не спущу.

Годинович снял одежду. Даже при свете лучины было видно, что рана на его плече загноилась и вспухла по краям.

– Надо было, пока свежая, вином промыть или на крайний случай мочой, – отчитывал Густав Волькшу. – А можно так: вино внутрь, мочу наружу. Что теперь прикажешь делать?

Кнутнев поднял на лекаря виноватый взгляд.

– Что это там придурок Хрольф делает? – спросил варяг и посмотрел куда-то через левый борт.

Волкан приподнялся на локтях и посмотрел туда же. В этот миг острая боль резанула его левое плечо – Густав одним беспощадным движением выдавил из раны весь гной вместе с сукровицей. Волькша вскрикнул, точно его ударили обухом по ноге.

– Вот, теперь можно и лечить, – довольно ухмылялся лекарь, доставая холщовый мешочек с травами. После «нежной» чистки, которую Густав устроил Волькшиной ране, боль от сыпавшегося в нее горячего папоротникового пепла была почти сладостной.

– Вина Кнутневу, – повелел знахарь, заматывая рану чистой тряпицей. Раны на кулаке он промыл вином, прижег и тоже замотал тряпицей, после чего велел Волькше перед боем обматывать руку кожаным ремнем: – Воин должен холить свое оружие, а раз у тебя вся сила в кулаке, так ты уж его уважь, сохрани для больших дел.

От выпитого вина, от умиротворяющего действия пепла в ранах, от вновь навалившейся усталости Годинович едва мог разлепить веки, а из его рта вылетали только бессвязные звуки.

– Ладно, Кнутнев, потом поблагодаришь, – усмехнулся Густав его мычанию и пошел обихаживать других раненых.

На следующее утро Волкан мог бы затмить прожорливостью самого Ольгерда. Он умял столько каши со свиным боком, что с трудом дышал. До полудня он опять спал возле форштевня, а к вечеру вновь почувствовал такой жор, что даже сам устыдился своей ненасытности.

Второй день пути уже подходил к концу, когда, пройдя очередную излучину, вереница драккаров вышла на стремнину, которую надвое разрезал остров. Низкие облака, вот уже который день висевшие над Сиеной, ненадолго разошлись, и в щель между ними пробился косой луч солнца. Он осветил слева по борту высокую каменную стену города, казавшуюся еще выше за счет мрачности холмов, встававших за ней. Луч скользнул дальше, упал на склоны за крепостью, и теперь она показалась неприступной твердыней, единым куском серого камня. Стрелковые башни стояли так часто, что самострельщики одной могли бы вести прицельный огонь по бойницам другой. Две привратные крепостицы скрывали окованные железом створки. Заполошный перезвон плыл над городом. За каждым простенком между бойницами мелькал чей-нибудь шлем или кожаная ратная шапка. К появлению варягов дружина и жители Роуена были готовы, точно их все-таки кто-то предупредил.

– Нам не разгрызть этот орех, – вполголоса промолвил Хрольф, стоявший возле форштевня вместе с Волькшей. Тот с надеждой взглянул на сторешеппаря, но Гастинг огорчил его, сказав все так же тихо: – Надо попробовать расколоть. А, Кнутнев?

Годинович только сокрушенно покачал головой. Вряд ли франки дважды поймаются на одну и ту же приманку с разрубанием креста и выйдут из-за каменных стен. А доставать рака из-под камня – пальцев не жалеть, как говаривал Година, когда затея казалась ему непосильной.

Однако Гастинг скорее храбрился, чем искренне верил в возможность «расколоть» каменный орех Роуена. Скаллагримсон, единственный на Громе знавший толк в осаде каменных крепостей, сказал, что стены скоттландского Одинберга были на две сажени ниже роуенских, а стрелковых башен у скоттов было меньше, да и привратного замка там не было вовсе. И при этом его осада обошлась Ларсу почти в триста дружинников, и если бы не безумная сила Большого Руна, то и вовсе не видать бы уппландскому ярлу той победы, которая поставила его славу вровень со славой свейландского конунга.

Триста человек убитыми! После взятия Хавре под рукой Хрольфа осталось едва ли триста пятьдесят полностью боеспособных воинов. Легкораненые тоже пойдут в бой, но пользы от них все же меньше. У фризов, которые заплутали где-то, пробираясь вдоль берега Сиены, всадников осталось не больше ста сорока. Да и то, что могут конники при осаде каменной твердыни? Гордо кружить вокруг? Ждать, когда распахнутся ворота, дабы ворваться внутрь и завязнуть в путанице узеньких улочек? Словом, как ни крути, а Роуен оказался тем самым раком под камнем.

Шёрёверны причалили на ночлег к юго-западному берегу острова, что в этом месте разделял Сиену на два рукава. Выставили дозорных. Сварили походной каши, но ели ее без всякого задора, даже невзирая на обилие франкского вина и остатки жареной свинины.

Шумного тинга не было. Сошлись возле Хрольфового костра шеппари, хольды да Кнуб со своими десятниками. Всем почему-то вспомнились посулы ярла Хедебю о том, что в случае небогатой добычи в Хавре недостачу можно будет взять в Роуене. Ну, и как толстопуз собирался взять крепостную стену в маховые четыре сажени вышиной?

Впрочем, даннскому хитрецу в лицо никто такого вопроса не задавал. Как его ни чести, а он все равно оставался вторым человеком Даннмарки после Харека Скьёлдинга. И потому именно Кнубу дозволили вести совет.

Шеппари высказывались с натугой. Хольды молчали. Бодрые слова никак не выходили у них из глоток. Даже чарки с вином не помогали.

– Что будем делать, мореходы? – время от времени вопрошал то Хрольф, то Кнуб. Все ждали, кто первый выскажется за отступление. Вниз по течению реки остались маленькие селения. Если кто считает, что золота и серебра, захваченного Кнутневым возле Хавре мало, то можно кое-чего еще добрать в этих городцах. Тоска снедала шёрёвернов. И за осаду никто не говорил, и за попятный ход никто не ратовал. Так и сидели они, пока из мрака осенней ночи не появились Волькша и Олькша, Кнутнев и Бьёрн.

– Где вы ходит, венеден? – пожурил их Хрольф на языке ильменьских словен. Ни дать ни взять – заботливый отец.

– Смотрели на городище, – ответил Годинович за обоих. – Так-то он не велик, но уж больно крепок.

Варяги попрятали ухмылки в усы, дескать, им и с одного погляда было ясно, что Роуен с наскока не взять. Сил не хватит ни для натиска, ни для долгого измора. Ну а если франки прознают, сколько всего у викингов бойцов, так и вовсе мореходы могут из добытчиков перекинуться в добычу.

– На городских стенах более пяти сотен бойниц, – продолжал тем временем Волькша. – Это включая башни. Стало быть, там засело не менее тысячи дружинников и городских ополченцев…

– Это как же ты, Кнутнев, бойницы считал? Ночь ведь. Или только мне темно? – осведомился Кнуб.

На шуточку толстяка варяги расщедрились недружными смешками.

– Так ведь франки на стенах костры жгут. Греются. Вот огонь бойницы и освещает, – пропустил Годинович издевку мимо ушей. – Да и потом, я же сказал: больше пятисот. Примерно.

– Так и что же нам делать, венед? – вкрадчивым голосом задал Хрольф вопрос, который волновал всех собравшихся.

– Сниматься и плыть вспять, – не моргнув глазом, ответил Волькша.

– Дрергезкапур! – загомонили варяги. – Великий Один не привечает в Валхале трусов! Нельзя вспять! Позор! Дрергекапур!

– А можно подумать, у Одина есть в Валхале особый стол для дураков? – перекрикивая шёрёвернов, гнул свое венед. Он прекрасно понимал, что говорит грубость, что наносит шеппарям и хольдам оскорбление, которое может стоить ему жизни, но других слов у него не нашлось.

Вопреки Волькшиным опасениям грубость подействовала. Гомон как ветром сдуло, и на его место вползла осенняя ночная тишина. Только потрескивали в костре сучья.

– Умереть с мечом в руке – еще не значит стать прославиться так, чтобы скальд сложил о тебе песню Саге, – внезапно изрек Скаллагримсон. Молчаливый норманн порой орудовал словом не хуже, чем копьем. И на этот раз оно попало точно в цель. Шёрёверны вновь загомонили, только на этот раз о том, что следует вернуться в Роуен весной, с большими силами, с умельцами осадных дел и уж тогда-то точно добраться до погребов этого самого эвека. Задумкам и уловкам, что излагали друг другу варяги, не было конца. Им уже стало казаться, что нет ничего проще, чем раскупорить этот каменный сосуд с золотом, но только не сейчас, когда на дворе осень и скоро Мэларен покроется льдом, а вот весной… с новыми, большими силами…

Расходились шеппари и хольды довольные друг другом ничуть не меньше, чем если бы они и вправду взяли город с ходу. Отплывать решили на следующую ночь, а грядущий день посвятить тщательному осмотру городских стен, башен и замков.

Утро ворвалось на стоянку мореходов ладным зазывным перезвоном. Он не был похож на сполох, что ныл над городом прошлым вечером. Скорее он призывал горожан к радости. Варяги просыпались в скверном настроении, но оно стало еще хуже, когда со своего острова они увидели, как в Роуен въезжает отряд конников и входит несколько сотен латников и лучников. У ворот их встречали люди с крестами в руках во главе с человеком, облаченным в шелковые длиннополые одежды. Не иначе как это был сам эвек. Но лицезрение старшего слуги Мертвого Бога не прибавило настроения шёрёвернам. С таким подкреплением город становился совершенно неприступным. Далее сохранять лицо было бесполезно, да и небезопасно.

К полудню драккары снялись и устремились вниз по извилистой Сиене, прочь от города, который отбросил кровожадных северян одним своим неприступным видом.




Дань Хареку Черепахе


Попятный путь вереница драккаров прошла по течению, по ветру и ко всеобщему удовольствию. На второй день шёрёверны вновь увидели Хавре. Каково же было их изумление, когда на хаврском берегу они узрели фризских всадников, которые обещались быть под стенами Роуена никак не позднее, чем туда прибудут викинги. Впрочем, незадача объяснилась довольно просто: люди Кродерлинга попытались пробраться короткой дорогой. Они выбрали правильное направление и к вечеру первого дня вышли к селению, которое тамошние жители именовали Пресветлым.[168 - Имеется в виду Дюклэр (duclair). du clair – имеющий отношение к свету (франц.)] Фризы не увидели там ни терема Мертвого Бога, ни крестов на груди у селян и потому мирно проехали мимо. Дабы не сбиться, дальше решили ехать вдоль реки, но тут их путь преградило топкое болото. Лошади вязли по самое брюхо, и всадники решили вернуться. От Пресветлого селения они слишком далеко углубились на восток по распадку между холмами и вышли к маленькой речушке. Едва они хотели свернуть на юг к Сиене, как увидели большое войско, переходившее речку вброд.

– Там было не меньше сотни всадников и несколько сотен латников и лучников, – оправдывался Хагель. – Судя по всему, они направлялись в Роуен. Мы попытались обогнать их окольными дорогами, дабы принести вам весть о том, что в город идет подкрепление, но заплутали в холмах. На следующий день мы заметили ваши суда, идущие вниз по реке, и решили вернуться сюда.

– Похоже, – усмехнулся Хрольф, – среди вас тоже не так уж много дураков, готовых умереть на чужой земле в неравном бою.

Далее предстояла самая трудная часть совместного похода – дележка добычи. Шёрёверны изготовились к долгим тяжбам, но люди Кродерлинга оказались покладистыми. Главную свою задумку – застарелую месть – они исполнили превосходно, а ратные прибытки заботили их гораздо меньше. Они согласились взять себе всех лошадей и прочий скот, захваченный в Хавре, а также по 50 крон серебра на каждого ушедшего в поход. Пошептавшись в сторонке, Кнуб, Хрольф и подручные Гастингу шеппари порешили подарить Хареку еще и дивной работы золотой кубок, украшенный самоцветами.

– Потомок фризских конунгов должен пить из чаши, достойной его предков, – высокопарно изрек Кнуб, вручая Кродерлингу подарок. – Надеюсь, до весны твои люди не забудут вкус мести. Будем рады вновь увидеть тебя на Спайкерооге… – многозначительно подмигнул он. – Роуенского эвека надо прихватить за бока.

Глаза Хагиля засверкали от одной мысли о новом набеге на ненавистных франков.

– К весне я соберу пять сотен всадников! – пообещал он, вскакивая на своего изумительно красивого и мощного жеребца.

Однако стоило фризам скрыться из виду, как лицо Хрольфа помрачнело. Хоть и не многое попросили всадники, а ста сотен крон как не бывало. А ведь еще двадцать тысяч надлежало отдать даннскому конунгу… Сколько же серебра придется на долю каждого из оставшихся четырех с половиной сотен гребцов? Впрочем, через некоторое время настроение Гастинга вновь поднялось: он вспомнил, что кроме сундуков и коробов с казной хаврского воеводы и слуг Йоксы имелась и другая добыча, которую Кнуб предлагал посчитать и разделить в славном Хедебю. Глядишь, и опять по три сотни крон на гребца выйдет!

С этими славными мыслями Хрольф и заснул в одной из клетей дома хаврского воеводы, отпользовав прежде похотливую толстозадую франкскую молодуху. Та оказалась новоявленной вдовой – ее супруг погиб в битве у северных ворот, – и поутру она вцепилась в подол Гастинга, умоляя взять ее с собой. Надо было видеть, с каким гордым видом сторешеппарь поднимался на борт Грома, какие выразительные взгляды бросал на Кнутнева, мол, не за тобой одним женщины бегают, как дворовые собаки.

Однако стоило молодухе освоиться на драккаре, как она разохотилась давать приют в своей гостеприимной шхере всякому, кто не ленился хлопнуть ее по заду. Впрочем, таких находилось не так уж много: сразу по выходе из Овсяного залива варяжская ватага попала в полосу бурь. В Эретре, рыбацкой деревеньке на берегу заводи с каменными вратами по краям, драккары прятались целых три дня. Когда же Ньёрд с Аегиром уняли свою склоку, оказалось, что волны вытолкали ладьи на три десятка шагов от черты прилива.

Викинги каждый день приносили богатую жертву всем богам, но буйные ветры над Альбионским проливом никак не унимались. А еще эти чудовищные, не виданные ни в Восточном, ни в Северном море отливы, раз за разом обманывавшие мореходов, которым едва ли не каждое утро приходилось брести к своим ладьям по ледяной воде.

Разудалый Ньёрд пытался гнать их на юг, точно ворох опавших листьев, но драккары упрямо пробивались на север, к Даннмарке. Плавание до Фризских островов заняло целых десять дней. Но и появление на горизонте заветной гряды не очень-то порадовало мореходов: если в Альбионском проливе корабли при любом неловком извороте могли разбиться о прибрежные скалы, то теперь в круговерти волн шеппари опасались не углядеть малый остров или мель.

Грудень[169 - Грудень – месяц ноябрь по древнеславянскому календарю.] набрал уже полную силу, когда измотанная бурями ватага добралась до реки Треены, по которой можно было подняться к волоку, ведшему в Хедебю. От многодневных трудов на гребцовских сундуках шёрёверны осунулись, как звери после голодной, чересчур снежной зимы. Так что когда перевозчик запросил с Хрольфа по пятнадцать крон за волок одной ладьи в Шлею, тот согласился без единого слова.

На черную землю тихо падал первый снег. Негромко поскрипывали огромные колеса повозок, перевозивших драккары по волоку. Свеи кутались в звериные шкуры. В полном изнеможении шёрёверны Бирки и дружинники Кнуба подходили к последней воде их нелегкого пути. В том, что это будет последняя вода, уже никто не сомневался. Во всей ватаге не нашлось бы двух десятков безумцев, готовых провести еще десять дней в зимнем море для того, чтобы попасть в родные места, на Бирку. И уж точно Хрольф не был из их числа.

Оказавшись в славном Хедебю, Гастинг уплатил целых пятьдесят крон сухорукой бездетной вдове за зимний постой в ее огромном пустом доме, куда вселился сам с прежним манскапом Грома. Еще столько же он потратил на то, чтобы расселить остальных людей своей новой руси. Его сердце обливалось кровью, но он говорил себе, что большая дружина – большие расходы. Ведь и доходы тоже большие: в этот раз он рассчитывал получить не четыре шеппарьские доли, а семь, поскольку ему должно было достаться серебро, отчисленное на его драккары – Гром, Молнию и Тучу.

Пять дней мореходы вместе с дружинниками пировали в хоромах Кнуба. Было съедено столько свиней и выпито столько вина, что кое у кого из пирующих случилась тягость утробы. Так что к дележу добычи шёрёверны приступили только через седмицу. Счетоводов нашлось уйма. Сам ярл Хедебю собрался исчислять доли, но все, что ему позволили сделать, это отсчитать ту меру золота и серебра, которую полагалось уплатить конунгу Роскилле.

Делить же остальную добычу стали так, как это сделал племянник Неистового Эрланда с привезенным из Хохендорфа, – бобами и ячменем. Одна Хрольфова русь радовалась, когда заполучила в свои руки по три боба и шесть ячменных зерен. Но как только остальные, включая даннских ратников, уяснили, что каждый боб – это сто серебряных крон, а ячмень – десять, так ликованию их не было конца. Конечно, это было меньше, чем обещалось, но все же гораздо больше, чем обычно перепадало на долю руси и тем более дружинных ратников.

Еще девять дней бобы и ячмень превращались в золото и серебро. И то ведь, дело не простое. Меру не всякий знал. Пока утихомиришь крикуна – полдня пройдет. А за ним уже другой умник лезет судить, сколько серебра в кроне.

В конце концов дележка закончилась, и Кнуб начал готовиться к отъезду в Роскилле. Как и следовало ожидать, у себя на вотчине, где под его рукой стояло не меньше пяти сотен дружинников, не говоря уже об урядниках, следивших за жизнью торжища, и прочих служилых людях, толстяк переменился. Нет, он не перестал зубоскалить и хлебосольствовать бывших соратников, но он словно возвел между собой и ними невидимую стену, сквозь которую достучаться было все труднее и труднее. Это была не спесь, не презрение, а нечто в каждом слове, в каждом движении руки, что давало понять, где в этом городе его место, а где место тех, кто совсем недавно бился с ним плечом к плечу.

Посему, когда Кнуб прислал Хрольфу гонца с приглашением прибыть на его двор, Гастинг не стал разговаривать с ним через губу, как сделал бы это на Бирке, а собрался и спешно отправился на зов. В дверях вдовьего дома он столкнулся с Кнутневым. И очень обрадовался. Варг был единственным человеком, которого шеппарь хотел бы видеть стоящим за своим плечом. Даже шумное сопение верзилы Ольга не вселяло в него такой уверенности, как незаметное присутствие щуплого венеда.

– Хрольф… – начал Волкан.

– Варг! – перебил его Гастинг. – Кнуб зовет меня к себе на двор. Ты не мог бы пойти со мной?

– Хрольф, мне надо с тобой поговорить, – пытался настаивать Годинович. Вид у него был не менее решительный, чем у посланца ярла Хедебю, и все-таки племянник Неистового Эрланда притворился, что не видит этого.

– Пойдем. Сходим к Кнубу, а после поговорим.

В конце концов, еще полдня в Хедебю ничего не меняли. Кнорр, согласившийся взять Кнутнева на борт до Норрчёпинга,[170 - Норрчёпинг – город в Швеции.] отчаливал лишь на следующее утро. Собрав в кулак все невеликое уважение, которое он испытывал к сыну Снорри, Волькша последовал за ним на двор ярла Хедебю.

Толстяк ждал их в трапезной. Он был один. Ни одного дружинника, ни одного подъедалы. Слуга, введший шёрёвернов, тут же удалился.

– Я думал, ты придешь один, – пробурчал Кнуб.

Хрольф оглянулся на Варга.

– Я могу уйти, – с готовностью предложил тот.

Но Гастинг упреждающе поднял руку и сказал не то венеду, не то данну:

– Всякий хотел бы иметь Стейна Кнутнева за правым плечом, куда бы он ни направлялся.

Кнуб усмехнулся. В хаврском походе ему, как и многим из тех, кто пошел под начало бывшего Потрошителя сумьских засек только для того, чтобы взглянуть на Каменного Кулака в деле, не довелось лицезреть сокрушительный удар Волькши, но он видел франков, которые повстречались с его кулаком. Помнил он и фризского всадника, утверждавшего что, «маленький норманн» одним ударом на скаку свалил его лошадь. Ну а былица про то, как Варг в одиночку захватил все золото торжища, так и вовсе была похожа на песню скальда о воителях достодавних походов.

– Ладно, тебе решать. Это твой человек, – примирительно проурчал ярл Хедебю из глубины своего общинного тела и показал гостям на стол подле себя.

– Пейте, ешьте. На голодный живот добрые дела не вершатся.

Хрольф сел и, следуя примеру хозяина, принялся за еду. Однако, помня, как Ларс подловил его своим вопросом с куском мяса в зубах, рта Гастинг битком не набивал, вино прихлебывал по чуть-чуть и вообще всячески чинился. Кнуб же налегал на кушанья, точно до этого провел несколько дней в открытом море без пищи и воды.

Наконец, ярл Хедебю отбросил свиную масталыгу,[171 - Масталыга – крупная кость либо сустав.] вытер руки о бороду и, отдуваясь, отвалился от стола. Когда он заговорил, людям с Бирки показалось, что от еды Кнуб и правда подобрел.

– Знаешь что, Гастинг, – обратился он к Хрольфу. – я очень уважаю даннского конунга Харека Скьёлдинга. В своей жизни он сделал одно очень благое дело… поставил меня ярлом Хедебю.

Кнуб смолк, глядя на гостей масляными глазами. Губастый рот ярла растягивался все шире в улыбке, а в самой сердцевине его телес зарождалось кудахтанье, переродившееся в конце концов в смех.

– С тех пор я не щадя живота своего укрепляю могущество и славу своего Великого Конунга! – вымолвил толстяк сквозь смех, похлопывая себя по пузу.

– Так вот, – внезапно перестав смеяться, продолжил Кнуб. – я уважаю достопочтенного Харека настолько, что считаю, что двадцать тысяч крон для него – это слишком много. Я сам слышал, что в Хавре это был неудачный год. А предыдущий – и того хуже. Казна опустела. А ведь надо было еще ремонтировать мостки, а то торговый люд вовсе перестал бы приезжать на торжище. Ведь так? Ведь именно это запустение и узрел ты и твои люди в Овсяном заливе?

Хрольф, не отрываясь, смотрел в крохотные глазки управителя Хедебю, и одно веко у него подергивалось, точно он собирался подмигнуть толстяку, но на полпути передумывал.

– Я, ярл Хедебю, узнав, что наглые разорители подвластного Хареку Хохендорфа ночью, как тати, прошли волок между Шлеей и Трееной, бросился за ними вдогонку. Но их драккары летели, как будто дочери седого Аегира несли их на руках. Мои же суда то и дело убирали парус, потому как Ньёрд налетал с форштевня. Словом, когда я нагнал ватагу, они, эти бессовестные, но смелые молодцы уже взяли Хавре и полностью его разграбили. Однако их, милый Гастинг, потери были так велики, а люди так измотаны завершившейся битвой, то разбойники не посмели противостоять моим дружинникам, а повинились и решили отдать все, что добыли в Овсяном заливе, тому, кому эти богатства принадлежат по праву, а именно Великому Конунгу Даннмарки, повелителю Восточного и Северного морей, Хареку Скьёлдингу! Все пятнадцать тысяч крон серебром…

– Что? – переспросил Хрольф. Прежде чем прозвучали последние слова про пятнадцать тысяч крон серебром, сын Снорри сидел ни жив ни мертв. Он клял себя за то, что поверил толстяку и остался зимовать в Хедебю, и думал только о том, как бы малой кровью убраться co злополучного торжища. Отдавать всю добычу Хареку Черепахе племянник Неистового Эрланда не согласился бы ни за что на свете. Но пятнадцать тысяч… ведь на Бирке Кнуб говорил о двадцати?

– Запомни, ты, разбойник и разоритель славного Хохендорфа, покаялся и пожелал отдать все пятнадцать тысяч крон моему господину, – с расстановкой вещал ярл Хедебю. – Я внял твоим словам и согласился проводить тебя с малой дружиной на Зееланд ко двору моего конунга, где ты лично отдашь ему все захваченные в Хавре пятнадцать тысяч крон серебра.

– Но ведь ты же взял для Харека двадцать тысяч крон… – промямлил Хрольф, который в пределах сотни считал весьма сносно и уж всяко понимал, что между двадцатью и пятнадцатью была разница в пять тысяч крон. Пять тысяч! Пятьдесят сотен! Да он за все предыдущие десять лет мыканья по шхерам Сумьского залива сумел отложить всего пять сотен, а этот самодовольный пузан пытается вот так запросто присвоить себе целых пятьдесят сотен. Такой расклад никак не укладывался в рассудке сына скаредного бонде.

– Неужели ты так туп? – с тяжелый вздохом спросил Хрольфа толстяк.

Гастинг заиграл желваками. Клочки его бороды зашевелились, точно он что-то перетирал коренными зубами.

– Я же сказал, что считаю, что двадцать тысяч крон – это слишком много, – начал объяснять свою задумку Кнуб. – У Харека в Роскилле дела и так из рук вон плохи. Не сиди он на Зееланде, ему давно бы пришел конец. Впрочем, я не против, чтобы он и дальше протирал штаны за своим высоким столом. Он мне не мешает. Но на двадцать тысяч он может взять слишком много силы. Будь это мой поход я бы отдал ему десятину, и все. Но ты, Гастинг, довел Харека до белого каления тем, что сбросил щит его отца с ворот Хохендорфа. Двадцать тысяч за старую деревяшку – это слишком. Вот я и подумал отдать ему пятнадцать, которым он и так будет рад-радешенек, а пять оставить себе… Я хотел сказать, поделить между всеми нами… Я хотел сказать, что из пяти тысяч я возьму себе три, а ты две…

Сколько ни всматривался ярл Хедебю в лицо племянника Неистового Эрланда, он никак не мог уяснить, понял ли его сторешеппарь.

– Только… видишь ли, Хрольф, – все менее уверенно тянул Кнуб, – тебе нужно самому… ну, конечно, со мной… и с малой дружиной… отвезти Хареку его мзду… иначе он может подумать, что я… не все ему довез… ну, ты понимаешь, он так и норовит обвинить меня в том, что я укрываю от него прибытки Хедебю, а тут…

Гастинг точно окаменел. Ни одна жилка не шелохнулась на его лице. Он медленно вдыхал воздух и медленно, но шумно выдыхал. Не хватало только, чтобы в трапезной послышалось зудение мух, но на дворе стояла поздняя осень, – на берегах Ладожки, наверное, уже лежал снег, – подумал Волькша, – и потому ни одна муха не жужжала над остывающей снедью.

– Гастинг, если ты не поедешь, – ледяным голосом вымолвил Кнуб, – я не повезу это золото Хареку и он отдаст приказ брать в железо всех мореходов Свейланда и Норланда, пока его люди не поймают того, кто разорил Хохендорф…

Это означало усобицу между викингами. Это означало, что свеи перестанут ходить с грабежами на Бриттские острова. Это означало, что их кровожадные взоры устремятся на земли водей, весей, венедов и других языков Гардарики. Это означало все то, чего так боялся Волькша, убеждая Хрольфа пойти на Хавре. От этих мыслей Стейн Кнутнев точно глотнул ледяной воды в разгар лета.

– Хрольф, если ты боишься, давай я поеду с Кнубом вместо тебя и отвезу золото Хареку? – предложил Годинович. – Он ведь никогда тебя не видел, стало быть и не поймет, что я – это не ты.

Гастинг обернулся на голос Варга. Неужели его страх был виден даже со спины?

– Венед, – обратился Хрольф к Волькше, – неужели ты думаешь, что конунг Даннмарки поверит в то, что мальчишка, у которого и борода-то толком не растет, мог захватить целый город?

Волкан вскинул одну бровь, что должно было обозначать: не ты ли летом говорил, что так оно и было?

– Нет уж, – шумно вздохнув, подытожил сторешеппарь. – негоже племяннику Неистового Эрланда прятаться от Судьбы. Я поеду на Зееланд, Кнуб. Но ты, – обернулся Хрольф к Волькше, – поедешь со мной. И Бьёрн тоже. И…

– Возьми не больше десяти человек, – дружески посоветовал ярл Хедебю, – иначе Харек, вот ведь подозрительная Черепаха, подумает, что ты недостаточно раскаялся и не предаешь себя в его руки, надеясь в случае чего проложить себе железом дорогу с Зееланда. Я всегда так делаю, – поспешно прибавил он, заметив, что сомнения вновь одолевают сына Снорри. – Всегда беру только малую дружину…

– Когда отплываем? – спросил Хрольф.

– Мой драккар уже готов к отплытию, – ответил Кнуб. – Дань Хареку уже погружена. Ждем только тебя и твоих людей.

Тут только шёрёверны заметили, что ярл Хедебю трапезничал одетый по-походному.




Льды Мэларена


От Хедебю до острова Зееланд был всего один дневной переход морем. До престольного Роскилле по воде летом оставалось еще два дня пути, но с зимней Реной мореходы решили не связываться и добрались до двора Харека на повозках, благо выпавший было снег сошел под нежаркими лучами Хорса, но дороги остались твердыми как камень.

Роскилле поразил Годиновича тем, что весь мог бы уместиться в укромном углу Хедебю. Но зато все дома в нем были по два прясла[172 - Прясло – этаж (древнеслав).] и выше, а по улицах ходили сплошь ратари да надворные думцы с приказчиками.

Впрочем, нравы в даннской столице мало чем отличались от порядков княжьего городища на Ильмене. Всякий посыльный раздувал щеки, точно стольник, а стольник кривил рожу – ни дать ни взять конунг или самое меньшее ярл. Не будь с ними Кнуба, людям Хрольфа пришлось бы жить на скотном дворе, а весть об их желании совершить покаянное даяние в казну дошла бы до Харека лишь на Коляды.[173 - Коляда – славянский бог празднеств, календарного цикла и веселья. Бог-покровитель Зимнего Солнце-стояния, названного его именем.]

Но недаром ярл Хедебю почитался в даннских землях за второго человека после конунга. Одного его косого взгляда было достаточно, чтобы заносчивая морда придворного наглеца превратилась в лик испуга и подобострастия. Сила толстяка многократно умножалась за счет серебра, которое он по слухам привез ко двору. А уж в чем и была нужда у Славного Харека Скьёлдинга, так это в серебре. Иная мышь в закромах зееландского бонде была богаче, чем конунг в тот год.

Когда Хрольф со своей малой дружиной внес в трапезную Скьёлдинга неподъемный сундук, Харек и Кнуб сидели бок о бок и только что не кормили друг друга с рук. Однако Волькша отчетливо видел, что владыка Роскилле и ярл Хедебю улыбаются друг другу не радостнее, чем два медведя, повстречавшиеся в малиннике.

– Синеус Харек из рода Скьёлдингов, владыка Северного моря, – громко изрек Хрольф, сын Снорри, племянник Неистового Эрланда из рода Гастингов. Кнуб столько раз говорил ему, что Харека надлежит величать владыкой Северного и Восточного морей, но бывший Потрошитель сумьских засек ни разу не встречал даннского конунга на просторах от Ниена в землях водей до свейского Оланда[174 - Оланд (Oland) – протяженный остров на юго-востоке Швеции.] и от сумьского Бьорко[175 - Бьорко (Bjorko) – остров в Ботническом заливе.] до Лепьи[176 - Лепья (Liepaja) – одно из старинных названий города Лиепая.] в землях латготтов, и потому он не упомянул второе из морей. – Я, Хрольф, шеппарь Грома, Молнии и Тучи, вольный мореход с Бирки, не по злому умыслу, а по неведению взял на копье подданный тебе город Хохендорф. В искупление моей провинности я прошу тебя, Харек Скьёлдинг, принять от меня и моих драккаров вот этот сундук серебра и золота.

Сторешеппарь то ли забыл, то ли не стал произносить все, что Кнуб просил его сказать, дабы уладить дело миром. Вместо этого Хрольф ногой откинул крышку сундука. В чем сыну бонде нельзя было отказать, так это в хитрости. Он намеренно положил наверх пару больших золотых чаш. Золото в них было так себе – бледноватое, самоцветы не слишком яркие, но зато размера они были изрядного. На не слишком изобильном столе Харека не было ни одной чаши такой величины и искусности. Хрольф достал один из кубков и подставил Улле, который из меха наполнил его душистым франкским вином. Стараясь не пролить ни капли, шёрёверн подошел к даннскому конунгу и с неловким поклоном вручил ему подношение.

В глазах Харека одна за другой проносилась вереница мыслей.

Сначала он хотел выплеснуть вино в лицо мореходу и приказать страже вязать смутьяна. Однако со слов Кнуба он знал, что среди малой дружины, что привел с собой племянник Неистового Эрланда, был чудо-боец, который убивает наповал одним взглядом. Ну, не взглядом, а кулаком, но разница невелика. Так или иначе, а сагу о могучем воине слышали все хольды, находившиеся в тот день в трапезной. Стало быть, его ленивые и бестолковые дружинники, оберегая свою жизнь, могут его и не послушаться. Случится неловкость. И тогда у Харека не будет никакой возможности выйти живым из этой палаты.

Тогда он решил обласкать свеонов и попытаться зазвать к себе на службу. Если ему удастся заполучить чудо-ратаря, то он сумеет поставить на место не только вора и наглеца Кнуба, но и других зарвавшихся ярлов.

Вино пахло так пленительно, кубок блистал так солнечно, что мысли начали путаться в голове у даннского конунга. Он принял чашу из рук Хрольфа и пригубил.

– В придачу к золоту мы привезли еще и три бочки такого вина, – добавил сын Снорри.

– Твоя провинность прощена, – вымолвил Харек, с трудом переводя дух после долгого глотка вина. – Ты и твои люди могут сесть за мой стол и сегодня есть мое жаркое, – прибавил он великодушно.

Впрочем, жаркое оказалось не таким уж жирным и обильным, как в тереме Кнуба или даже в доме Хрольфа, когда тот приказывал Фриггите сделать широкое застолье. Лепешек, огородных плодов и кореньев было не вдосталь за унылым столом властелина Роскилле, который так упился дареным вином, что напрочь забыл о своем намерении зазвать свеонов к себе в дружину. Ну, еще знать бы точно, кто из них чудо-воин… с ним тогда можно было бы поговорить… а звать на службу десяток бесполезных, бессовестных, бестолковых свеонов… пусть оставляют золото и катятся к себе на Бирку… плывут… катятся… с глаз долой, а то Харек Великий передумает их прощать…

После того как пьяного конунга унесли из трапезной, Волькша понял, что наступило самое подходящее время поговорить с Хрольфом. Годинович дождался, когда Гастинг и Кнуб перестали о чем-то шептаться, и подступил к шеппарю со словами:

– Хрольф, я еду на Бирку.

– Мы все едем на Бирку, – задорно ответил сторешеппарь, пьяный от вина и от того, что ему довелось пировать за одним столом с конунгом. – Весной, – уточнил он. – За это время в Хедебю выстроят еще три драккара для меня и три для Кнуба. Весной мы поведем их на Мэларен набирать манскапы. Хочешь, Кнутнев, я сделаю тебя шеппарем?

– Нет, – мотнул головой Годинович. – Я не хочу быть шеппарем, и я уезжаю на Бирку сейчас.

– Прямо сейчас? – изумился Кнуб, намекая на то, что на улице стояла глубокая предзимняя ночь.

– Что, по своей рыжей соскучился? – спросил Хрольф и невольно сжался, вспомнив удар, которым за такую же шуточку наградил его Варг под Хохендорфом.

Волькша смолчал.

И на следующий день купеческий кнорр, больше похожий на шёрёвернский драккар, вышел на глубокую воду Роскилле-фьорда. Небо роняло в воду уже третий с начала зимы снегопад, хлопья которого ложились на дэку и не собирались таять. Однако море еще не отдало все тепло и не торопилось замерзать.

Все десять дней, что груженная мешками с овсом и просом ладья добиралась до Норрчёпинга, Волькша гнул спину на гребцовском сундуке, но не потому, что не хотел платить шеппарю кнорра, а потому, что только так он мог унять коловорот разномастных мыслей. Его снедало томление и исступляло беспокойство. Он с трудом засыпал по ночам, устремляясь помыслами в объятия возлюбленной Эрны, и просыпался ни свет ни заря от недобрых предчувствий. Что могло случиться с его обожаемой женой на острове шёрёвернов, подходя к которому те убирали с форштевней драконьи морды? Ничего и все, что угодно.

Годинович потерял счет дням, однако понимал, что грудень подходит к концу, если уже не закончился. В эту пору лед обычно сковывал Ладожку и охватывал тонким припоем стремнину Волхова. Еще седмица – другая, и мороз скует белой браней все шхеры, проливы и озера Свейланда.

Кнорр с Волькшей на борту стал последним из кораблей, добравшихся той осенью до Норрчёпинга. Едва с ладьи сняли поклажу и вытолкали ее на берег, как лед встал по всему заливу.

– Придется тебе, Варг, зимовать в наших краях, – сказал венеду отчаянный шеппарь. – Не видать тебе Бирки до самой весны. Если хочешь, я дам тебе кров и еду. Можешь выбрать одну из моих фолек и забавляться с ней, пока она не работает… Разве плохо?

Старый плут на самом деле имел большие планы на попутчика из Роскилле. Как бы скрытен и молчалив ни был парнишка, попросившийся к нему на кнорр, купец видел, что провожать его пришли знатные ратари, хольды, а то и вовсе светлые ярла. К тому же увесистая дорожная сума Варга тонко позвякивала никак не железным, а золотым звоном. В семье же у шеппаря было четыре дочери, две из которых уже начинали засиживаться в девках. Были они не красавицы, конечно, так ведь и чужеземец ни пригожим ликом, ни ростом, ни шириной плеч похвастать не мог. Вот и мыслил владелец кнорра, что за длинную зиму под одной крышей с богатым шёрёверном всякое может произойти… Дело-то житейское… Бабий дух – он любому в штаны пробраться норовит… Глядишь, и сладится у постояльца не только с фольками, которые у него были уже далеко не так молоды, но и с хозяйскими дочерями. Вот было бы славно, ведь рассказы о баснословных добычах мореходов кружили голову всякому, кто знал, как нелегко дается хлеб бонде или купцу его черствая краюха.

Два дня Годинович выяснял, в каком направлении лежит Бирка. Каждый встречный и поперечный рисовал ему на снегу водный путь до Мэларена, а вот сухопутный… Да и был ли он вообще среди неоглядной россыпи озер, болот и лесов, где дикого зверья больше, чем лихих людей, а лихих людей несчитано? Не лучше ли любезному гостю, чем идти по неведомой заснеженной дороге да по морозу, распустить тесьму у дорожной сумы, достать оттуда горсть серебра да и жить припеваючи в тепле и холе Норрчёпинга?

Волькша и распустил тесьму, достал горсть серебра и купил себе дошный полушубок, меховые штаны, меховые же сапоги выше колен, справил охотничий лук, копье, снегоступы и утром третьего дня затемно ушел на северо-восток. Купец, доставивший его из Роскилле, еще три дня ждал, что чужеземец возвратится, мысля, что тот ушел на охоту. А то, что пойти на зверя с тяжелой сумой на плечах мог только законченный скаред… так ведь все люди разные. Домовитость да осторожность никогда зазорными не были…

Кнутнев же тем временем прокладывал путь по неглубокому рыхлому снегу. На взгорьях белой крупы и вовсе не было – сдувало ветром, а в низинах покров кое-где доходил до середины голени. На озерах лед еще хрипел под путником, но держал уже твердо. Зверья по лесам водилось и впрямь много, да только Волькша на родном Волхове и поболее видывал. А уж как помогли Годиновичу отцовские пространные былицы про лесное житье-бытье, про следопытские премудрости и уловки, так это и вовсе не описать.

А вот охотничьих зимовий Волькше по дороге ни одного не попалось. То ли у свеев не было в заводе ставить схороны по глухим местам, то ли делали они это иначе, чем венеды, но ни землянки, ни бревенчатой клети не встретил Годинович в лесах. Впрочем, только в первую ночь пути пришлось ему бедовать в лесу. Ко второму ночлегу вышел он на засеку дремучего бонде, который лопотал что-то на таком чудном наречии, что Волкан невольно вспомнил о неведомых скандах, из которых, согласно одной из баек, ходивших по Бирке, происходил Большой Рун.

Третий день уже догорал, когда путь Волькше преградил узкий пролив. На своем пути Годинович проходил обширные и протяженные озера, но то, что перед ним пролив, он понял почти сразу, как вступил на его лед. Не будь он в снегоступах, барахтаться бы ему в холодной воде. Стоило путнику ступить на ледяной панцирь, как тот сразу пошел угрожающими трещинам. Как же могло получиться, что на всех прочих озерах лед встал, а на этом нет? Выходило, что подо льдом вода течет, а не стоит. По шхере, по проливу, по протоке, по которой корабли Хрольфа уплывали на Волин и в Хавре, воды Мэларена убегали в Восточное море, стало быть, если Волькша не сбился с пути, то перед ним был Халлсфьорд.[177 - Халлсфьорд (Hallsfjörden) – пролив, соединяющий озеро Мэларен с Балтийским морем с севера на юг (есть и другие проливы).] А стало быть, если пойти на север вдоль него, то можно добраться до Виксберга. Того самого Виксберга, где возводили один из двух новых драккаров Хрольфа. Того самого Виксберга, где племянник Неистового Эрланда провел целых два дня, ожидая, пока на Бирке ему построят новые мостки. Словом, как только Годинович увидит Виксберг, так сможет с полным правом сказать, что добрался до Мэларена.

Короткий зимний день угас еще не совсем, когда Волькша завидел Виксберг на противоположном берегу пролива.

Лед угрожающе трещал всю дорогу, пока Годинович перебирался через протоку, а когда Волькше оставалось до берега не больше двух шагов, треснул и разошелся в стороны. Но Макошь была милостива: в этом месте под тонким слоем воды скрывался огромный каменный лоб, так что Варг замочил ноги только до колена.

Случись такое на одном из пройденных им озер, он бы отморозил себе ноги. Но улицы работящего Виксберга начинались всего в нескольких сотнях шагов от того места, где под венедом треснул лед. Так что мокрый мех на его сапогах только начал покрываться сосульками, а он уже стучался в дом того самого постоялого двора, где манскап Хрольфа останавливался прошедшим летом. Хозяин дома его не узнал – за лето у него побывало множество мореходов, но в дом путника пустил без всяких разговоров: серебро не бывает лишним ни летом, ни зимой, да и без серебра оставлять человека мерзнуть на улице – не добросердечно.

Последняя ночь Волькши вне Бирки прошла почти без сна. Мэларен был намного обширнее, чем все озера, которые Волькше пришлось пройти по пути от Норрчёпинга до Виксберга. Он полон течений и подводных ключей, а, стало быть, его лед непредсказуем, как нрав Хрольфовой жены Фриггиты. Провалиться под лед в нескольких сотнях шагов от родного дома или ждать еще несколько дней, пока мороз не упрочит озерный покров окончательно? Как быть? Вот и крутился Волькша на своей постели так, что хозяин из другой клети дома недовольно забурчал на неугомонного постояльца.

Утро было студеным и ветреным. В звонком, насквозь голубом небе ярился маленький холодный Хорс,[178 - Хорс – у древних славян зимняя ипостась Солнца, наступает после Ярила и Овсени.] уже не способный согреть никого из жителей Яви. Волькша стоял на высоком берегу Мэларена и смотрел на север, где в пятнистой дали покрытого льдом, но не везде засыпанного снегом озера темнел абрис Бирки. Волькше даже показалось, что он видит дым из трубы их с Эрной дома. Сердце Годиновича зашлось от тоски, он рысцой бросился к постоялому двору, собрал свой походный скарб и, не слыша вразумляющих окриков, двинулся в самый опасный переход на своем пути.

Прежде чем ступить на припой, Волкан долго долбил его острием копья. У берега лед оказался в три пальца толщиной. Неплохо, хотя зимой на Волхове он намерзал и по две пяди. Надев потрепанные долгим переходом снегоступы, Годинович сошел с берега. Тишина. Только завывал над озером ветер. Медленно скользя по льду, Волькша двинулся к Бирке. Он старался держаться заснеженных мест, точно пара вершков снега делала лед прочнее. Когда темные проплешины были слишком обширны, чтобы их обходить, сумасбродный путник ложился на пузо и полз вперед, то и дело прислушиваясь к ледяному эху своих пластаний. Озерный лед урчал и утробно гудел. Но ни одна трещина не прорезала его толщу под тяжестью Годиновича.

Расстояние до Бирки сокращалось издевательски медленно. Гораздо медленнее, чем таяло благоразумие Волькши. Когда на острове стали различимы стволы берез, путник едва сдерживался, чтобы не побежать. Он повторял себе, что кануть в ледяную воду в пяти сотнях шагов от желанного берега – удел глупцов, и тем ни менее, оказываясь на заснеженных «полянах», переставлял ноги так быстро, как только мог.

У самой Бирки дорогу ему преградило огромное поле чистого и на вид тонкого льда. Полтораста шагов безумия или долгий обход по безопасному льду? Волькша колебался всего несколько мгновений. Крошечное студеньское[179 - Студень – месяц декабрь по древнеславянскому календарю.] солнце уже перевалило за полдень. По твердой земле острова он пробежит оставшийся путь до своего дома быстрее голодного волка… Варг оправил дорожную суму, взял в руки копье, положил его поперек себя и… пополз к берегу.

Лед недаром казался опасным. Он не просто похрустывал изнутри, он расходился трещинами, длинными белыми прожилками. Всмотревшись в его глубину, Годинович похолодел от страха: тот имел толщину не более одного пальца. Даже лесной зверь не вышел бы на такой тонкий лед. А он, Волкан Кнутнев – Каменный Кулак, сын Годины – самоземца, самого умного мужика в верховьях Волхова, полз по нему и даже не думал поворачивать назад. Не думал… Не думал… Даже когда в трещинах стала проступать вода, Волькша продолжал двигаться вперед, ведь до твердой и в прямом смысле каменной земли Бирки оставалось рукой подать.

И вот, наконец, рука пластуна коснулась прибрежного камня. Все! Он дополз! Сердце бешено колотилось от усталости, от страха, от счастья. Волкан присел на камень и посмотрел на озеро. Его путь к берегу был отмечен густым узором трещин во льду, но он прошел этот путь. Прошел. Прошел!

Возле Волькшиного стоявшего на отшибе дома никого не было. Глаз сына ладонинского самоземца отметил изрядную поленницу дров вдоль всей северной стены дома – Эрна подошла к обустройству их хозяйства куда как обстоятельно.

Открыв дверь в нижнюю клеть, Волькша ощутил теплый кисловатый запах коровьей стайки и услышал полусонное чавканье телки. Закрома в его доме, конечно, не ломились, но разных мешков и корзин там было изрядно. Но Годиновичу было недосуг осматривать свои владения. С бешено колотящимся сердцем ступил он на первую ступеньку лестницы, ведшей в горницу…

Эрна терла пол пучком соломы. Непослушные рыжие волосы то и дело падали ей на лицо, и она откидывала их запястьем левой руки. Волькша тихонечко поднялся до середины лестницы и остановился, с трудом переводя дух от лицезрения того, как перекатываются в разрезе сорочки ее большие, налитые груди, как изгибается ее тонкий стан, а под юбкой, заткнутой за пояс, двигаются ядреные бедра. Вот только теперь, не то что два месяца назад, он больше не ощущал себя отроком, подглядывающим из орешника за девичьей купальней. Он знал наверняка, что ему выпало счастье быть мужем этой неудержимо желанной женщины.

Варг протопотал по ступенькам так, что те едва не сломались. Он ворвался в горницу, как разбойник, пришедший грабить. Эрна вскинула испуганный и в то же время решительный взгляд на человека, посмевшего своевольничать в доме Стейна Кнутнева, и закричала. Заголосила так радостно, так счастливо, что у Волькши подкосились колени. Он упал перед коленопреклоненной женой, и они обнялись.

– Муж мой! Возлюбленный мой! Солнце моего сердца! – ворковала по-ругийски Эрна и, заливаясь счастливыми слезами, целовала Варга в обветренные щеки.

– Леля моя! Любава! Лада моя ненаглядная! – по-венедски вторил ей Волькша, ловя губами ее губы.




Часть 3. Кровавая петля





Счастливый цветень


[180 - Цветень – месяц май по древнеславянском календарю.]

Как ни соскучился Волкан по женской ласке, по супружеской орати,[181 - Орать – пахать, обрабатывать, осеменять (древнеслав.)] а прежде чем возлечь на брачное ложе с любимой женой, он почел за должное смыть с себя дорожную грязь. Почитай больше двух месяцев не был он в бане. Кожа его зудела как у шелудивого пса, а прикасаясь к белой нежной, как лепестки ромашки, коже Эрны, он особенно сильно ощущал всю грязь и скверну, что осела на нем за хаврский поход и долгую дорогу из Норрчёпинга. Так что невзирая на недоуменные взгляды своей возлюбленной, которая уже была готова принять его прямо на полу горницы, Годинович отправился поперед всего топить мыльню.

Пока топилась каменка, Волькша сделал во льду озера еще одну прорубь, дабы не купаться там же, где Эрна брала воду для стряпни. Ломота в чреслах мучила его нестерпимо, но Кнутнев терпеливо дождался, пока в бане накалятся камни и нагреется жбан воды. Стоило очагу перестать дымить, как Волькша начал стаскивать с себя дорожную одежду. И в это время в баню вошла Эрна. Она несла мужу плошку с мыльным корнем, полотенце, чистую смену одежды и корчагу с пивом. Ее давешняя досада исчезла, и глаза ругийки светились особой нежностью: ну разве был на всем белом свете хоть один мужчина, который, прежде чем насладиться лаской давно не виденной жены, станет омываться да прихорашиваться? Только один – ее возлюбленный, небом ниспосланный Варг был на такое способен. Только он, ненаглядный.

Оставив принесенное, Эрна удалилась.

Первый жар Волькша пересидел один. Оно даже было и к лучшему. Будь рядом с ним Эрна, рассудок Годиновича мутнел бы не только от банного пара, который костей, конечно, не ломит, но содержимое черепушки размягчает изрядно. Ледяная вода купальни освежила его, и он почувствовал, как грязь сходит с него хлопьями.

Когда он вернулся в баню, жена снова была там. Она разделась, но завернулась в большое полотнище. У нее были мокрые волосы, точно она уже успела помыться. В ушате ждала вода пригожей горячести, а в руках у Эрны было мочало, намазанное жиром со щелоком. Ругийка усадила Волкана в парной и принялась тереть ему шею, спину, руки, грудь. Мочало скользило все ниже и ниже по Волькшиному животу. От такого мытья мужские соки взыграли в Годиновиче, так что Эрна омыла его чресла во всей стати. Когда она начала тереть мужнины ноги, тот коснулся рукой ее заголенного плеча и робко погладил. Ругийка, не переставая намыливать супруга, подняла голову и улыбнулась. Волькша покусывал губы. Стыд и страсть боролись в нем. Он взял из рук жены мочало и наскоро домыл ноги, на мгновение поразившись ужасному виду своих ногтей. Затем Годинович вылил на себя теплую воду, оставшуюся у ушате, обдал тело двумя ковшами холодной и ощутил скрип чистой кожи.

Только после этого он взял суженую за руку и привлек к себе. Она подалась вперед с такой охотой, что они чуть не распластались на полу парной. Непослушными пальцами Волькша размотал полотнище и окинул взглядом упоительное тело Эрны…

Ожидание этого дня было таким долгим, что едва войдя в лоно жены, Годинович тут же извергся. Но это расстроило только его самого. Возлюбленная же точно не заметила скоротечности мужниного посева и продолжила ласкать его всеми прелестями своего сладчайшего тела. И в считаные мгновения Волькша опять был на коне, и они еще долго нежились, парились, бегали в прорубь, мыли друг друга и снова нежились.

А потом была вечеря, на которой разносолов было столько, что Годинович едва мог дышать от натуги живота. И снова была любовь. Бесконечно нежная и чистая.

Чем больше ласкал Варг свою жену, тем больше замечал, что она налилась. Не отелесела, а именно налилась. Стала ядренее, сочнее, если такое вообще было возможно. Ему нравилась заливная упругость ее бедер, живота и груди. Да что там нравилась, она сводила его с ума-разума. Он долго наслаждался ее женственностью без слов, предпочитая разговаривать с Эрной обо всем прочем, но потом все-таки сказал ей об этой зримой перемене в ее облике. В горнице было темно, только догорающая печь давала неверный, трепещущий полусвет.

– Ты заметил? – спросила ругийка, садясь на постели. – А я думала, еще не заметно…

– Заметил, конечно, – улыбаясь, ответил Волкан. – И что значит: еще не… – начал он и осекся.

Эрна положила одну ладонь на верх живота, вторую на лобок, немного сдавила и точно погрузилась в короткий сон или прислушалась к чему-то далекому и желанному.

У Волькши перехватило дыхание. Во рту пересохло. Под веки точно попал мелкий песок. С каждым мгновением позади переносицы все жарче разгорался крошечный «уголек», наконец он вспыхнул и распался на сонм маленьких жгуче-нежных огоньков, осыпавшихся вниз, в сердце. Годинович сглотнул. В уголках глаз проступила слеза, омывшая веки. Он выдохнул и несмело протянул руку к чреву Эрны. Ее живот был упруг, тепл и покоен. Мог ли он это почувствовать на самом деле? Но едва прикоснувшись к своей возлюбленной, он ощутил в ней биение второй жизни. Эрна ждала ребенка. Его ребенка! Волькша спрятал лицо в ладони и тихо заплакал.

– Ты что? – испугалась ругийка, прильнув к нему своим теплым телом. – Ты не рад? Это твой ребенок. Я клянусь тебе счастьем моих братьев, что это твой ребенок.

– Я знаю, – ответил Годинович, шмыгнул носом и прижался ухом к животу жены.

Недозволенные слезы продолжали катиться по его щекам. Напуганная Эрна тормошила его, выпытывая, что так расстроило ее возлюбленного супруга, а он только нежнее сжимал ее налитые бедра и молчал.

А что он мог сказать?

Что внезапная неодолимая тоска охватила его. Но разве она, его обожаемая жена, может понять его неисполнимое желание поделиться этой радостью хотя бы с кем-то? Будь они в Ладони, он бы утром побежал к Ятве. Как бы порадовалась его любезная матушка за своего среднего сына. Да и Година тоже. Без соленых шуточек не обошлось бы, но в конце концов отец обнял бы его и сказал, как он гордится самым смышленым из своих сыновей. По причине зимы устроили бы семейные посиделки в Годиновом доме. А его жена сготовила бы к этому вечерю… Эрна наверняка понравилась бы отцу, она ведь так похожа на Ятву и статью, и нравом…

Но они были далеко от Ладони… А здесь, на Бирке, его радость никто не поймет. Напротив, ее сочтут слабостью и скажут, что Стейн Кнутнев превратился из викинга в бабу. И пусть бы сказали, конечно, но зачем пытаться втолковывать людям то, что они не в состоянии уразуметь: для шёрёверна осеменить фольку все равно что высморкаться, чего тут нюни нюнить.

Ну и пусть. Пусть эта радость останется только в нем. В нем и в Эрне. Кто еще им нужен? Никто… никто… никто…

Дурманящий запах ругийки, нежнейшие прикосновения ее кожи, манящее тепло и упругая отзывчивость тела убаюкали Волькшину кручину, он повернулся к жене лицом и привлек ее к себе.

– Лада моя, – прошептал он ей в самое ухо. – Дана моя заветная. Жена моя ненаглядная…

Когда они слились вновь, он любил ее так нежно, так заботливо, что наступил Эрнин черед плакать… от счастья.




Всю зиму в доме Кнутнева готовились к появлению первенца. Эрна отмачивал в щелоке, трепала, полоскала, сушила и вновь отмачивала льняное пеленание, дабы оно стало мягким, как лебяжий пух. Волькша плотничал по дому. Долгими зимними вечерами он что-то строгал, резал, точил и прилаживал. Эрна порой любопытствовала, что плотничает ее супруг, но Годинович только хитро улыбался и целовал жену в наливавшийся день ото дня живот. Когда его поделка была закончена, ругийка не знала, как выразить нахлынувшие чувства. Такой дивной резной колыбельки она в жизни своей не видела.

– Будь я поменьше, – умилялась она, – сама бы в ней спала и видела дивные сны.

– А как же я? – притворно обижался Волькша. – Ты бы перестала согревать меня по ночам своими объятиями?

– А ты сделай колыбельку побольше, чтобы мы оба в ней поместились, – пошутила Эрна.

И Годинович еще месяц резал, строгал, но сделал к их ложу резное изголовье.

Время от времени беременную посещали странные желания. То ей хотелось погрызть моркови, то еловых шишек, то зайчатины с клюквой, то творога с медом. Нет, Эрна не зудела об этом, как Фриггита, когда та выклянчивала у Хрольфа новые наряды или серебряную гривну. Ругийка скорее жаловалась на странные прихоти своей утробы, но в тот же день Волькша исчезал из дому и возвращался только с желанным кушаньем и подарочком. И Эрна вновь и вновь, засыпая, просила всех ругийских богов сделать так, чтобы ее небывалое счастье не оказалось сном, чтобы она однажды не проснулась и не обнаружила себя привязанной к кровати в доме Бергертайлеров.

Иногда Волькше казалось, что они с женой живут где-то на глухой засеке. К ним никто не приходил, они ни к кому не ходили. Поначалу, когда Кнутнев только объявился на Бирке, его зазывали к себе разные шеппари, кормили, поили, просили рассказать, куда запропастились Хрольф и ушедшие с ним шёрёверны. Варг не чинился, на зов приходил, но на слова был скуп, ел и пил как отрок и все норовил побыстрее исчезнуть из-за разгульного стола. Новость о том, что бывший Потрошитель сумьских засек взял на копье больше ста тысяч крон, переполошила умы всех варягов, зимовавших на Бирке, да что там, весь Уппланд. Такой добычи, да еще в серебре и золоте, не брал даже сам Синеус Ларс. Шеппари наперебой возглашали, что не успеет сойти на Мэларене лед, как они двинутся в Хедебю, дабы застать там Гастинга до его нового похода.

Волкана эти возбужденные пересуды и сговоры обтекали, точно воды весеннего ручья вековечный камень. Он если и слышал их, то уж точно не вникал. Все его помыслы были лишь о грядущем рождении первенца.

Просинец сменился Снежнем.[182 - Просинец и Снежень – месяцы январь и февраль по древнеславянскому календарю.]

Зима на Бирке была мягче, чем на Волхове. Снега шли так же обильно, а вот трескучих морозов не было даже на Коляды. Волькшин дом оказался таким теплым, что они с Эрной часто ходили в одном нательном. Под мягкой тканью выбеленной рубахи плодоносное чрево ругийки выглядело особенно трогательно, и Годинович порой подолгу ласкал женино пузо, в котором плод уже начинал шевелиться.

Минула целая жизнь, а Волкан так и не забыл ту ночь, когда их первенец впервые засеменил ножками в мамкином животе. Он спал на правом боку, Эрна по своему обыкновению прижималась к нему всем телом. И вдруг Годиновичу показалось, что жена легонько толкает его в спину. Он развернулся, чмокнул ее в лоб и сонно спросил:

– Что случилось?

Эрна не отвечала. Ее сон был глубок и покоен.

Волькша отвернулся, поправил подушку и собрался спать дальше, ругийка, не просыпаясь, пододвинулась к нему, и вскоре сон почти вернулся к Годиновичу, как вдруг он вновь почувствовал толчки в спину. Догадка о том, что это не Эрна, а плод ее чрева едва заметно пихает его в хребет, заставила Варга опять повернуться лицом к жене. Он нежно повернул ее на спину и положил руку ей на живот. Через мгновение из глубины ее утробы последовал толчок. Потом еще один. Его первенец пробовал свои слабые силы. Он жил! Он готовился выйти в большой мир, где его ждал любящий отец и самая лучшая на свете мать! От охватившей его нежности Волкан не мог заснуть до самого утра.

С той ночи до родов прошло еще два с половиной месяца. Березозол[183 - Березозол – март по древнеславянскому календарю.] напоил их березовым соком. Пузо Эрны стало совсем круглым, а груди – так тяжелы, что ругийке приходилось подвязывать их особым платком. Чуть ли не до последнего дня своего радостного бремени Эрна просила мужа не отказывать ей в супружеской любви. Как бы ни опасался Волкан за плод, она всякий раз умудрялась получить от него то, что он и сам страстно желал.

– Смотри, как твой ребенок радуется нашей любви, – говорила она сразу после того, как их сладостные судороги утихали. Дитя иногда целыми днями не унималось у нее в чреве. Порой ругийка багровела от боли, которую причинял ей ребенок, но продолжала улыбаться.

– Тот… – после долгих уговоров созналась она, – ну, тот… в Хохендорфе… – и Волькша понял, что его жена говорит о ребенке Бергертайлера, – лежал неподвижно, точно камень…

Годинович обнял жену и нежно поцеловал в щеку.

Как ни обособленно жил Кнутнев, о том, что его жена ждет ребенка, знала вся Бирка. Будущие молодые родители и шагу не могли пройти, чтобы не услышать чей-нибудь совет о том, что делать, когда начнутся роды. И все равно, когда Эрна среди ночи сказала, что ребенок просится наружу, Волкан заметался по дому, как безголовый петух. Лучшая повивальная ведунья жила на Екерё. Годинович собирался со дня на день пригласить ее пожить в их доме, дабы та была под рукой во время родов. Но Макошь опять распорядилась по-своему.

– Как думаешь, я успею съездить на Екерё? – непослушными от волнения губами спросил он у Эрны. Та улыбнулась ему натянутой улыбкой и погладила по русой голове.

– Думаю, что нет, – ответила она и заскрежетала зубами от натуги навалившейся схватки.

– Но надо что-то делать! Эрна, что делать?!

– Надо еще соломы и большой жбан горячей воды, – сказала роженица, переводя дыхание.

Годинович бросился раздувать угольки в печи, таскать воду из озера и солому из сенной сусеки. От работы его рассудок прояснился. Он вспомнил, как рожала Рада, жена его старшего брата Торха. Она мучилась несколько дней. Но, с другой стороны, его мать, Ятва, всегда рожала быстро и сноровисто. А ведь Волкан не раз ловил себя на том, что его жена и костью, и статью похожа на супругу Годины. Посему роды не должны были вызвать у нее неописуемых мук, о которых после рождения первенца рассказывала Рада. Вспомнил Волькша и давнишний рассказ ругийки о том, как та опросталась мертвым ребенком, будучи совершенно одна в доме хохендорфских старшин. Но эта мысль вместо того, чтобы утешить, только распалила его страхи. Годинович начал опасаться не только за жену, но и за ее плод.

Волькше казалось, что вода в котле закипает ленивее, чем обычно, в комнате – душно, соломы – слишком мало и она какая-то жесткая.

– Варг, все хорошо, – успокаивала его Эрна. – Все будет хорошо, мой ненаглядный…

– Знаешь что… – попросила она, когда ее опустила очередная схватка, которые шли теперь одна за одной, – я… ты… если бы ты мог принести мне охапку свежих березовых веток… веток с молодыми листочками…

Кнутнев стрелой выбежал из дома к ближайшему березняку. Чего, казалось бы, проще – наломать охапку веток в цветневом лесу, но какое-то время это все равно заняло, тем более что Волькша не знал, сколь велика должна быть охапка.

Когда он подошел к дому, то услышал истошные крики Эрны:

– Варг! Варг! Любимый мой, помоги! Помоги мне, Варг!

От зрелища, которое ожидало его в горнице, у Волькши затрепетала каждая жилка: его жена задрала подол домашнего платья до груди, раскорячилась в нечеловеческой позе на принесенной им соломе, а из ее лона торчало нечто похожее на большую уродливую, испачканную кровью репу, насаженную на огромную свеклу.

– Варг, любимый мой, помоги! – взмолилась Эрна.

– А куда ветки? – промямлил он.

– Никуда… Помоги же мне. Прими дитя!

Годинович бросил березовые ветки при входе и ринулся к роженице. Когда он коснулся того, что выпихивалось из ее чрева, ему показалось, что это существо явилось из самых темных уголком Нави, дабы лишить его возлюбленной жены, – оно было мерзким, горячим и скользким.

– Когда я закричу… тяни… – часто-часто дышала Эрна и почти тут же зашлась криком.

Волькша приготовился рвануть со всей силы, но плод удивительно легко вышел из родового устья. Длинная кишка, в которой Годинович распознал пуповину, тянулась назад в женское чрево. Едва существо оказалось в руках у Кнутнева, оно распахнуло мутно-голубые глаза и мягкогубый рот, после чего горница наполнилась звонким криком новорожденного. Истошно вопя, человечек так яростно перебирал ручками и ножками, что Годинович едва не выронил его из рук.

– Дай мне, – попросила Эрна.

Волькша протянул ей ребенка. И как раз вовремя: коленки его подкосились, и он едва не упал на солому рядом с еще красной от родильных трудов женой.

– Как… Что это… – лепетал он.

– Это – твоя дочь, – ответила ему Эрна, вытирая новорожденную мягкой тряпицей.




Возвращение сына Снорри


Дочку назвали Ятвагой.

После того как из родового устья Эрны вышел послед, после того как перерезали пуповину, после того как новорожденную первый раз приложили к груди, а затем искупали в теплой воде и спеленали, Волькша посмотрел на нее и усовестился мыслей, гомонивших в его голове во время родов. Ну как ему могло показаться, что вот это золотоволосое, голубоглазое чудо похоже на репу и тем более на навью нечисть. Ни одного ребенка красивее своей дочери он в жизни не видел. Длинные белесые ресницы вокруг очей небесной лазури, на щеках ямочки, на темечке кудряшки цвета самого чистого золота… Вылитая Эрна… и Ятва… и… словом, все, кого Волькша любил в своей жизни.

– Как она похожа не тебя, – умилилась ругийка, глядя на возлюбленного мужа и новорожденное чадо. Она оправилась от родов удивительно легко и к полудню уже вовсю хлопотала по дому, наполняя воздух сладчайшим запахом молока.

– Эрна, а для чего тебе были нужны березовые ветки? – спросил Волькша, взявшийся навести порядок на полу горницы.

Его суженая хитро улыбнулась.

– Ты что, выпроводила меня из дома, чтобы я не изводился в ожидании? – нахмурился Годинович. Как же умна его красавица-жена! Ну прямо Ятва-латва, которая управлялась с Годиной, как с пестом в ступе, хотя тот и считал, что в доме он всему голова.

Родовой послед закопали под молоденькую березку. Целую седмицу Волькша бегал смотреть, не захворала ли та, но на ней не засох ни единый листок, стало быть, младеница родилась здоровенькой. Вот только одно тревожило венеда: что жила его дочь без оберега, без напутственного заговора, точно зайчишка лесной или птица поднебесная. Ну не было на Бирке волхвов! Каждый варяг сам свою жертву богам приносил, а буде что общее зачинали, так тогда и галдеж[184 - Галдеж – от шведского слова Att gala – молиться, выкрикивать молитвы.] общий был. Пришлось Волькше опять самому все обряды творить. Вот только роженический чин он помнил плохо. Может быть, разок-другой видел он, как Лада волхвовала над младенчиками, только ему тогда недосуг было все наговоры да напевы заучивать. Отроком он тогда был. Поглазеет чуток и убежит прочь, хороводить с приятелями.

Кое-как справил Годинович обережный обряд. Хотел даже со своей шеи Ладин подарок снять да дочери повесить, но спохватился. Не пахарскую берегиню носил он на груди, не для мирных трудов была она ему дадена, да и слова про беды и раны, про силу и славу, про седые волосы и возвращение в родной дом, что были прошептаны волховой в то далекое утро на ладонинском берегу, навряд ли могли пойти малой Волкановне впрок.

Тем более что и так девчонка она была беспокойная. Не то чтобы кричала часто или изводила мамку младенческими прихотями, вовсе нет, сиську она сосала так, что за ушами пищало, после чего спала подолгу и сладко. Но как проснется, так давай кряхтеть, тужиться, извиваться. Дышит так, точно вот-вот заплачет. Однако голоса не подает, пока ручонки из пелен не выпростает. А как освободится, так давай гулить-радоваться. Иной раз отец с матерью стоят, смотрят на ее возню, а у самих на лицах улыбки до ушей от погляда на такое упорство. Ятвага же лбишко наморщит, губешки в колечко сведет и ну из пеленок вырываться.

– Как же она на тебя похожа, – говорила при этом Эрна, прижимаясь к мужу всем телом.

– А вот и нет, – возражал Волькша, лаская женин стан. – Ты что не видишь, что она, как есть, твой образ? Только маленькая…

Посередине травния[185 - Травний – месяц май по древнеславянскому календарю.] в доме Кнутнева случилось еще одно прибавление, – их корова принесла телка. Так что хлопот стало вдвое больше. Но молодые родители справлялись с ними без всякой натуги. Что бы ни говорил и ни думал Годинович о серебре, нажитом разбоем в чужих землях, а благодаря ему он мог полей не орати, хлебов и кореньев не сеять, но завсегда есть вволю и не думать о прокорме своих домочадцев. Стоило только распустить тесьму кошеля, и всякая снедь появлялась у него на столе. Надолго ли хватит ему тысячи серебряных крон, Волькша никак не мог рассчитать. Однако на всю жизнь их явно было мало. Надлежало найти себе добрый промысел. Вот и стал Варглоб подумывать о кузнечном деле. Из такого железа, что он видел на Окселезюнде, даже безрукий может гвозди ковать, а кто половчее, тот и пахарское кузло сподобится выделывать. А не удастся обзавестись кузней, так Волькша тогда станет глиняные горшки лепить. Тоже ведь утварь потребная в каждом доме.




Но Кнутневу не довелось попытать счастья в умельческом промысле. Начало червеня[186 - Червень – месяц июнь по древнеславянскому календарю.] принесло событие, которое вновь вернуло его на дэку драккара: к мосткам Хрольфа Гастинга причалили сразу пять драккаров. Еще восемь разошлись к другим местам стоянки. Едва ли не вся Бирка высыпала на северо-восточный берег встречать корабли. Издалека зевакам показалось, что возвращающиеся упились вином до бесчувствия: на весла сумели сесть лишь по шесть-восемь человек из каждого манскапа, остальные же валяются на дэках в полнейшем упитии. Но когда ладьи наконец причалили, счастливые бражники оказались тяжелоранеными, да и те немногие, что сидели на гребцовских сундуках, были не сильно здоровее. Шёрёверны сходили на берег молча. Молча уносили с драккаров покалеченных. О богатой добыче никто даже не заикался. Они вернулись, они выжили в какой-то погибельной битве, и это уже было счастьем.

Волькша долго не мог разглядеть среди сходящих на берег рыжую башку Олькши. Наконец он его увидел. Бьёрн ковылял, опираясь на костыль, его голень и голова были замотаны бурыми от старой крови пеленами. Даже за месяц попятного пути его раны не зажили до конца.

Жители Бирки недоумевали: как такое могло случиться с грозной ватагой?

Впрочем, все выяснилось довольно скоро. Хоть и по крупицам собирался этот рассказ, но то, чего недоговаривали мореходы, можно было легко додумать.

Словом, после Волькшиного отъезда из Роскилле произошло следующее. Хрольф вольготно перезимовал в Хедебю. Такого разгула никогда не было в его жизни, и вот он случился. Расчетливый, чтобы не сказать скаредный сын Снорри сорил серебром, как ореховой шелухой. Он заказал даннским корабелам еще два драккара. Он собрал для них манскапы задолго до того, как Шлея очистилась ото льда, и платил за еду и жилье тех, кого ни разу не видел в бою. Но все эти траты казались ему пустяком в сравнении с той добычей, что ждала его в Роуене. Золото эвека замутило Гастингу разум.

Другие шеппари были не менее расточительны, чем он. Корабелы всех окрестных городков озолотились в эту зиму, ставя для свеонов новые драккары. За бочку красного вина или франкского сидора просили втрое против обычного, и покупатели находились. К чему считать серебро, если за стенами Роуена их ждет золото?

По весне Хрольф, а точнее, его манскап вспомнил о Каменном Кулаке. Гастинг хотел послать за ним один из драккаров, но ярл Хедебю и те шёрёверны, что ни разу не видели Кнутнева в ратном деле, воспротивились.

– Разве без малого тысяча викингов не справятся с осадой города без одного-единственного венеда? – издевательски вопрошали они. – Или твой Варг нужен тебе, чтобы разговаривать с франкскими фольками в постели? Так ведь он вроде как ничего не смыслит во франкском наречии? Била и копье – вот лучший толмач шёрёверна.

И Хрольф уступил желанию большинства выйти в набег, как только улягутся весенние бури.

Не остановило его и то, что за три дня, которые викинги простояли в священном кленовом заливе на Спайкерооге, Кродерлинг так и не объявился. Конечно, при осаде каменных стен конники были бесполезнее запасных весел или корабельного котла для каши, но в случае битвы в чистом поле без них придется трудновато.

Так и произошло.

Едва завидев драккары, показавшиеся на излучине Сиены, из Роуена на берег высыпали городские дружинники: стрелки, латники, всадники.

– Франки даже не дали нам высадиться на берег, – сетовал Хрольф, сидя за небогатым столом в своем доме на Бирке. Фриггита бросала на него злобные взгляды и без стеснения подавала манскапу недоваренные бобы на воде. – Они встретили нас таким градом стрел, что о высадке не могло быть и речи. Мы сидели, прикрываясь щитами, и даже не могли грести, а река несла нас обратно в море. Многие были ранены тогда, но не так серьезно, как вышло потом.

Ночью варяги вернулись к Роуену и попытались закрепиться на острове, что лежал поперек реки напротив города. Но едва ладьи ткнулись носами в берег и варяги соскочили на твердую землю, как из кустов начали выскакивать франки со своими чудовищными самострелами, которые пробивали варяжские щиты и железные брони, точно это были плетеные крышки от корзин и льняные рубахи. Сделав по одному выстрелу, они закинули самострелы за спину и взялись за мечи. Бой был кровавым. Все берсерки, так и не успевшие вкусить своего зелья, погибли в одночасье. Мечи шёрёвернов тоже изрядно напились крови, но отступление северян было позорным.

А утром вслед за драккарами устремились большие франкские лодки со стрелками. В другое время корабли викингов уплыли бы от них, как щуки от сплавных бревен, но большинство гребцовых сундуков пустовало, а Ньёрд не захотел вступиться за внуков Одина. Точнее, он, может быть, и хотел бы помочь, но Сиена была столь извилиста, что идти под парусом был нелегко. Поняв, что франки вот-вот засыплют их стрелами, свеоны стали сбрасывать за борт все лишнее… все, что осталось от прошлогодней добычи…

От погони им все-таки уйти удалось, но за какую плату! Нет, определенно судьба отвернулась от Хрольфа и всех, кто пошел с ним. Точно и не было Удачи при Хохендорфе, точно не пал под натиском северян богатый Хавр, в Гастинге вновь проснулся сын Снорри. У него, правда, имелось целых четыре новеньких драккара и Гром его дяди, Неистового Эрланда, но мысли шеппаря опять стали под стать прежнему Потрошителю сумьских засек.

– И знаешь, что я надумал по дороге на Бирку, Варг? – сказал Гастинг Кнутневу.

Тот поднял на него безразличные глаза. В продолжение всего этого грустного застолья Волкан только и думал о том, как бы поскорее удрать домой, к Эрне и Ятве, которая накануне научилась уморительно пускать ртом пузыри.

– А не сходить ли нам, когда люди оправятся, набегом на Ильмень? – продолжил Хрольф. – А что? Места там дремучи. Ильменьские словены – не умнее медведей, от них ратных хитростей ожидать не приходится. Сами все отдадут, если посильнее припугнуть. А? Помнится, и у вас с Бьёрном были счеты к тамошним людишкам. Что думаешь, Кнутнев?

Годинович окаменел. За зиму и весну он, похоже, запамятовал, где стоит его дом. Но Бирка как была, так и осталась вольницей морских лиходеев, шёрёвернов, варягов, привыкших брать все блага билой и кулаком. За быстротечные месяцы счастья с Эрной и маленькой Ятвой он, похоже, забыл, как его кличут суровые викинги. А ведь вслед за Стейном Кнутневым они поплыли в далекий Хавр и победили франков в неравном бою у северных ворот. Не видать ему, Волькше, кузнецы, не бывать ему горшечником. Буде осядет он на берегу, разохотятся варяги грабить волховские берега. Начнут с Ильменьского торжища, а там и за малые городки примутся. А ведь родная Ладонь едва ли не первой по течению Великого Волхова стоит, с нее тати зубы точить и начнут…

Варг тяжело вздохнул. Видать, такова его Доля – уводить варягов подальше от родных берегов. Он ведь когда-то уже понял это, с горечью осознал, да, выходит, после позабыл в объятиях любимой жены, слаще которых ничего в мире нет. И вот теперь прихотливая Мокша опять грозила ему своим веретеном, дескать, не забывай, кто ты есть.

Неподъемным камнем, холодной мореной легли на душу Годиновича эти мысли. Мог ли он стоять в стороне и тихо упиваться собственным блаженным счастьем, зная, что варяжские топоры крушат частокол его родной Ладони, что в неравном бою с кровожадными шёрёвернами погибают его братья, его сродники, его соседи?

– Я не пойду с тобой, – ледяным голосом вымолвил Волькша. – Я не пойду с тобой в поход, Хрольф Гастинг, племянник Неистового Эрланда…

Лицо шеппаря вытянулось. Даже несмотря на кручину о бесславном походе, он слышал от жены и соседей о том, что у Варга родилась дочь, слышал о резной колыбельке, которую тот для новорожденной сделал, слышал о его разговорах про кузню. Неужто одурманила ругийская ведьма Стейна Кнутнева? Да ее за это утопить мало! Но не успел Хрольф открыть рот и охаить Волькшину жену как полагается, Годинович заговорил вновь:

– Я, Варг Каменный Кулак, не пойду в поход с человеком, который дал страху победить себя, человеком, который разуверился в своей Удаче. Удача бежит от трусов! И я не хочу, чтобы она покинула и меня. Поэтому я не взойду на твой драккар, если он поплывет куда бы то ни было, кроме Роуена.

И Варг стукнул по столу так, как это обычно делал Година, желая показать Ятве, что разговор окончен и своего решения он не переменит.

– Но Роуен не взять… – ошарашенно хлопал глазами Хрольф. – Там стены в четыре маховых сажени… Да ты…

– Что я? – насупился Кнутнев.

– Не ты ли прошлой осенью говорил, что в Валхале нет особого стола для дураков?! А? – перешел в наступление Хрольф.

Привлеченные их громкими голосами, из разных углов Хрольфова дома стали подходить гребцы. Даже Олькша приковылял.

– Да! – со встречным напором сказал Волкан. – Да, я так говорил! И говорю! И ты оказался большим дураком, чем я думал!

Рука Хрольфа рванулась к поясу, но его опоясный нож лежал в хозяйской части дома.

– Ты оказался полным дураком, Хрольф Гастинг, – сверкал глазами Кнутнев. – Ты не дождался Кродерлинга…

– Он не изволил явиться! – попытался перебить шеппарь. – Он…

– Ты пошел прямо на приступ каменных стен, даже не удосужившись прежде выслать разведчиков и здраво рассудить, как приступить к набегу! – рявкнул на него Волкан.

Хрольф осекся. Шеппарь хотел сказать, что испокон веков делал все именно так, что ни в Хохендорфе, ни в Хавре он не высылал никаких разведчиков и одерживал победы. Но Гастинг тут же вспомнил, что о делах в городище Зеленой Горы ему рассказали турпилинги, пришедшие с Рудгером, а про вал вокруг Хавра северяне узнали от фризских конников.

– И главное, – гремел тем временем Волькшин голос, – ты не послал за мной, Стейном Кнутневым, который приносил тебе все твои прежние победы!

На это Хрольф возразить не смог. Он и сам корил себя за то, что поддался уговорам и двинулся в поход без венеда и его чудодейственной Родной Земли. Гастинг сгорбился и опустил голову.

– Так что же делать, Варг? – спросил за шеппаря Эгиль Скаллагримсон. Бывший копейщик был одним из немногих, кто вышел из-под стен Роуена без единой царапины. Но сердце его было уязвлено этим поражением не меньше, чем тела других стрелами и мечами.

– Во-первых, надо собрать всех шёрёвернов, что обитают в свейских землях, – загибал пальцы Годинович. – Во-вторых, надо поднять всех фризов, саксов, фламандцев и всех, кого притеснил Карламан, всех, кто жаждет франкской крови. И в-третьих, надо двинуться на Роуен, пока они не ждут нового нападения, считая, что отучили шёрёвернов баловать в их краях. Вот что надо делать!

На лицах Хрольфовой руси заиграли улыбки, первые улыбки с тех пор, как они сошли на каменный берег суровой Бирки.




Золото роуенского эвека


Новая ватага под рукой Гастинга собиралась туго. Те, кто уже сходил с ним в набег, винили сына бонде во всех приключившихся бедах, те, кто не успел, хотя и собирался к нему присоединиться, видели в этом перст судьбы и не желали больше слушать про прежние баснословные добычи Потрошителя сумьских засек, тем более что хаврская золотая казна существовала только в былицах, а в глаза ее на Бирке никто не видел. Даже когда Волькша показывал остатки той тысячи крон, которую получил как долю хольда, ему не очень-то верили на слово. Мало ли откуда у приблудного венеда взялось приблудное серебро?

Помощь пришла откуда и не ждали. Молчаливый Эгиль Скаллагримсон, до этого лишь пару раз ездивший на Адельсён, да и то с Хрольфом, сел в лодку и поплыл ко двору своего бывшего форинга – Синеуса Ларса. В манскапе посчитали, что копейщик подался проситься назад в дружину ярла, но через два дня он воротился, а еще через день на Бирку поодиночке и ватагами стали прибывать дружинники уппландского управителя. Латники, стрелки и копейщики в один голос говорили, что Старый Лис стал совсем дряхл и по нескольку лет не выходит из норы; котел в его доме всегда полон, да и мясо на столах не переводится, но от скуки его дружина начинает гневаться на ярла, вот и разрешил он им, взяв только то оружие, которое они сами себе справили, сплавать в поход с шёрёвернами. И кровь разогреть, и сундуки добычей набить.

Никто не ведает, что говорил ярловым ратарям немногословный Скаллагримсон, но только все гребцовские сундуки на Хрольфовых драккарах в одночасье обрели своих седоков. Тут и шёрёверны Бирки начали призадумываться. К дому Гастинга потянулись шеппари. Вначале приходили те, кто еще не был в походе с племянником Неистового Эрланда, а затем и мореходы, уже хлебнувшие с ним подгорелой каши поражения, стали на попятную под его руку проситься.

К середине липеца[187 - Липец – месяц июль по древнеславянскому календарю.] на Мэларене было готово к отплытию шестнадцать драккаров. Не все они имели полные манскапы, не все могли похвастаться берсерками на борту, но на них не было ни одной порожней весельной кницы, и то здорово. Догрузить ладьи ратарями Гастинг рассчитывал по дороге. Так, по крайней мере, доносил шёрёвернам Стейн Кнутнев.

Сам же Каменный Кулак сделался в те седмицы суров и вспыльчив, точно берсерк, давно не вкушавший заветных грибов. Его раздражал каждый день промедления. Кое-кто рыжий и хромоногий даже начал над ним посмеиваться. Дескать, что, братка, так наелся семейной жизни, что мнишь побыстрее из супружеского гнезда на волю выпорхнуть? Не будь Олькша раненным в голову, отведал бы он вдосталь Волькшиного зубного тычка за такие слова.

– Дурак ты ягонский, – поигрывал желваками Годинович. – Как был полуумок, так, видно, полуумком и помрешь. Чем раньше варяги в поход пойдут, тем раньше вернутся. Мне же еще сено для коровы заготовить надо. Это тебе, непути перекатной, все равно, где зиму зимовать, а у меня вся жизнь теперь в жене и дочке. Мне от них надолго отлучаться не след. И не пыхти, как боров на свинье, еще слово скажешь, не посмотрю, что хворый, так кулаком приласкаю, будешь потом, как Большой Рун, лежать и пузыри слюнявые ртом пускать.

Рыжий Лют, слыша знакомую решимость в голосе приятеля, волю ни словам, ни рукам не давал, но рожи корчил страшные и упредительно хрустел костяшками пальцев.

– Кнутнев, к чему такая спешка? – недоумевал и Гастинг. – Еще не вся русь оправилась от ран.

– Подумай сам, Хрольф, – не слишком почтительно отвечал ему Волькша. – Каждый день стоит нам десятка людей, потраченных при осаде. Надо было отплывать еще в конце солманудра,[188 - Солманудр (sólmánudr) – по скандинавскому календарю третий месяц лета, которое начиналось в апреле, примерно соответствует июню.] пока у франков радость победы не подернулась пеплом забвения, когда они были горды собой, как тетерева на току. Ты же знаешь, Хрольф, что гордец и глупец – есть два помета от одной матки, имя которой «скудоумие».

У Гастинга от темного гнева на Кнутнева дергалось веко и нестерпимо зудело под бородой, но он шел поторапливать шёрёвернов к отплытию.

И вот, наконец, невиданная в прежние времена ватага драккаров и кнорров отчалила от Бирки. Казалось, весь Мэларен пришел в движение. Ладный плеск весел оповестил окрестности о том, что пять сотен свеонских, гётских и норманнских шёрёвернов, а это вам не какие-нибудь изнеженные данны, двинулись за золотом роуенского эвека.

Волькша запретил Эрне приходить к мосткам. Они простились дома. Ятва гукала в своей колыбельке. В нижней клети телок сосал мамку. В каждом закоулке пахло молоком, теплом, счастьем. Куда же он уплывает? Зачем? После долгой и нежной ночи любви в теле Годиновича стыла сладостная пустота. Никогда еще тело жены не было таким желанным, как в тот миг, когда Варг приник к устам любимой страстным поцелуем. Но рассвет уже розовил край неба, охотничий рог Хрольфа надрывался в корабельном заливе, а значит, надлежало со всех ног бежать к мосткам. Волькша отстранился от Эрны, поцеловал в щеку дочь и, не говоря ни слова, сошел из горницы в нижнюю клеть дома. Скрипнула дверь, и ругийка, сколько могла, прислушивалась к удаляющимся шагам ненаглядного супруга, после чего упала на пол и зарыдала навзрыд.

То ли решительный лад Кнутнева передался прежде манскапу Грома, а потом и остальным шёрёвернам, то ли Ньёрд с Аегиром, принявшие обильную жертву накануне отплытия, старались показать, как сильно пришелся им по вкусу жертвенный козел, но варяжская ватага продвигалась к Сиене с небывалой быстротой. За пять долгих летних дней драккары добрались до Шлеи.




Крохотные заплывшие зенки Кнуба стали похожи на самые что ни на есть настоящие глаза, почти глазищи, когда он узрел у себя на дворе Гастинга, Бьёрна, пресловутого Кнутнева и других свеонов, которые предлагали ему вновь отправиться в поход. И не куда-нибудь, а под стены злосчастного Роуена. Ярл Хедебю тоже был ранен в весеннем набеге и пребывал в самом скверном расположении духа, поскольку самострельный дрот угодил ему в живот и теперь Кнуб больше не мог есть столько же, сколько прежде. Кручину эту он топил в вине, но оно делало его только более склочным.

– Тебе что, вышибли мозги, Гастинг? – ответил Кнуб на призыв Хрольфа скликать дружину и вновь попытать счастья в добывании золота роуенского эвека. – Это вроде бы твоему Бьёрну чуть не снесли рыжую башку. Да франки сейчас такую силу набрали, что под стены Роуена надо идти с несколькими тысячами обученных дружинников, а не с пятью сотнями тупых бездельников и лиходеев.

Гастинг, а с ним и другие шеппари уже хотели хвататься за бранное железо, но перед ними встал Стейн Кнутнев и самым издевательским голосом сказал:

– Куда вы ломитесь, тупицы и лодыри! Разве вы не видите, что Синеус Кнуб, всемогущий ярл славного Хедебю, еще не оправился от телесной раны, которая так свербит, что лишает его уши слуха, а голову разума? А раз он ничего не знает о тех тысячах ратарей, что придут осаждать крепость эвека, то пусть и пребывает в своем неведении. Нам же больше достанется. Зачем нам делить казну Мертвого Бога с тем, кто и сам ни жив ни мертв? Пойдемте отсюда, необученный сброд. Пусть Синеус Кнуб и дальше выжимает все соки из благодатного Хедебю.

Шёрёверны окаменели от таких слов не меньше, чем даннский ярл. Они не знали, разить ли Варга мечами за такие слова или гоготать до упаду над его заковыристой шуткой. А Годинович тем временем, расталкивая свеев плечами, направился к дверям покоев Кнуба. Олькша развернулся и пошел следом за приятелем, Хрольф двинулся за ними. Остальные шеппари последовали их примеру.

– О каких тысячах воинов ты говоришь? – окликнул его Кнуб.

– Приходи под стены Роуена, сам увидишь, – бросил Волькша через плечо и вышел из палаты.

– О каких тысячах воинов ты говорил? – накинулись на Кнутнева шёрёверны, едва они вышли со двора ярла Хедебю и его дворня уже не могла их слышать.

– Да они повсюду, – ответил им Кнутнев. – Как грибы. Надо только не лениться нагибаться да в корзину складывать.

– Ты давай, Варг, нам рты мхом не затыкай, – сурово навис над ним Густав, шеппарь-костоправ. – Объясни толком откуда ты собираешься взять хотя бы еще пять сотен бойцов?

– Пять сотен – Кнуб приведет. Не сомневайтесь. Оторвет свой толстый зад и как миленький поплывет вслед за нами. Потому как жаден и хитер. А о том, где взять еще несколько тысяч ратарей Хрольф вам отчет даст после того, как пройдем Треену, – сказал Кнутнев как отрезал.

Все с недоумением посмотрели на племянника Неистового Эрланда, и тому оставалось либо приосаниться и напустить подобающую важность, либо хлопать глазами и разводить руками, давая понять, что не меньше прочих удивлен такими посулами Каменного Кулака. Хрольф выбрал первое, но порешил устроить Варгу суровый допрос, как только вокруг не будет лишних ушей.

– Хрольф, – с горечью в голосе промолвил Волькша, когда расспросы сторешеппаря стали невыносимы, – ты знаешь, сколько племен на нашем пути из даннских земель до устья Сиены затаили обиду на франков за деяния Карламана?

Гастинг нахмурил лоб и поскреб облупившийся на солнце нос. Опять этот венед говорит с ним точно с малым ребенком. Не будь он Каменным Кулаком, Хрольф давно избавился бы от заносчивого умника: прогнал бы взашей, и конец разглагольствованиям.

– Пять саксонских племен, три фризских, четыре фламандских, – не замечая, как у варяга раздуваются ноздри, продолжил Годинович. – Все они только и ждут, как бы навредить франкам. Но поодиночке они и думать не смеют поднимать руку против их железной булавы. При этом у них не хватает воли и разума объединить силы и дать сыновьям Карламана бой. Единожды проиграв Кровавому битву при Падерборне и утратив Ирминсуль, свой столб мира, они утратили большую часть смелости. Но если дать им вождя, который поведет их к свершению вековой мести, то они восстанут и укрепят сердца храбростью. Если каждое из племен пошлет с тобой хотя бы сотню ратарей, то их наберется двенадцать сотен. А если пошлют по сто пятьдесят, то это выйдет и вовсе восемнадцать сотен жадных до франкской крови больше, чем до золота, ратарей. К тому же, посылая с тобой своих мужчин, саксы и фризы не навлекут на себя гнев Карламановых отпрысков, поскольку на виду у франков будут шёрёвернские драккары и необузданные берсерки северных лесов. А они – все прочие, пришедшие с викингами – окажутся не в счет.

– Откуда ты все это знаешь, венед? – скривил рот Хрольф. – Можно подумать, что ты вырос не на берегах Волхова, а где-то в землях саксов или фризов.

– Я просто умею слушать, – ответил Волькша. – Слушать и думать. Я люблю это гораздо больше, чем махать кулаками и жрать краденую свинину.

– Фризы сами угощали нас кабанятиной! – обиделся сын Снорри на слово «краденая», но тут же спохватился, задумался и спустя некоторое время все-таки спросил. – Ну, и как сделать то, о чем ты толкуешь?

– Делай остановки в каждом прибрежном селении, поднимайся на Громе вверх по всем большим рекам до сакских, фризских и фламандских городов. И повсюду призывай в набег всех, кто еще не забыл веру своих отцов.

– Но это задержит остальные ладьи, – слабо возражал Хрольф.

– Ты потратишь не больше седмицы, зато учетверишь свою дружину, – убеждал его Кнутнев.

И в конце концов убедил.

Многие шеппари, услыхав от Гастинга о «его» мудреной задумке поднять в поход на Роуен все земли к северу от Карламановых вотчин, недоуменно переглянулись: где была эта здравая рассудительность Хрольфа весной, когда франки наголову разбили непрошеных варяжских гостей?

– Это все Кнуб виноват, – оправдывался племянник Неистового Эрланда. – Он не хотел делиться с фризами, сказав, что всадники Кродерлинга пользы принесли мало, а добычи забрали много.

Сторешеппарю поверили. За зиму жадность ярла Хедебю многие не раз испытали на собственной казне.

Когда ватага свейских кораблей вошла в двухвратный залив Эретры, драккары и кнорры сидели в воде ниже низкого от числа взятых на борт охотников отмстить франкам за поругание Ирминсуля. Шесть сотен фризских, сакских и фламандских храбрецов в свой черед садились на весла и гнали ладьи северян к югу. А по прибрежным дорогам вслед за ними скакало еще пять сотен всадников, и каждый вез на крупе своего коня лучника или сечника. А еще были и такие, кто бежал рядом с конями, ухватившись рукой за упряжь.

Хрольф оглядывал воинство, шедшее под его рукой, и сердце его неистово билось. Двадцать три сотни бойцов вел он на Роуен! Это было ровно в сто раз больше, чем его манскап, с которым он плыл брать на копье Хохендорф. Неужели его не обманули те видения, что смутили ему душу в тот миг, когда он увидел Варга и Ольга убегающими по берегу Волхова от дворни ильменьского конунга? И полутора лет не прошло, а его жизнь совершенным образом переменилась! Слава тебе, отец всех богов, прозорливый Один, за привет и наставления.

На тинге, что имел место в одном из рыбацких домов Эретры, споров было много, но поскольку толмачил на нем Волькша, то все они разрешились к всеобщему удовольствию. Хавр было решено не трогать и проходить незаметно в сумерках, прикрыв подменных гребцов старыми парусами навроде кулей с товарами. Всадники должны были обойти Овсяное торжище с севера и двигаться на Дюкло, в то самое место, где они заплутали прошлой осенью. Там ладьи должны были переправить их на другую сторону реки, откуда им предстояло идти в обход до Мельничного ручья,[189 - Мельничный ручей – местечко Мулино (Moulineaux) ниже Руана по течению Сены. Moulin – мельница (франц.)] где Сиена начинает делать огромную петлю, выходящую под стены Роуена.

До этого места в своей задумке Хрольф хорошо выучил то, что втолковывал ему Волькша. Дальше шло труднее. Для чего-то надо было переносить драккары по суше до излучины, выше злосчастной крепости. Затем надо было опять переправлять конницу через реку, и, оставив там часть пеших ратников, вновь тащить ладьи к первоначальному месту, но на воду не спускать, а схорониться в лесу. После чего надо было ждать вестей от разведчиков, которым надлежало вызнать все, что происходило вокруг Роуена и внутри него. Мудрено! К чему все эти хитрости, Хрольф не понимал и потому объяснял довольно сбивчиво. Не помогай ему Годинович, Гастингу пришлось бы несладко – загалдели бы его прочие шеппари и форинги.

В конце концов все уяснили, что сторешеппарь хочет расколоть Роуен словно орех между двумя камнями. В назначенный час дозорные крепости должны были узреть ватагу драккаров, появляющихся из-за поворота Сиены. Тем же порядком, и весной, они начнут выдвигаться на берег. В это время в спину франкам должны ударить всадники и сбросить стрелков в воду. Если людям Хагеля повезет, они сумеют ворваться в открытые ворота и захватить привратный замок. Если нет, то крепость хотя бы лишится большинства тех, кто владеет луком или самострелом. Буде случиться второе, варягам предстояло соорудить таран и пробивать им ворота Роуена до тех пор, пока те не падут. Дальше… Ну, что будет дальше, всем и так было понятно. Кто-то будет грабить, а кто-то – мстить слугам Мертвого Бога и всем, у кого на груди найдут ненавистный крест.

«Задумка Хрольфа» удалась на славу. Франки действительно поверили в то, что викинги настолько безумны, чтобы так споро решиться на повторение собственных ошибок, и высыпали на берег с луками и самострелами. Они подошли к самой воде, желая начать обстрел драккаров как можно раньше, и потому, когда у них за спиной раздался конский топот, стрелки даже не успели повернуться, как уже были смяты и сброшены в реку.

Впрочем, то, что стрелки отошли слишком далеко от стен, лишило фризов и саксов возможности ворваться в город – створки ворот захлопнулись, едва стало понятно, что вышедшие из крепости стрелки обречены.

Началась осада. Викинги, прикрываясь простенками из бревен в руку толщиной, соорудили «вепря» и принялись крушить ворота. Редкие стрелы, летевшие в них со стен и башен, только раззадоривали северян.

Ворота оказались крепкими. День почти отгорел, а они только-только начали обнадеживающе трещать.

– Надо было брать бревно потолще, – сетовали варяги.

На всякий случай Гастинг выставил по всем дорогам дозоры: вдруг как на зов Роуена и вздумают пожаловать пособники.

Но помощь к городу не пришла. А вот к викингам приплыло внезапное пополнение. В тот час, когда из-за излучины реки вывернули еще шесть драккаров Кнуба, горожане совсем пали духом. А заполошный звон на высокой башне главного во всех окрестных землях дома Мертвого Бога стал еще пронзительнее и жалобнее.

Когда на следующий день ворота Роуена наконец рухнули, осаждающих встретила железная стена франкских мечников, которые бились с яростью волков, защищающих свое логово. Бой возле ворот мог бы стоить варягам и их споспешникам многих жизней, если бы в первые ряды секущихся не протиснулись огромный Бьёрн и хрупкий Кнутнев. Венеды врезались в строй франков, как топор в осину. Железные щепки так и летели от Волькшиного кулака. Роуенские латники так и падали под ноги к парням, а новые не успевали занять место павших.

Видя, как их соратники, оказавшиеся на пути двух чужеземцев, один за другим падают без движения, франки ужаснулись. Когда же в их бронированном строю обнаружилась сквозная прорубь, в которую стали просачиваться прочие викинги, защитники города и вовсе дрогнули.

И пусть каждый шаг по Роуену давался шёрёвернам с кровью, город все равно пал, распластался под ударами тяжелых варяжских бил…

Когда отполыхало пламя грабежа, когда умолкли мольбы и крики казнимых служителей Йоксы, когда были выпотрошены подвалы островерхого терема Мертвого Бога, когда, удовольствовавшись свершенной местью и малой толикой добычи, Роуен покинули пешие и конные союзники викингов, когда сход шеппарей пересчитал оставшиеся прибытки и огласил, что каждому гребцу несметной ватаги должно достаться по триста девяносто крон серебра, имя Хрольфа окуталось Славой, точно конунг горностаевой накидкой. Множество кубков терпкого франкского вина осушили северяне за своего вождя из славного рода Гастингов. Еще вспоминали за бражной утехой огромного рыжего Бьёрна, прорубившего дорогу в строю роуенских латников. И лишь немногие махавшие бранным железом рядом с венедами уверяли всех, что золото эвека досталось шёрёвернам только благодаря Каменному Кулаку.




Варяжское затмение


После победы над Роуеном мир викингов переменился, подобно оборотеню в полнолуние.

Шёрёверны, и прежде не считавшие домоседство и миролюбие мужскими благодетелями, точно сорвались с цепи почище Большого Руна.[190 - Сорвались с цепи почище Большого Руна – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».] Они потеряли из вида последний предел своей жадности и жестокости. Все племена, жившие по рекам, впадавшим в Северное море, засыпали и просыпались с ужасом в душе. У этого ужаса было много имен – норманны, гёты, свеоны, данны, и одно общее прозвание – викинги. Год за годом приходили они грабить то, что другие нажили скорбным трудом. Но теперь им уже было мало небольших деревень и рыбацких поселков. Страх перед воинами в меховых сапогах поселился и в больших городах, обнесенных каменными стенами.

Этот страх породил множество небылиц. Взять хоть ту, в которой говорилось, будто для взятия крепостей викинги возят на своих драккарох горных троллей. Или ту, что вещала, дескать, северяне для обретения нечеловеческой силы пьют кровь младенцев. И это были, пожалуй, самые безобидные из всех нелепиц. Однако звучали среди всего этого нагромождения ночных страхов и вполне правдивые рассказы. И среди них сказания о Непобедимом Гастинге и его могучем выученике Бьёрне. Сколько бед причинили они разным землям – столько же Славы воспели им скальды. Кого ни послушаешь, все в один голос твердили, что не ведали эти два викинга преград ни на море, ни на суше, что любую дружину могли они одолеть, любые ворота открыть и любую казну взять. Вот только в одном расходились сладкоголосые певцы: никто из них не мог доподлинно сказать, у кого из них – у Гастинга или у Бьёрна – был каменный кулак…

А непобедимый Хрольф Гастинг всего-навсего хорошо заучил урок, который преподал ему Варглоб Кнутнев перед походом на Роуен. С изворотливостью сына бонде он повторял его раз за разом. И каждый раз по-другому. Он бы подобен грозе в летний полдень. Никогда нельзя было предугадать, где он появится и что предпримет. Однако от трех правил, некогда услышанных от щуплого венеда, он не отступал никогда: Хрольф всегда высылал вперед соглядатаев; всегда искал племена, имевшие зуб на тех, кого собирался грабить; и всегда шел в поход, только заполучив на свой драккар Каменного Кулака.

Тугодумом сын Снорри не был, а потому скоро смекнул, что стоит ему заикнуться о походе на восток, как Варг тут же начинает со всей страстью души описывать ему выгоды походов на запад. Хоть в Исланд, хоть к луарским франкам, только бы не к венедам на Волхов.

Годинович и сам сознавал свою слабость и порой пытался совестить Хрольфа, напрямки упрекая сторешеппаря в том, что тот заставляет его заниматься делом, которое ему, Волкану, не по нутру.

– Помнишь, когда я подобрал вас на волховском берегу, ты спросил, зачем я это делаю? – усмехался варяг. – Я тогда ответил, что хочу, чтобы ты всегда стоял у меня за правым плечом. После этого ты согласился подняться ко мне на борт. Это же против Дрергезкапура – отказываться от собственных слов. Вот я, как и прежде, хочу, чтобы в бою ты стоял у меня за правым плечом. А ты, похоже, позабыл свои слова.

– Так я тогда ничего и не сказал, – укорял его венед. – Негоже перекидывать в мой огород камни, которых там отродясь не было.

– Но ведь ты же тогда забрался ко мне на Гром, а мог бы остаться и еще побегать от дворни ильменьского князя.

Волькша скрипел зубами, испепелял Хрольфа взглядами, бранился, угрожал, но в конце концов смирялся и возвращался домой с тяжелой для них с Эрной вестью о скором отплытии в новый поход.

В чем еще племянник Неистового Эрланда был силен, так это в прокладывании пути по звездам и солнцу. И не завидный, чистый как слеза кусок глаза Имира[191 - Глаз Имира – название ирландского шпата, с помощью которого викинги могли определять положение солнца в любую погоду. Имир – в скандинавской мифологии – ледяной гигант, возникший из мрака Гиннунгагап. Один, Вили и Ве убили его и создали из его тела мир Мидгард. Кровь Имира стала морями и озерами. Его череп стал небом, которое было установлено над землей. Мозги Имира были подброшены в воздух и стали облаками. Скелет Имира стал горами Мидгарда. Его зубы и челюсти стали скалами и камнями. Волосы Имира стали деревьями. Личинки, оказавшиеся в плоти Имира, стали гномами.] был тому причиной. Хрольф вполне мог обойтись и без него. Мореход чувствовал направление каким-то особым наитием. И не просто безошибочно угадывал север или юг, а находил землю, точно ворсинка кусок янтаря.

А еще Гастинг всегда предвидел приближение бури. Тело бывшего Потрошителя сумьских засек не было искромсано в боях, и, стало быть, не старые раны волхвовали ему погоду. Волкан не раз выпытывал у Хрольфа, как тот предсказывает непогоду. Свеон не чинился и принимался толковать венеду о росчерках облаков, о пенном узоре в ложбинах между волнами, о запахе, который появляется у ветра, но Годинович никак не мог выучить этот неуловимый язык моря, который племянник Неистового Эрланда знал в совершенстве. Благодаря сиим благословенным навыкам ни один корабль, шедший под его рукой, не пострадал от непогоды и не заплутал в волнах. Так что другие, особенно молодые, шеппари почитали за счастье ходить под его началом.

Хрольф, что ни год, заказывал у корабелов, сведущих в постройке быстрых драккаров, по нескольку ладей зараз. И его собственная ватага прирастала так быстро, что вскоре все гребцы из того манскапа Грома, что когда-то зимовал с ним на Ильмене, стали лиллешеппарями.

За семь лет непрерывных набегов Гастинг и Бьёрн свершили столько, что скальды измочалили сотни струн, воспевая их деяния.

В тот же год, когда достопамятный поход на Роуен принес Хрольфу немеркнущую славу, викинги двинулись вглубь Фландрии, поднялись вверх по реке Шельде, заняли город Доорник, сожгли тамошний схорон служителей Мертвого Бога, сровняли с землей все здания, перебили множество жителей, остальных взяли в плен. В Брабанте, в городе Мехельне они разломали еще один дом Йоксы, который тамошние люди назвали церковью Святого Румольда, ограбили округу и ушли с богатой добычей.

Тогда же ватага Хрольфа, проходя мимо Корнуолла, пристала в южном Уэльсе, где викинги высадились и в союзе с валлийцами вторглись в земли уэссекского конунга Эгберта, опустошая все на пути огнем и мечом. А затем, когда к Гастингу присоединились другие корабли из Упсалы и Хедебю, они еще ужаснее напали на Ирландию. Плывя там вверх по рекам Бойне и Лиффи, из которых последняя протекает при Дублине, они ограбили Муйридгл, взяли на копьё значительную добычу в Унхайле, разорили множество скитов Йоксы, которые на языке скитников именовались монастырями, и сожгли заживо всех галдерей Мертвого Бога. Походя разбили в кровопролитной битве войско, которое собрали жители Лейнстера, ограбили Армаг и Лимерик, также Лисмор в земле Ватерфорд. Шёрёверны вынесли из церквей и монастырей все священные сосуды, драгоценности и даже пожертвования и так свирепствовали, что Конквовар, верховный ирландский конунг, умер от кручины, поразившей его старое сердце от таких бедствий страны.

Воинской удаче Гастинга в Ирландии, кроме всего прочего, помогало и то, что ирландцы, разделенные на малые племена, мало слушались своего верховного правителя и непрерывно вели междоусобную резню. Даже во время опустошительного нашествия викингов они не переставали воевать друг с другом и охотно шли с людьми Хрольфа грабить своих близких соседей.

Зимой этого года умер Храбрый Эгберт, верховный конунг англов, не раз в прежние времена дававший викингам достойный отпор. Ему наследовал сын, Этельвульф, человек благочестивый, но слабый духом – любитель мира и тишины.

И вот уже весной ватага викингов из тридцати трех кораблей вошла в гавань Гамтуны.[192 - Гамтуна – город в Хэмпшире, Англия, теперь называется Саутгемптон.] Здесь встретили они сильное сопротивление со стороны альтерманна, как англы называли своих ярлов, Вульфригта, который принудил их отступить. И варяги удалились в Портсмут, где одержали верх в большом сражении с альтерманном Этельгельмом, поднявшим под своей рукой все войска из дорсетских земель. Они разбили также альтерманна Геребрита в землях Мерсиварам,[193 - Мерсиварам – Mersewaram (Rumney Marsh) область в южной части Кента.] в южной части Кента. В тот же год люди Гастинга ограбили Линкольн, стольный град Линдсея, нанесли великие поражения англам в Восточной Англии, а также в Кенте и опустошали селения везде, куда ни приходили.

Насытившись кровью и золотом Англии и Ирландии, Гастинг вновь обратил свой взгляд на земли франков. Такому виной опять была смерть. Усоп франкский конунг Людовик Благочестивый, отпрыск Карламана.

Весною третьего года варяжской тьмы ватага Хрольфа опять вошла в реку Сиену. Роуен вновь был разорен, Сент-Уэнский монастырь взят, множество скитников-монахов убиты или уведены в плен. Все земли, лежащие на берегах Сиены между Роуеном и морем, были ограблены либо обложены данью. Монастырь Жюмьеж на маленьком полуострове Сиены был опустошен и изгажен так, что служители Йоксы потом долго не решались туда вернуться.

Узнав о том, что стало с их собратьями, братья монастыря Фонтенель окупились от грабежа и пожара шестью мерами золота и серебра, что составило шесть тысяч крон. А сен-дениские монахи заплатили двадцать шесть тысяч крон за выкуп шестидесяти восьми пленников.

Обескровив Сиену, Гастинг двинул свои драккары на Луару. Шёрёверны и все шедшие с ними опустошили земли между этой рекой и Шером, выжгли город Амбуаз и появились перед Туром. Городу угрожало неминуемое падение. Тогда жители взяли из церкви ковчег с остатками святого Мартина и носили его по городским стенам. Вид святых останков покровителя Тура оживил надежду и мужество защитников.

А вот люди Хрольфа, наслышанные о том, что франки поклоняются Мертвому Богу, решили, что те вызвали в мир своего темного покровителя вместе со всем воинством Хель и исполинским волком Гармом. Противостоять неуязвимым воинам мира мертвых они не посмели и спешно отступили от города. Когда шёрёверны воротились на север, то всю зиму пугали своих детей рассказами о том, что в землях франков надобно больше бояться мертвых, нежели живых.

Но едва только викинги оправились от суеверного страха, Гастинг вновь сталь собират охотников за золотом Мертвого Бога.

На это его сподвиг сам старый конунг Сигтуны – Рагнар Лодброк Инглинг, который хотел, чтобы его сыновья снискали воинскую славу под рукой Непобедимого Хрольфа-морехода. Чтобы уравнять своих детей с шеппарем Грома, на котором чадам Рагнара предстояло сидеть на гребцовых сундуках, Лодброк провозгласил Ольга Бьёрна своим сыном, а Гастинга возвеличил до чина их наставника.

Но и без конунговых чад в походы Хрольфа рвались толпы юношей и мужчин со всех северных земель. Точно трутни на мед, охотники до легкого богатства сами слетались на Бирку, в Тронхем, в Хедебю и другие места, где могли попытать счастья и напроситься в русь Гастинга.

Хрольф стал суеверен. Перед каждым походом он велел приносить Великую Жертву богу Тюру и ее кровью окроплять головы всех гребцов, хольдов и берсерков. Но был среди его несметной дружины один человек, не склонявший головы перед сосудом с жертвенной кровью. Молодые воины переглядывались и вполголоса спрашивали, кто этот хольд с лицом суровым, как у самого Тора.

– Это же Стейн Кнутнев! – отвечали им бывалые ратари, и прибавляли самым тихим шепотом. – Говорят, сам Небесный Отец – Один принял облик этого человека, чтобы стоять за правым плечом Хрольфа. И пока он будет там стоять, Удача будет бежать за Гастингом, как охотничий пес за хозяином.

– А почему же тогда он не радуется той жертве, что принес ему и Тюру наш сторешеппарь? – едва переводя от страха дыхание, спрашивали новички.

– Так вот Локки-пройдоха устроил, что Каменный Кулак не любит крови. Прямо-таки на дух не переносит, – разводили руками бывалые ратари, не раз и не два видевшие, как от одного удара Волькшиного кулака враги падают на землю как подрезанные колосья.

В четвертый год, когда по Луаре разнесся слух, что норманнская ватага уже близко, монахи с богатствами окрестных монастырей бежали в сильно укрепленный город Нант. Там же искали убежища и окрестные самоземцы. Проводником викингов в этом набеге был франкский ярл – граф Ламберт, питавший непримиримую неприязнь к французскому конунгу за то, что тот отказал ему в управлении нантскими землями. Шёрёверны вошли в Луару и при попутном восточном ветре и на веслах направились прямо к Нанту. Ламберт настоял на том, чтобы со всех драккаров были сняты драконьи морды. Шеппари роптали, но последовали повелению Хрольфа. И уловка сработала: горожане сочли плывущие к ним корабли за купеческие и не приняли никаких мер к защите. Как ни боялись франки смелых северян, однако они не ожидали от них такой дерзкой отваги, ибо Нант был обнесен крепкими стенами, гордился множеством каменных стрелковых башен, а тройные ворота имел забранными в привратные замки.

В то время как жители воображали себя в безопасности, викинги пристали к Нанту, взобрались по осадным лестницам на стены, разломали запертые засовами ворота и вломились в город. Тогда не было пощады никому, кто бы ни попадался. Ратари и слуги Йоксы, промысловые и купеческие люди, женщины и дети – все без исключения были изрублены или взяты в плен. Множество галдерей Мертвого Бога, скитники и большая толпа горожан спрятались в большом каменном святилище, которое называли церковью Святого Петра. Викинги не смогли поджечь его, но они выломали церковные ворота, убили эвека Гвигарда прямо на жертвенном месте святилища – на алтаре святого Ферреола, а над прочими учинили жестокое кровопролитие, после чего наполнили церковь хворостом и подожгли.

Разрушив дом Мертвого Бога и ограбив город, северяне вернулись на суда со значительной добычей и большой толпой пленных разбили стан на удобном для них острове реки Луары. Там они выстроили себе срубы, стащили туда добычу и пленных, больных и раненых, утвердились на острове и, будто стеною, окружили его своими судами. Создав себе оплот, шёрёверны все лето нападали на окрестные места, делали набеги по всей стране – то пешие, то на лошадях, то на лодках по рекам. Вселяя ужас в души франков, грабя деревни и монастыри, покоряя замки и крепости, они собрали бесчисленное множество золота, серебра и других драгоценностей. Опустошив земли на Луаре и разделив добычу, викинги сели на суда и вышли в море.

Молодые шеппари, решившие, что всему научились у Гастинга, измыслили далее двигаться своею дорогой. Они отделились от Хрольфовой ватаги и устремились к югу. Ньёрд принял их вызов и погнал их в Еспаньолу, к берегам Галисии. Однако по дороге бог ветра поссорился с Аегиром, и в налетевшей буре множество судов было разбито, так что нападение на Корунью не удалось. К тому же долгая кровопролитная война с маврами приучила галисийцев к битвам и развила в них воинственный дух.

А Гастинг тем временем повел драккары в устье Гаронны. На этой реке его русь ограбила Бордо, после чего Хрольф направил свои опустошительные набеги вглубь земель южных франков от Сента до Тулузы. Шёрёверны выпотрошили Базас, Дакас, Бигорр, Байонну, Лескар, Олерон, Лейктур и схорон Кондом.

Тотил, франкский ярл – герцог Гасконский, двинулся им навстречу, чтобы удержать вторжение. Викинги разбили его и потом прошли всю Гасконь. Близ города Тарба находился укрепленный замок, обнесенный рвом и стенами, оплот другого франкского ярла – графа Бигоррского. Он обращен был в груду пепла. Монастыри Гаскони постигла та же участь.

Пятый год стал, пожалуй, самым богатым на сражения. Уже в эйнмандре[194 - Эйнмандр (Einmánudr) – месяц март по скандинавскому календарю.] ватага из пятидесяти шести драккаров вошла в Сиену, проникла до Роуена, а оттуда в Шарлеруа. Франкский конунг Карл Лысый пошел на шёрёвернов со всей своей дружиной. Люди Гастинга обратили в бегство его войско, часть пленных повесили, остальных увели на один из островов Сиены, разграбили все селения по обоим берегам реки и достигли Париса.[195 - Парис (Paris) – Париж.]

И тогда все, кто только мог, искали спасения в бегстве, унося с собой драгоценности. Отовсюду во внутренние земли франков бежали мужчины, женщины и дети. По всем дорогам брели скитники и разносили ужас по всей стране.

Викинги заняли Парис, но нашли город и монастыри пустыми. Карл Лысый с войском стоял при Сен-Дени – как для защиты этого сильного монастыря, так и затем, чтобы самому иметь в нем укрытие. Люди Гастинга, направляясь к северу, вторглись в Бове и ограбили монастырь на Сисдьё.

Однако тут с людьми Хрольфа случилась незадача. Северяне наелись незрелых плодов и один за другим свалились с ног с жаром и кровавым поносом. Понимая, что на богатую добычу хворые воины рассчитывать не могут, Гастинг отправил в Сен-Дени, к конунгу Карлу, посольство во главе с Кнутневым. Через послов мореход обещал удалиться из Карловых земель за немалую мзду. Конунг и его думцы, не ведавшие о напасти, косившей викингов, были рады радешеньки купить их удаление за семьдесят мер серебра.

Однако по выходе из Сиены варяги почувствовали себя лучше и повернули на юго-запад в Бретань, где по наущению Карла разбили Номеногия, самозваного конунга этих земель, в трех битвах. Они бы и вовсе сжили его со света, но тот сподобился удалить своих страшных гостей за богатые подарки.

Хаживал Хрольф и по Аквитании. Как несмышленого младенца победил он Сагуина, ярла Бордоского и Сентского, павшего в битве, после чего взял на копье Сент, а также Люсон и проник со своими людьми до Лиможа, разорил монастыри Иль-Дье, Гран-Дье и другие. Гастинг посетил остров Нуармутье и поплыл вдоль аквитанского берега, неся с собой особенно страшное опустошение. Карл Лысый собрал войско и двинулся в Аквитанию. Ему удалось захватить несколько драккаров на реке Дордони и перебить их манскапы. Но это было все, что он сумел сделать против викингов, потому что однажды ночью они неожиданно овладели городом Бордо, ограбили его, взяли в плен Вильгельма, ярла Бордоского, разорили монастырь Ла Реол и простерли свои набеги до Мелля в Пуату, который был также занят ими и ограблен. Перезимовав в Аквитании и ограбив город Ериге, викинги опять вышли в море и двинулись к родным берегам.

Море кишело кораблями викингов, которые беспрепятственно входили в Эмс и Везер, плавали по Рейну, Маасу, Шельде и Сомме, а на Сене, Луаре и Гаронне были как у себя дома. Одним словом, в их власти находились все реки, большие и малые, по всему берегу от Эльбы до Пиренейских гор. В речных устьях они устраивали укрепленные станы, обыкновенно на островах; оттуда шёрёверны малыми ватагами плавали вверх по рекам, грабя по обоим берегам, собирали дань с монастырей, городов, деревень и нередко заходили далеко вглубь франкской страны.

Фризландия как страна, больше всех ненавидевшая слуг Мертвого Бога, стала местом их сбора. Люди Хрольфа что ни год наведывались в Дорестад, где франкский конунг отливал свои монеты. Варяги, шедшие под его рукой, вместе с людьми Кродерлинга осадили и взяли приступом Утрехт с его крепостью, разбили франкских дружинников во многих сражениях, обложили их данью и ограбили Нимвеген. Вся страна между Рейном и Ваалом подверглась их опустошениям.

На шестой год варяжского затмения Карл Лысый был приведен в такое стесненное положение, что призвал на помощь себе сродника Лотаря, почитавшегося за верховного франкского конунга и радетеля Йоксы. Но прежде, чем он двинулся в поход, Карл решился предложить Гастингу в лен земли, которые тот так нещадно грабил. Хрольф выслушал сладкие речи франкских послов, после чего приказал связать их и запихнуть вниз головами в бочки с вином. Едва только об этом стало известно, все соратники Хрольфа, находившиеся во Фландрии, выступили из Гента и добрались сухим путем до Бове, а оттуда до Роуена на берегу Сены. В то же время в реку вошла несметная ватага викингов. Обе дружины дочиста ограбили монастыри Фонтенель, Сент-Вандриль, разорили и сожгли монастырь Флавиакум и опустошили его окрестности, но наконец, ощутив большую потерю в людях, воротились с великой добычей на суда и отплыли в Бордо, которым владели как собственностью.

Спустя месяц они вновь вернулись в Сиену. На этот раз варяги проникли далеко внутрь страны. Карл и Лотарь соединили против них свои силы; несмотря на это, викинги оставались в стране всю зиму, имея под рукою драккары.

В эггтиде[196 - Эгтид (eggtíр) – месяц скандинавского календаря соответствовавший концу мая началу июня.] следующего года они покинули Сиену, таща с собою награбленное добро и великое множество пленных, и направились к Луаре. Там они напали на город Нант, взяли его и оттуда, как из укрепленного стана, творили набеги на дальние окрестности, предали грабежу города Анжер и Леманс и двинулись к Туру. В реках Луаре и Шере прибыло столько воды, что они, подобно морю, окружили Тур. Это спасло город. Зато монастырь, расположенный вблизи него, испытал всю силу норманнского нашествия. Там викинги убили сто двадцать скитников.

Спустя пару недель они опять явились перед городом. Оробевшие жители покинули Тур и бежали. Разрушив церковь и монастырь Святого Мартина и разграбив город, северяне пошли дальше: взяли приступом и разорили замок Блуа и решили идти в Орлеан. Однако оставили этот замысел, узнав, что эвек Орлеанский и Шартрский собирает против них несметное войско, и воротились в земли Нижней Луары.

В этом же году Гастинг и Бьёрн свирепствовали ужасно и дошли до большого Партийского леса, между Шартром и Майеной. Затем опять взяли Парис, ограбили его, ограбили и сожгли там все дома Мертвого Бога. Для спасения Сен-Дени, Сен-Стефана, Сен-Жермена и разных других монастырей франкский конунг, эвеки, старшие галдери чертогов и скитов Мертвого Бога, ярлы и знатные дворовые люди конунга сотворили денежную складчину. Переданная Хрольфу казна была велика: шестьсот восемьдесят пять мер золота и триста двадцать пять мер серебра.

Земли франков были выпиты до дна, как бочка вина на пиру, после чего Гастинг предложил шёрёвернам отправиться походом на Срединное море.[197 - Срединное море – Средиземное море.]

И предложение было без колебаний принято…




Морской ярл


Много лет минуло с тех пор, а Волкан так и не уяснил до самой глубины своего сердца, хочет ли он вспоминать эти лихие годы или желает забыть, закопать их, похоронить в мшистых чащобах памяти. Уж больно много крови пролилось в те дни. Может, оттого и рвался Варглоб в бой поперед безумных берсерков, что его каменный кулак нес бесчисленным людям, встававшим на его пути, жизнь. Пусть то была жизнь фолька, удел невольника, но все-таки это была жизнь. А копья и билы, мечи и булавы варягов несли только кровь без сомнений и смерть без жалости.

Чем яростнее неистовствовали шёрёверны в землях англов, скоттов, пиктов, франков, бургундцев, гасконцев и других племен, тем большим ужасом наполнялось сердце Годиновича. Иногда ему казалось, что не варяжская алчность и не добротность свейского железа, а именно его, Стейна Кнутнева, появление на Бирке стало тем ветром, что обрушил на западные земли неудержимые волны норманнских набегов. Он, в одночасье снискав среди викингов великую славу, породил смертоносную бурю, которая после поглотила и его самого. Подхватила и понесла, точно щепу в водовороте крови и слез.

Но не только западные земли опустошали варяжские набеги. Год за годом Годинович лицезрел, как гибнут собственные земли свеев. Вековые устои, да и сам разум стремительно покидали северян. Бонде с трудом удерживали на родных полях своих сыновей, когда те рвались на поиски морского счастья. А ведь попасть в манскап одного из драккаров Гастинга или его подручных шеппарей было сложнее, чем в Валхалу к Одноглазому Одину. Мелкие ватаги тех, кто грезил о славе Хрольфа-морехода, стали сбиваться далеко за пределами Мэларена. Людская молва носила былицы о горьких бедах, которые терпели эти доморощенные шёрёверны по милости Аегира и по немилости тех, кого они пытались грабить, идя по стопам Гастинга. Даже сыновья господина Сигтуны, конунга Рагнара Лодброка, сочтя себя достаточно взрослыми для самостоятельных походов, в первом же набеге потеряли почти все драккары и оставили на поле брани без малого всю дружину.

Кровавое благополучие калечило свеев и гётов хуже черного мора. Юнцы стали считать зазорным вообще прикасаться к земле или к промысловому сручью.[198 - Сручье – инструмент, приспособления по-древнеславянски.] На дворах бонде всю работу делали фольки. Мена на невольников упала так низко, что иногда троих пленных отдавали за свинью. Прибить работника за нерадивый труд стало едва ли не делом чести. И в то же время многие землепашцы разорялись: кому нужны плоды скудной северной земли, когда, что ни год, драккары и кнорры шёрёвернов привозят из-за моря белые хлебы и красное вино, тучных свиней и красивые одежды? Золота и серебра, дивных тканей и утвари на Бирке было столько, что двор конунга мерк перед лицом этого холодного, насквозь каменного острова.

И только чудо удерживало новоявленных викингов от походов на восток. Впрочем, Волькша довольно быстро нашел этому объяснение: из уст в уста передавались былицы о том, что Хрольф-мореход десять лет едва сводил концы с концами, промышляя разбоем на востоке, а стоило ему оборотиться лицом на запад, как золото само потекло в руки к Гастингу, Непобедимому Гастингу и его выученику Бьёрну, которого все чаще называли Железный Бок. Седые скальды не забывали помянуть в своих песнях и Стейна Кнутнева. Вот только, воспевая его подвиги, белобородые превратили Кнутнева в могучего и не знающего пощады великана, ни дать, ни взять Большой Рун с двумя валунами вместо кулаков.

Бредя сквозь кровавое варяжское затмение, взирая на бесконечный и безумный обряд их алчности, Волькша и правда мог бы превратиться в нелюдя от боли за творимое зло. И так уже вся многочисленная Хрольфова русь сторонилась его. И пусть гребцы и хольды делали это из почтения, из нежелания досаждать Великому Трувору, живому воплощению Одина, его одиночество было порой самым жестоким испытанием. Олькша, конечно, пытался время от времени растормошить своего соплеменника, но Рыжий Лют за эти годы превратился в варяга до мозга костей. Рыжий громила жил бесконечными походами, он бредил битвами, он упивался сечей не меньше, чем захваченным вином или женщинами, взятыми силой. Так что венедская речь промеж ними звучала все реже и реже, а разговоры становились все короче и короче. И все дальше и дальше уходил Волкан в диковатую пустошь своего одиночества.

Потому-то всегда, стоило только шёрёвернскому тингу возгласить конец очередного похода, Стейн Кнутнев требовал, чтобы его отвезли на Бирку. Первые годы Хрольф пытался уговаривать Варга, стыдить за привязанность к одной юбке, но потом смирился и беспрекословно делал все, как просил его хольд из хольдов, его посланец Удачи, его Тюр, его Один.

И только поднявшись в горницу своего дома, обняв свою горячо любимую супругу, вкусив меда ее уст и сливочной неги ее тела, Волькша начинал оттаивать. Иногда от боли, с которой сердце Годиновича возвращалось из ледяного плена судьбы Великого Воина обратно к человеческой жизни, по ночам его глаза сочились холодными и пресными слезами. И тогда Эрна привлекала его голову себе на грудь и долго гладила по волосам, после чего принималась потешать его смешными былицами о проказах детей, которых за эти годы у Кнутнева родилось еще трое: близнецы Готтин, в честь Годины, и Зильберт, в честь отца Эрны, и младшая дочь Урсула, названная в память Эрниной матери. Все Волькшины карапузы, коих он любил до беспамятства, были шустры и башковиты с пеленок, так что сказок про их проделки было хоть отбавляй. Сначала Годинович внимал рассказам жены молча, затем начинал улыбаться и подхихикивать, и вот уже горячие и соленые слезы счастья катились по обветренным щекам невольника своей стези…




За эти годы Годинович неоднократно спрашивал жену, не нужны ли ей фольки для домашней работы. И каждый раз получал один и тот же ответ:

– Не надо. И даже не говори мне об этом! Варг, возлюбленный мой супруг и господин, ты уж позволь мне холить этот дом самой. Я хочу, чтобы все, что делается в твоем доме, делалось моими руками и ничьими больше. У тебя ведь нет ни поля, ни лавки, ни промысла, так что все, чем я могу показать тебе свою любовь, – это содержать в заботе и порядке твой дом и твоих детей. Поверь мне, если я не буду работать по дому или же не стану приглядывать за детьми, то я от стыда и тоски не смогу спать, есть и стану тощая, как сушеная рыба. Разве ты этого хочешь?

Услыхав слово «господин», которое много лет назад в устах Эрны так ранило его душу, Волькша хмурился, но тут же понимал, что теперь оно звучит иначе.

– К тому же, – игриво продолжала ругийка. – если в доме появится посторонний, я не смогу ласкать тебя так же жарко, как теперь.

Волкан расплывался в широкой сладостной улыбке, вспоминая их страстные ночи любви, и напрочь выбрасывал из головы всякие мысли о фольках. На кривые усмешки жителей Бирки, которые считали Стейна Кнутнева скаредом, каких мало, раз уж он жадничает завести в доме даже старую сумьскую невольницу, ему было наплевать. А бабские пересуды о том, что ругийка вертит Каменным Кулаком, как пестом в ступе, и не дозволяет ему взять фольку, дабы он не вздумал семенить невольницу поперед жены, Волкан пресекал одним тяжелым взглядом своих волчьих глаз, от которого даже Хрольфова Фриггита прикусывала язык.

Из-за этих ли взглядов, из-за того ли непонятного свеям счастья, коим светились лица Варга и Эрны, когда их видели вместе, но только прочие жители Бирки чурались венеда и при встрече, опуская глаза долу, точно забитые фольки, спешили с ним разминуться.

А Годинович был только рад, что шёрёверны, зимующие в родных краях, не зовут его скоротать долгий вечер за чаркой крепкого франкского вина или скоттландского эля. Эрна тоже не страдала от того, что жены викингов не пылали желанием заговаривать с ней о подарках и драгоценных безделушках, которые их лихие мужья привозили им из дальних походов.

Так и жила семья Кнутнева точно на глухой лесной засеке.

Посему, когда однажды в начале весны в дверь их дома постучали, Варг поднял на жену озадаченный взгляд, а та лишь удивленно пожала плечами.

Когда Волькша распахнул двери, то озадачился еще больше. Возле его дома на ноздреватом снегу топталось двенадцать дружинников в рысьих накидках поверх кольчуг. С тех пор как сыновья Лодброка вышли из-под руки Гастинга, люди конунга наведывались на Бирку даже реже, чем ратари уппландского Ларса. А тут вдруг сразу десяток латников во главе с хольдом, а с ними еще и придворный думец. Годинович бросил быстрый взгляд туда, где стоял заветный короб с Родной Землей, – за прошедшие годы он разучился верить варягам и от посланников господина Сигтуны ожидал всего, чего угодно.

– Позови-ка нам того, кого шёрёверны называют Стейном Кнутневым, – повелел десятник.

– Зачем он вам? – ответил Волькша тем же неприветливым голосом, которым Хрольф когда-то говорил с посланником Синеуса Ларса.

– Не твоего ума дело, фольк. Зови сюда своего господина и знай свое место! – рявкнул дворянин Лодброка.

Варг поднял на него глаза, полные ненависти.

Что заносчивые хохендорфские старшины,[199 - Хохендорфские старшины – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».] что спесивые люди свейского конунга, никто из них не мог даже ненароком взять в разумение, что неказистый венед и Каменный Кулак, сказочный Человек-гора, убивающий одним ударом, это один и тот же человек, о чем порой он и сам жалеет. Если Волкан сумеет добраться до короба с Родной Землей, этим недоумкам несдобровать, несмотря на все их мечи и копья. Конечно, это затейница Макошь наделяет его руку такой чудовищной силой, но именно варяги, с их неуемной жадностью, превратили Годиновича в чудище, в полубога, в Стейна Кнутнева!

– Никого я звать не буду! – прорычал Варглоб. – И свое место я знаю. И твое тебе покажу так, что будешь потом месяц блевать и с ног от немочи валиться. Ты меня понял, думец?

– Так ты, что ли, и есть Каменный Кулак, которого господин всех свеев и гётов, Великий конунг Рагнар Лодброк из рода Инглингов, повелел призвать к своему столу со всеми почестями надлежащими Синеусу Трувору? – с удивлением и почтением спросил хольд, едва встретившись в Волькшей глазами.

Годинович не ответил, а лишь тяжело вздохнул, точно плечи его огружала неподъемная ноша, которую ему уже было невмоготу носить.

Десятник, а за ним и дружинники склонили перед Варгом головы. Их глаза пылали недоумением и страхом. За годы, проведенные в походах, плечи Волькши раздались вширь от гребцовой работы, которую он не чинясь и даже с охотой делал на Громе, от морских ветров и ратных невзгод его лицо огрубело, а прожитые лета проросли на щеках негустой бороденкою, но все равно он не стал похож на человека, способного убить облаченного в броню супостата одним ударом кулака. Если бы не глаза, говорившие именно об этом, ратари решили бы, что неказистый гребец над ними надсмехается, выдавая себя за того, кому сам Хрольф-мореход обязан своей Славой.

– Что за надобность во мне у вашего господина? – прервал молчание Варг.

– Он просит тебя прибыть по очень важному делу, о котором нам ничего не ведомо, – ответил думец и тут же по своей лизоблюдской привычке попытался выслужиться. – Но я могу сказать, что Гастинг, Бьёрн и другие славные мореходы уже прибыли в Сигтуну.

За спиной у Годиновича появилась Эрна. Он понял это по тому, как заискрились у ратарей глаза и заходили ходуном брови.

– Я никуда не поеду, – отрезал Волкан и развернулся, чтобы удалиться.

– Но конунг велел… господин Сигтуны ждет… – закудахтал думец.

– Может быть, Рагнар хочет предложить шёрёвернам службу при дворе? – эти негромкие слова жены застали его уже на середине лестницы. – Может быть, тогда тебе не надо будет…

«… по полгода мотаться по морям», – закончил ее мысль Волькша.

– Лада моя, – шепнул Волькша, нежно обнял жену, поцеловал в белую шею и вновь распахнул двери.

Люди конунга топтались неподалеку, явно не понимая, как же им теперь быть, буде какой-то шёрёверн посмел отказать самому Лодброку.

– Я споро соберусь, и поедем, – крикнул им Варг.

От внезапности произошедшей перемены дружинники растерялись окончательно. Конечно, у тех, кого славили песни Саги, норов бывал горче полыни, а Стейн Кнутнев упоминался уже в сотне сказаний, но вот чтобы так, без видимой причины, за несколько мгновений сменить гнев на милость, – такого дружинники не видывали даже при дворе Инглинга, славившегося своим вздорным нравом.




Санная дорога до Сигтуны заняла всего один день. Когда венед с провожатыми вступил на двор Рагнара, там все бурлило, как в котле с похлебкой. Слуги сбивались с ног. Надворная знать сновала, как в дни великих праздников. В первые мгновения Волькше даже подумалось, что его зазвали на свадьбу дочери конунга. Однако, когда он увидел Хрольфа, разодетого в диковинные франкские одежды, и Олькшу, увешенного золотыми цепями с головы до пояса, он понял, что переполох в доме Рагнара, точно речной сор вокруг водоворота, крутится вокруг знатных шёрёвернов. Не только фольки или конунговы слуги, все думцы кланялись Гастингу и Бьёрну в пояс и ждали, пока те пройдут мимо, и только потом бежали дальше по своим делам.

– Ну что, племяшка?! – обнял Волкана Ольгерд и обдал его запахом крепкого вина и пережаренной свинины. – Думал ли ты когда-нибудь, что тебя как дорогого гостя будут зазывать на двор самого свейского конунга? А? Каково?!

– Никакой я тебе не племяшка, – буркнул Волькша, вспоминая их отроческие размолвки относительно их сродства. – А что до конунга, то я бы предпочел сидеть подле своего батюшки и братьев, чем рядом со свейским владыкой…

– Больно тебя дома-то почитали! – перебил его Олькша и громко рыгнул.

– А в родном доме и почета не надо. Были бы мир да любовь…

Но венедам не дали доспорить. Слуги в великом множестве обступили мореходов и, кланяясь на каждом шагу, повели в обеденную палату конунга.

Годинович не раз видел Лодброка, когда тот приезжал на Бирку отдавать своих сыновей под начало к Гастингу и Бьёрну. С тех пор конунг мало изменился, разве что стал больше пить красного франкского вина, от чего его лицо приобрело цвет клюквенного взвара. Он и гостей своих встретил с изрядной чашей заморской сурьи в руках.

При появлении шёрёвернов конунг встал и нетвердой походкой направился к ним. Те склонили головы и чин по чину ждали первых слов Рагнара.

– Хрольф, сын Снорри из рода Гастингов! Мой названый сын Ольгерд Бьёрн! Стейн Кнутнев, сын Готтина! И вы все, славные мореходы! Я рад, что вы соблаговолили прибыть на мой зов, – зычным распевным голосом приветствовал он вошедших. – Я хочу, чтобы вы отныне и навсегда разделили со мной стол, как в Валхале Небесного Отца делят стол великие воители наших предков.

Рагнар широко взмахнул рукой, и вино выплеснулось на пол. Услыхав слова конунга, Волькша возрадовался душой и мысленно послал привет и нежный поцелуй своей прозорливой жене. Однако, когда гости расселись вокруг стола, вкусили, выпили, подняли несколько чаш за здоровье и Удачу светлого конунга и друг друга, после чего Рагнар стал излагать суть своего посула, сердце Годиновича вновь подернулось хмарью. За красивыми словами свейского владыки скрывалась все та же варяжская алчность. Серебра и золота жаждал Лодброк из рода Инглингов, а в мену за сверкающий металл предлагал шёрёвернам почести и чины.

– Обширна земля моя, – воспевал свое могущество Рагнар. – Четыре свейских лана, два гётских, еще четыре лана в землях суми. Десять ярлов сидят ныне по обе стороны от меня за пиршественным столом. Но во много раз просторнее море, приносящее блага свеям и гётам. Нет во владениях Аегира других управителей, кроме мореходов Бирки. Вы, гордые ратники моря, собираете с его берегов такую дань, которая и не снилась моим земельным ярлам. Так почему же, помыслил я, не имеете вы столько же почестей, как и они? Не будь управители моих ланов все как один честными и верными слугами, я бы не задумываясь сместил старых ярлов и поставил вас на их место, дабы воздать вам за доблесть. Хотел бы ты, Хрольф, сесть в Упсале?

Лицо Гастинга побагровело от обуявшей его гордыни. Вспомнил он, как молодым шеппарем пришел проситься в Ларсову ватагу, как не соизволил уппландский ярл даже поговорить с ним, а передал через слуг повеление ставить Гром Эрланда позади своих драккаров.

– Но готов ли ты поднять меч на старика? – лукаво спросил его конунг.

Хрольф кровожадно улыбнулся. Если уж он всегда желал всяческих бед даже своим братьям, оставившим его без надела, то что ему какой-то сварливый старик?

– Я не верю, что ты, непобедимый Гастинг, гроза всех морей, готов творить смуту в скудных землях своих предков, – попытался конунг свести все на шутку.

Непобедимый Гастинг боднул воздух тяжелой от вина головой и примирительно осклабился.

– Я знал! Я всегда знал, Хрольф, что вольные мореходы самые достойные из моих подданных. Самые радетельные и благородные!

Шёрёверны закивали.

– Вот я и хочу, чтобы вам было воздано по доблести вашей. Завтра на Большом Тинге я провозглашу вас ярлами! Морскими ярлами свейского конунга Рагнара Лодброка, внука Великого Ингльярда! Я повелю впредь сажать вас и детей ваших справоручь от меня за пиршественным столом и на тингах почитать ваш голос за два против прочих гласных на совете. Я повелю всем ладьям, что выходят в Восточное, Северное, Западное и Срединное моря, платить вам дань, как бонде платят земельным ярлам. Я дам вам власть, выше которой только моя власть и власть богов!

Глаза шёрёвернов сияли, гордость спирала им дыханье, так что они могли лишь шумно сопеть.

– Пусть живет сто лет великий конунг всех свеев и гётов Рагнар Лодброк из рода Инглингов! – заорал Хрольф, поднимая чашу с вином.

– Пусть живет сто лет! – подхватили все… кроме Стейна Кнутнева. Волькша сидел потупившись и думал о том, как же все-таки лукав и хитер Лодброк. Не сумев взять власть над морями руками своих детей, он пытается завладеть ими, подчинив себе шёрёвернов Бирки. По сути, та власть, которую конунг предлагал Хрольфу и иже с ним, уже была у мореходов. Но, поманив сына свейского бонде и ягонского самоземца почестями, Рагнар лихо выманил у них десятую долю их военной добычи. За обруч и цепь ярла меною в сто крон Лодброк запускал руку в бездонную казну морских татей, а те даже не сообразили, что их ограбили. И теперь, чтобы восполнить потери в закромах, им придется плавать еще дальше и еще злее воевать с неведомыми племенами, у которых, в отличие от франков Сиены и Луары, еще имелись пожитки, которые можно было отнять. А таких племен оставалось все меньше: гордые и задиристые еспаньолы,[200 - Еспаньолы – жители Еспаньолы, предки испанцев.] хитрые и жестокие моросы[201 - Моросы – испанское название мавров.] на юго-западе и простодушные племена Гардарики на востоке Восточного моря. А туда кровожадных варягов нельзя было пускать ни в коем случае, и, стало быть, новоиспеченному морскому ярлу Варгу Кнутневу предстоит вновь окунуться в кровавый омут нескончаемых набегов…




Великий южный поход


Все случилось так, как предвидел Волькша. Протрезвев после пира, последовавшего за Большим Тингом, на котором шёрёвернов и Годиновича вместе с ними провозгласили морскими ярлами, сняв серебряные обручи с низких лбов и владетельные цепи с шей, мореходы ощутили, как сильно облегчилась их казна. Нет, бедствовать и тем паче голодать им не пришлось бы, даже если бы они не выходили в море несколько лет, но за годы разбоя они привыкли считать золото уже даже не сотнями крон, а франкскими мерами. Так что первое, о чем задумались новоявленные морские ярлы, когда гордость перестала туманить их разум, был поход, достойный их новых чинов.

Гастинг, кинув лукавый взгляд на Каменного Кулака, предложил шёрёвернам поход в Срединное море, прежде не носившее грозные ватаги варяжских драккаров. И это предложение было без колебаний принято.




Бирка еще не знала таких сборов. Еще не весь лед сошел с Мэларена, еще медленно кружили по озеру огромные угловатые глыбы из северных заливов, а воды вокруг варяжской вольницы уже пришли в движение. Десятки кнорров везли на остров бранное железо. Сотни лодок доставляли туда охотников за морской славой. Драккары норманнских, даннских и свейских шёрёвернов слетались и рассаживались на каменной глыбе Бирки, как вороны на деревья вокруг умирающего лося. Точно молодые волки кружили вблизи острова ватаги земельных ярлов и сыновей конунга. Все ждали только призывного воя охотничьего рога Хрольфа и дня большого галдежа, дабы оросить кровью жертвенных животных оружие, рукояти весел и собственные волосы.

Когда над озером раздался долгожданный рев, под рукой Синеуса Гастинга стояло шестьдесят четыре больших драккара и более семидесяти быстрых кнорров, на которых должны были ломать спины те, кому не досталось места на больших кораблях, но кто непременно хотел пролить кровь в предстоящих осадах и набить короба золотом грядущих грабежей. Еще около тридцати драккаров шли под началом свейской знати, которой Хрольф приказывать не мог, но которая с готовностью подчинялась зову его рога. Без малого пять тысяч неудержимых северян и среди них почти четыре сотни берсерков – такого воинства еще не видывали морские просторы. Даже бездетный Ньёрд и Аегир со своими склочными дочерями присмирели, взирая на такую несметную ватагу кораблей.

Никогда прежде не виданное множество судов, составивших Южный поход, сводило Хрольфа с ума. Минуло уже то время, когда он гордился числом подручных драккаров, но от такой неодолимой мощи даже у прославленного морского ярла голова кружилась и сердце замирало в груди, точно морской орел над щеглой[202 - Щегла – мачта (древнеслав.)] ладьи. Однако необозримая ватага продвигалась вперед куда медленнее, чем быстроходные драккары Гастинга, способные добраться от Бирки до Луары самое большее за две седмицы.

Чтобы хоть как-то убыстрить продвижение «плавучего города», Гастинг решил не заходить в Священную заводь Спайкероога и не ждать там людей Хагеля Кродерлинга. Хрольф здраво рассудил, что у фризов и фламандцев вряд ли найдутся счеты к еспаньолам и моросам. Но даже невзирая на три дня сбереженные краткой стоянкой на Фризских островах, Великий поход достиг Овсяной заводи лишь через три седмицы.

Некогда знатное торжище после нескольких нещадных разграблений опустело: больше никто не привозил сюда товаров для мены, никто не занимался здесь промыслом и уж тем более никто и не думал заново возводить сожженные дома Мертвого Бога. При виде варяжских судов немногочисленные горемыки, еще не покинувшие город, бросились врассыпную.

Волькша видел, как с вершины прибрежного холма вознесся в небеса тревожный дым. Через некоторое время чуть дальше воскурился другой, а за ним еще один и еще. И не успели викинги сойти на твердую землю в устье Сиены, как до Роуена и Париса уже долетела ужасающая весть о том, что норманны вернулись на земли франков.

Презрев громкие крики сопутных форингов и сыновей конунга, требовавших подняться вверх по Сиене и проверить, не разжились ли за это время роуенцы новым золотом, утром следующего дня Хрольф повел шедшие под его рукой драккары на юго-запад в обход полуострова Бретань и через три дня миновал устье Луары.

Когда же Гастинг пришел к реке Роне, единственной франкской реке, не носившей еще норманнских судов, то уже его собственные лиллешеппари приступили к нему и потребовали пополнить скудные корабельные запасы вином и свининой южных франков.

Найдя подходящий остров, который франки называли Камарга, Хрольф разбил там временную стоянку, где варяги сгрузили с кораблей то, что их утяжеляло и затрудняло плавание вверх по незнакомой реке. После этого, оставив малую дружину для охраны стана, все охотники взошли на драккары и отправились вершить набеги по обоим берегам реки. Рона не была столь же полноводна, как Сиена, так что строй драккаров вытягивался на ней в длинную вереницу. Варяги не могли в мгновение ока собираться в свой обычный железный клин. Но это не помешало им доблестно разграбить Ним и Арль, тщившиеся выстоять против нескольких тысяч северян, имея считаные сотни городских дружинников и ополченцев. Городки были разметаны викингами, точно пастуший шалаш разгневанным медведем.

Добыча, взятая шёрёвернами на Роне, не шла ни в какое сравнение с прибытком от походов по Сиене или Луаре. В тот день, когда драккары дошли до Валансьена, Гастинг понял, что едва ли существенно пополнит свою подопустевшую казну, вытряхивая последние серебряные крошки из франкских кошелей, вламываясь в их свинарники и винные погреба, и отдал приказ поворачивать к морю.

Однако, по возвращении на Камаргу молодые шёрёверны, для которых это был первый поход, и которым скудная добыча, взятая на копье в землях южных франков, казалась несметной, воспротивились воле сторешеппаря, и перед выходом в море пять драккаров отвалились от ватаги. Гастинг же только покачал головой, проводил их насмешливым взглядом и направил свои суда к землям галисийцев.

Нрав этого гордого и воинственного народа Хрольф уже успел познать. Отпор, которым его людей встречали жители Галисии, не давал викингам продвинуться вглубь этих земель даже на полдня пешего пути. Закованные в железо франкские всадники казались толпой пугливых отроков в сравнении с одетыми невесть во что и вооруженными как попало галисийцами. Даже берсерки не пугали жителей этих краев. Упорство и отвага галисийцев казались невероятными. Так что война с ними была равносильна попытке разгрызть камень.

С другой стороны, Гастинг, всегда старавшийся выведать как можно больше о своих грядущих противниках, доподлинно знал, что своими главными врагами галисийцы считали моросов. Мало того, что лет за сто до прихода северян скитальцы пустынь захватили южные земли Еспаньолы и обустроились там с таким тщанием, что у прежних хозяев не было никакой возможности отбить свои владения, так они еще то и дело зарились на Галисию и Астурию. Убийство мороса считалось у галисийцев высшей доблестью, так что новоиспеченный морской ярл еще на Бирке вознамерился использовать эту вражду для своей корысти и привлечь галисийцев в поход на моросов и далее на берега Срединного моря.

Дабы не злить будущих союзников, Хрольф не повел всю ватагу в залив Виго, а отправил туда одну Молнию, определив в чин переговорщиков Бьёрна за его воинственную стать и Варга за его умение столковаться с самим Гармом, на каком бы наречии тот ни говорил.

Приблизившись к Виго, варяги не стали ставить щиты на борта и, после некоторых пререканий, сняли по Волькшиному требованию шишаки, а кольчуги покрыли полотняными рубахами. Драконью голову с форштевня решили не снимать, чтобы галисийцы видели, с кем имеют дело.

– Я сойду на берег без щита и меча и пойду в город толковать с тамошним ярлом, – спокойно, точно речь шла о поездке на Екерё или в Виксберг, сказал Годинович, отсыпая горсть Родной Земли в потайной кошель. – Если не вернусь до конца дня, уплывайте подобру-поздорову. Ты меня понял, Олькша?

– Мы все пойдем с тобой! – упрямствовал Хорсович. – Мы их опрокинем, как мужик девку, после чего ты и начнешь с ними толковать. И пусть эти гальцы посмеют не согласиться с тем, что ты скажешь!

– И как у тебя язык не зачерствеет, Олькша?! Уж быстрее бы он сравнялся по неповоротливости с твоим разумом, – исподлобья посмотрел на него Волкан. – Ну возьми ты в толк, что побежденный никогда не будет защищать спину победителя. Хорошо еще, если он сам не всадит в нее опоясный нож. Зачем тебе на бранном поле два врага? Друга нельзя вначале победить, а потом обласкать.

– А вот и нет! – возразил Хорсович. – Вона, в моей волховской дружине я прежде каждому из парней бока намял, а уж после в приятели пригласил. Уж как они меня боялись, как почитали, как слушались – одно загляденье!

– Ну и много они тебе в драке пособляли? А? – насел на него Годинович. – Что же ты каждый раз за мной хвостом по нескольку дней ходил, прежде чем молодняк из очередного села на кулачки вызвать? Что? Не было у тебя надежи на твоих ухарей?

Олькша зло ерошил кудлатую рыжую бороду, которая за эти годы укрыла его щеки до самых глаз, отчего он стал как две капли воды похож на своего отца Хорса.

– А вот и нет! – выпалил он.

– А вот и да! – настаивал Волькша. – А вот и да, колода ты ягонская!

– Это я-то, колода ягонская?! – взревел Олькша. – Да я тебя, поганка латвицкая, через колено вчетверо переломаю и…

– … и заставишь меня жрать говно, выдавливая его из моей жопы?! – продолжил за него Волкан. – Где-то я уже слышал эти слова. Не иначе как ты тут тепереча взамен Ронунга-Кослотома?[203 - Взамен Ронунга Костолома – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».] Опамятуй, Олькша, ты же венед, а не варяг! И вообще, мне надоело тебя вразумлять! Еще слово, и ты будешь дожидаться меня здесь, блюя за борт в черной немочи! Det jag talar – Stenknytnave! Har du begriper mig, karkad Björn?![204 - Det jag talar – Stenknytnave! Har du begriper mig, karkad Björn?! – Это говорю я – Каменный Кулак! Ты понял меня, тупой Медведь!? (Швед.)]

Глядя на то, как ярятся два венеда, слушая их непонятную речь, русь Молнии лыбилась до ушей, ожидая потехи, но от последних слов Варга они втянули головы в плечи и сподручнее перехватили рукояти весел. Олькша тоже осекся, часто-часто замигал глазами, поиграл желваками, но охолонул и попятился.

Посольствовать перед галисийцами было нелегко. Франкский язык, который Волькша выучил за годы походов по Сиене и Луаре, они понимали лишь отчасти. Наречие свеев не понимали вовсе, как и слова фризов, саксов, англов и скоттов. Каждое непонятное слово они встречали откровенными насмешками и долгим издевательским лопотанием на своем языке. Однако перед ними стоял не кто-нибудь, а сын Годины Ладонинца, которого по всему Волхову называли Родомысличем за умение столковаться с кем угодно.

К обеду Брегондо, воевода Виго, нехотя пригласил речистого норманна разделить с ним стол, а к закату весь город уже бурлил от радостного возбуждения: когда еще выпадет случай пролить кровь ненавистных моросов руками безжалостных северян? Воистину Бог услышал молитвы об изгнании неверных, ежедневно творимые в храме Святого Яго.

Впрочем, доблестный Брегондо был намного осторожнее в делах, чем в речах. Он потребовал от своего гостя, чтобы остальная ватага не приближалась к Виго. А еще он сделал Волкану и пятерым варягам с Молнии настоятельное предложение последовать вместе с его людьми до Лисбоа посуху, дабы быть залогом того, что норманны не затевают жестокую хитрость.

– Понимай меня правильно, любезный Варго, – улыбался воевода, беззастенчиво коверкая франкские слова. – Твой народ не раз делать пытаться овладеть разные городами Галисии. К тому же твой народ есть барбар, которые не признавать Господа нашего Хесуса и Пречистая Дева Мария, так что я не могу верить твое слово. И я должен делать все безопасно для этот город, который я служить и охранять уже четыре колена моя семья.

– Ты правильно рассуждаешь и правильно поступаешь, любезный Брегондо, – отвечал ему Годинович, стараясь произносить франкские слова так, чтобы управитель Виго понял его. – Я останусь в твоем городе с пятью хольдами – Великими Воинами севера – и мы поедем в Лисбоа с тобой во главе войска, которое ты поведешь на моросов. И, надеюсь, в бою вы сумеете доказать, что кровь галисийцев так же горяча, как и кровь викингов.

Последние слова попали в самое сердце Брегондо. Его лицо перекосила кровожадная ухмылка, он поднял свою чашу и гордо промолвил:

– Клянусь Хесусом, ты этому убедиться!

Три дня ватага Хрольфа провела в очаровательной заводи Байона на южном берегу залива Виго. Гастинг под страхом смерти запретил викингам грабить окрестные поселения, но по мере того, как распространялись слухи о грядущем совместном походе на богомерзких моросов, окрестные землепашцы сами стали приносить мореходам вино, хлеб и вяленую свинину – хамон.

Все это время дозорные отряды галисийцев следили за варягами с ближайших холмов, а между станом норманнов и Виго сновала неутомимая Молния, перевозя пожелания и условия Гастинга и Брегондо друг другу.

Наконец, сговор свершился. Хрольф взошел на борт Грома и продудел отплытие. Дозорные убедились, что все корабли вышли в море и нигде не осталось засадного отряда северян, и только после этого Брегондо велел своим людям седлать коней и двигаться на юг.




От Порту до Ишбильи


Что бы ни говорил Олькша, изнывавший от жары в седле трусоватой и ленивой кобылы, но десять дней, в течение которых галисийцы следовали по берегу за драккарами викингов, были прекрасны. Невысокие горы Галисии затейливо разнились по цветам, точно лоскутки зеленого и синего тканья. Вода в ручьях была чиста и приятна на вкус. Купы и рощи были полны деревьев, прежде никогда Волькшей не виданных. Да и галисийский язык оказался не таким уж и сложным. Дальнее сродство связывало его с наречием галлов, которое Годинович выучил на Луаре за год до того. Видя рвение варяжского хольда к овладению гальего, Брегондо начал чуть больше доверять северянам. А под стенами Порту и вовсе возблагодарил своего бога Хесуса за то, что решился на столь безумный поход бок о бок с шёрёвернами.

Пропустить такой богатый город, как Порту, Хрольф никак не мог, да и его лиллешеппари ему этого не позволили бы. Русь устала ждать. Шёрёверны и так согласились не разорять окрестности Виго, лишь скрепя сердца ожиданием более легкой поживы в землях моросов. Когда же река Дуэро раскрыла ватаге свои дразнящие сказочным благополучием берега, сдержать мореходов от грабежа смог бы только всесильный Один.

Жители Порту если и видели прежде варяжские драккары, то было это в незапамятные времена и едва ли в таком обилии. Потому, когда гладь реки под стенами города почернела от судов, многие портуанцы вышли полюбопытствовать на пришлецов без всякой брони и оружия.

– Рuth! Ruth fort! Fort! Och at billar! Ruth![205 - Рuth! Ruth fort! Fort! Och at billar! Ruth! – Греби! Греби сильнее! Сильнее! А потом за топоры! Греби! (Швед.)] – громыхали над рекой хриплые крики шеппарей.

А горожане даже и не думали, о чем кричат пришлецы, прежде чем, размахивая боевыми топорами, с ладей не начали спрыгивать первые длиннобородые ратари в кожаных доспехах.

Шум вспыхнувшей резни привлек внимание стражников. Они бросились закрывать южные ворота. Но в это время с северо-восточных холмов на город обрушилась лавина галисийских всадников, подле которых, держась за сбрую, бежали латники. В мгновение ока они ворвались через противоположные ворота и опрокинули городскую дружину, едва успевшую схватиться за оружие. Одним ударом Порту был раздавлен, и только брызги крови разлетелись по окрестностям.

И опять пылали святилища. Только на этот раз люди Мертвого Бога Хесуса жгли дома Вечного Бога Яллы. Галисийцы безжалостно предавали мечу всякого, кто имел наружность мороса, даже если тот говорил на языке свебов[206 - Свебы – иначе свевы (лат. Suevi, Suebi) – собирательное название крупной группы западногерманских племён (семноны, маркоманы, гермундуры, квады и др.), населявших в частности северо-западную оконечность Пиренейского полуострова начиная с V века н. э.] или вестготов.

И опять трещали засовы закромов, ломаемые тяжелыми билами. Все, на что падал алчный взор варягов, тут же становилось добычей и сваливалось в огромные кучи неподалеку от драккаров.

И опять верещали и молили о пощаде отроковицы, терявшие невинность в стальных объятиях северных чудищ: победители походя орошали их утробы семенем, перекипевшим во время битвы.

Сожжены, разграблены и унижены были все селения на полдня пути вокруг Порту. Невольников исчисляли тысячами, курган награбленного добра высился вровень с городской стеной.

На третий день грабежа Брегондо подступил к Гастингу, и лицо его выражало решительность намерений. Хрольф, мучимый тяжелый похмельем, пребывал в скверном настроении, однако при виде славного союзника постарался растянуть пересохшие губы в улыбке.

– Чего хочет любезный Брегондо? – спросил морской ярл через Годиновича.

– Я хочу, чтобы все галисийцы, портуанцы, иберы, баски и прочие христиане, взятые в бою или после него, были отпущены, – потребовал воевода Виго. – Мои люди пришли сюда воевать с богомерзкими моросами за свободу наших земель, а не убить своих братьев в Хесусе.

Волькша истолковал слова Брегондо, добавив от себя, что такая милость могла бы укрепить доверие между галисийцами и викингами.

– А то я не понимаю, – огрызнулся Хрольф, но тут же осклабился и похлопал Варга по плечу. – Я, Кнутнев, хоть и сын бонде, а кое-чему за эти годы научился. Передай галисийскому форингу, что мы отпустим всех, кого он укажет. Нам сейчас лишний груз на ладьях ни к чему.

Воевода Виго очень обрадовался, услышав ответ Гастинга.

– А что вы собираетесь сделать с моросами? – спросил он как бы между прочим.

– А что бы сделал ты? – морщась от похмельной немочи, полюбопытствовал Гастинг.

– Убил бы всех до единого! – решительно ответил Брегондо.

Хрольф поразмыслил несколько мгновений, а потом сказал безразличным голосом:

– Вот и убей. Если от этого твой бог станет больше помогать тебе в бою, то убей их всех и окропи голову их кровью.

На следующий день дружинники Брегондо отпустили на волю семь тысяч тех, кого сочли своими единоверцами, и зарезали девять тысяч тех, кого признали мусульманами. Камни на улицах Порту стали липкими от крови, а к вечеру город изнемогал от невообразимого скопища мух. Полночи портуанцы и галисийцы сбрасывали тела казненных в воды Дуаро, но лица еспаньолов светились счастьем даже при тусклом свете костров…

На следующий день варяги грузили награбленное на кнорры и отправили первую добычу на север. Во время погрузки к Хрольфу подошел Брегондо и доложил, что его отряд пополнился еще пятью сотнями добровольцев, готовых нести праведный гнев Хесуса в земли, изнывающие под гнетом моросов, покуда благородный Гастинг будет вести туда своих ладьи. Прибавление в отряде всадников было сравнительно невелико. К тому же люди Брегондо все равно двигались независимо от драккаров, так что морской ярл пропустил слова воеводы Виго мимо ушей.

Однако через несколько дней под стенами Лисбоа ему пришлось по-другому взглянуть на пользу, которую приносили его походу столь истовые союзники.

Как уже не раз бывало, плохие вести летели быстрее заполошного гонца. И в день, когда драккары викингов вошли в широкое устье Тахо, на берегу их ожидало сплоченное и хорошо обустроенное воинство моросов. Если бы река в этом месте не была просторна как иное озеро, ватага Хрольфа неминуемо попала бы под ливень стрел, подобный тому, что некогда остудил пыл варягов под Роуеном.

Гастинг продудел сбор и направил свой Гром к южному берегу Тахо, где намеревался держать с шеппарями тинг. Но не успели драккары собраться на песчаном мысу близ Альмады, как возле городских стен поднялись тучи пыли, оповестившие варягов о том, что дружина моросов пришла в движение.

– Русь к северу! – заорал Волькша, после Порту вернувшийся на борт Грома. – Русь! Это Брегондо! Его люди уводят моросов с берега!

Последние несколько дней от галисийцев не было вестей. Хрольф делал лишние остановки в пути в надежде увидеть на прибрежных обрывах вереницу всадников. В конце концов подручные шеппари начали зубоскалить над Гастингом, и тот махнул рукой на заплутавших где-то в горах союзников. И вот теперь галисийцы точно по точному сговору в нужный час объявились под стенами Лисбоа и вступили в неравную битву с городской дружиной.

– Русь к северу! – подхватил Волькшины вопли племянник Неистового Эрланда, сам не догадываясь, сколь мудрое решение он принимает.

Когда форштевни драккаров уткнулись в песок северного берега Тахо, пыль битвы поднялась уже до самых небес. Под ее завесой волна безудержной варяжской руси обрушилась на моросов с тыла. Смятение защитников Лисбоа было спорым и необратимым. Латники в одночасье дрогнули и бросились к воротам города. Но прежде них туда устремились моросские тяжелые всадники. Прокладывая себе путь под защиту спасительных стен, конники не щадили своих пеших соратников, расталкивая их конями и то и дело пуская в ход пики.

Тяжелые створки городских ворот захлопнулись, когда викинги находились в двадцати шагах от них. Пара сотен мечников и лучников, оставшихся вне стен, была искромсана варяжскими топорами, как рощица молодых берез. Но в это самое время на головы нападающих со стен хлынул-таки ливень стрел.

Шёрёверны поспешно отступили, прикрываясь щитами. Поле битвы осталось за ними, но Лисбоа успел спрятать уязвимое тело в каменный панцирь неприступных стен.

Две седмицы прошло в безуспешной осаде. За это время моросы сумели спалить два тяжелых тарана, едва только под их громовыми ударами начинали трещать балки ворот. Шесть раз викинги наваливались на город и шесть раз отступали, унося из-под его стен раненых и убитых. В продолжение этих дней они исправно грабили окрестности, срывая бессильную злобу на маленьких селениях и городцах.

В конце концов шёрёвернский тинг решил до поры оставить Лисбоа и поискать счастья в других городах моросских земель, а их, по словам Брегондо, было предостаточно.

На пятнадцатое утро осады дружинники на сторожевых башнях Лисбоа не поверили своим глазам, узрев, что стоянка северян опустела. И еще целую седмицу лисбоанцы опасались выходить из города, ожидая жестокого подвоха со стороны коварных магни, как они называли викингов.

Через два дня пути еспаньольский берег повернул на восток. Побережье, и прежде не слишком приветливое, теперь вставало из воды высокими стенами, лишь изредка отступавшими вглубь суши, открывая заливы, пригодные для стоянок. С воды невозможно было заметить ни одного селения, так что, когда варяги узрели воды Красной реки,[207 - Красная река – имеется в виду река Rio Tinto.] они не задумываясь вошли в ее устье. Люди Хрольфа с наслаждением ограбили городец Онуба,[208 - Онуба (Оноба) – греко-римское название города Уельва на юге Испании.] почти не встретив сопротивления. Добыча была скромной, но зато здесь они узнали о богатом старинном городе Испалисе или Ишбилье,[209 - Испалис или Ишбилья – названия Севильи времен римлян и Кордовского халифата.] как его называли моросы.

Вдохновленные этими рассказами шёрёверны даже не стали рыскать по окрестностям Онубы, а погрузились на драккары и через день уже плыли вверх по реке Бетис,[210 - Бетис – доарабское название реки Гвадалквивир на юге Испании.] где на острове возле Ишбильи их ждало несметное войско моросов со всей южной Аль-Андалусы.[211 - Аль-Андалуса – арабское название Пиренейского полуострова, а так же название Кордовского эмирата.]

Одного взгляда на дружины, выстроившиеся под стенами города, было достаточно, чтобы понять, что легкой битвы не будет. Еще под Лисбоа викинги поняли, что моросы по своей выучке и боевитости превосходили все народы, прежде встававшие на их пути. Это была странная, непостижимая уму встреча с оружием в руках двух разбойничьих народов. Одни пришли из холодных стран севера, где морская и пешая доблесть была превыше всего. Другие прибыли из знойных степей Аравии на своих многочисленных лошадях и безобразных камелях.[212 - Камель – верблюд.] Еще за год до Великого Южного похода Гастинга они ничего друг о друге не знали. И вот одна и та же страсть к кровавой поживе свела лицом к лицу внуков Одина и радетелей Магомета у подошвы гор, носивших имя Сьерра-Морена.

Гастинг не стал рассчитывать на Удачу и повелел руси высаживаться на южной оконечности острова. Моросы терпеливо дождались приближения северян. Однако не успели те как следует выстроиться, как на них налетела легкая конница неприятеля. Залп конных лучников был слаб, стрелы большей частью не достигли цели. Натиск всадников, облаченных в войлочные телогрейки, скорее походил на выпад обреченного, загнанного в угол безумца. Едва соприкоснувшись с железной стеной викингов, конный строй моросов тут же отступил. Такой поворот битвы едва не привел шёрёвернов в замешательство. Викинги непременно попались бы на эту приманку и разорвали строй, если бы не люди Виго и Порту, умелые в ратании против моросов и осведомленные в их боевых ухватках. Всадники Брегондо сохранили спокойствие и не погнались за отступающим противником, чем спасли не одну сотню варяжских жизней.

Когда же на смену легким всадникам на шёрёвернов с воплями и свистом наскочили тяжеловооруженные конники, страх шевельнулся-таки в сердцах мореходов. Но они совладали со своим смятением. По приказу шеппарей каждый манскап, подняв щиты, сошелся вокруг своего вождя. Строй варягов распался на сотню непробиваемых железных клиньев, которые раздробили строй тяжелых моросских всадников. Пики арабов застревали в дубовой щепе щитов. Их кони вставали на дыбы и тут же падали наземь, лишившись задних ног после сокрушительного удара двуручной билы. Те же из конников, кто с ходу проскакивал в бреши между манскапами, в мгновение ока становились похожи на сосновую ветку по числу вонзившихся в спину стрел и метательных копий.

В это время галисийцы стронулись и устремились в обход моросских тяжелых всадников. Лучники бога Яллы успели сделать всего один дружный выстрел, прежде чем, сметая их, точно ветер прошлогодние листья, на них обрушились люди Брегондо.

Едва Удача озарила варягов своей лучезарной улыбкой, на стенах города забили барабаны и запели трубы. Отступление моросов под защиту стен можно было бы назвать бегством, если бы время от времени то один, то другой отряд не останавливался и не начинал ожесточенно сопротивляться викингам, распаленным боевым ражем.

На протяжении всего боя Волькша находился в самой сердцевине манскапа Грома. Он ничего не успел сделать во время недолгого наскока легких всадников, ему не удалось пустить в ход кулаки, когда Хрольфова русь тягалась с тяжелыми конниками, и лишь когда моросы побежали к своим стенам, Годинович понял, что наступил его час.

– За мной! Надо не дать им закрыть ворота! – крикнул он своим сотоварищам и бросился к Ишбилье.

Огруженные бранным железом и тяжелыми щитами шёрёверны едва поспевали за Каменным Кулаком, который одним ударом опрокидывал любого, кто вставал на его пути. Викинги пронеслись над полем битвы, точно железные дроты из стреломета, и успели к своей цели как раз в то мгновение, когда створки ворот уже почти сошлись.

– Русь! – закричал Варг. – Навались!

Могучая русь Хрольфа, где в ту пору каждый был под стать Ольгерду, с разгона наскочила на ворота. От удара варяжских удальцов защитники Ишбильи попятились, и ворота раскрылись на ширину локтя.

– Русь! Русь! – кричали варяги, налегая изо всех сил. Но тех, кто закрывал ворота, было в несколько раз больше, чем тех, кто пытался их открыть, и щель между створками опять начала сужаться.

– Наддай еще! Русь! Русь! Русь! – прокричал Варг и, поднырнув под копьями, коими моросы пытались отогнать варягов от ворот, юркнул в створ.

– Волькша! Ты куда, лих безумный! – завопил Ольгерд, и в это время ворота почти закрылись. – Рууусь! Рууууусь! Там же Каменный Кулак! Навались! Ленивые боровы! Навались!

То ли силы варягов утроились от криков Бьёрна, то ли внезапно ослабели руки тех, кто запирал ворота, но створки опять поддались и распахнулись на размах рук. В это время подоспели и другие шёрёверны. В возникшей сутолоке еще десяток варягов во главе с Олькшей проскользнули в город и обрушили свои билы на головы моросов. Каково же было удивление мореходов, когда у самых ворот они начали спотыкаться о тела недвижно лежащих моросов, а перед ними замаячила спина Варга, пробивавшегося сквозь толпу городских дружинников, как долото сквозь осиновую доску.

– Русь! Русь! – орали ворвавшиеся в город варяги. – За Кулака! Русь! Русь!

В мгновение ока железный клин варяжской руси пробился к своему идолу, к своему Одину, к своему Каменному Кулаку. Шёрёверны обступили его, оттерли моросов в стороны, и вот уже оборона города треснула, точно колода под ударом колуна.

– Русь! Русь! – этот крик жители Ишбильи запомнили на веки вечные.




Срединное море


Ишбилья была разрушена.

Моросы сопротивлялись так ожесточенно, что каждый дом приходилось брать, точно маленькую крепость. Особенно те хоромы, где они обращались к своему Вечному богу Ялле. Такое упрямство могло бы даже из Вьёфн превратить в Гулльвейг.[213 - Гулльвейг – у скандинавов одна из главных противниц Асов. Асы говорят о ней как о ведьме и колдунье, изображая ее в самых черных тонах. Во время войны Асов с Ванами она три раза входила в Валхалу и три раза была убита, каждый раз воскресая.] Проиграв поле битвы, не сумев удержать город, моросы продолжали наскакивать на шёрёвернов, как хорьки на медведей. Малорослые, кривоногие, они взывали к своему Ялле и шли умирать под удары варяжских бил. Так поступали только берсерки, вкусившие крови Сиф[214 - Берсерки, вкусившие крови Сиф – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».] в начале Белого Пути. В сердца мореходов порой закрадывалась тень страха перед Богом, одно имя которого превращало неказистого темнокожего ополченца в разъяренного и бесстрашного зверя. Но Ишбилья все равно была разрушена.

К концу второго дня пылал почти весь город. Гнев шёрёвернов не знал границ. Моросы погибли все. Но, ломая их сопротивление огнем и мечом, варяги не оставили ни одного погреба, ни одного амбара, где можно было бы поживиться. В огне пожаров погибли и драгоценные ткани, и дивные жемчуга, и кованые ларцы с золотом. Золото и серебро расплавилось и застыло на пожарищах бесформенными лужами, которые приходилось кромсать топорами, дабы рассовать жалкую добычу по гребцовским сундукам.

В уплату за упрямство горожан викинги ограбили предместья и окрестности. Они бы все равно это сделали, но теперь их жестокость была неописуема.

Оставив пепелище Ишбильи, люди Гастинга устремились вверх по Бетис. После недолгой осады они взяли Алджезиру, творили разбой около Кадикса и Медины, после чего с богатым грузом и добычей воротились на свои суда и вновь продолжили поход вверх по реке.

Конунг моросов Абдиррахман трижды пытался дать викингам бой. И каждый раз победа оставалась за северянами. Не будь Бетис в тех местах такой мелкой, Гастинг, на радость христианам Виго и Порту, взял бы и Кордобу. Но в сердце моросских земель вождь вольных мореходов не решился отходить далеко от драккаров и, приняв от кордовского владыки подношения на восемьсот мер серебра, приказал своей ватаге отступить к морю.

Когда прозвучал приказ к отступлению, возмущению Брегондо не было предела. Поразить богомерзких моросов в самое сердце, окунуть в чан с кипящей смолой их надменного эмира – вот чего жаждал неутомимый воевода галисийского Виго. А до этого самого сердца оставалось всего полдня пути!

– Ты струсил, Гастинг! – бушевал галисиец.

– Как говорит наш Стейн Кнутнев: в пиршественных чертогах Одина нет особого стола для дураков, – примирительно усмехнулся сын Снорри. – Мы набили свои сундуки золотом. Мы уходим. Ты тоже можешь уйти. Ты овеял свое имя Славой. Если хочешь, я поделюсь с тобой добычей, но тебе не удастся прельстить меня смертью в бою во имя чужого мне бога Хесуса против столь же чужого бога Яллы. Наши драккары уходят на юг к Ньорва Зунду.[215 - Ньорва Зунд – древнескандинавское название Гибралтарского пролива.] Если хочешь, можешь идти с нами. Если нет… ты был достойным соратником. И я скажу тебе вот что: я не хотел бы оказаться против тебя на бранном поле!

Слова сына Снорри утихомирили Брегондо, но не вразумили его. На следующее утро галисийцы двинулись на приступ Кордобы, из-под стен которой они никогда не вернулись в родную Галисию.

А Хрольф, отправив на Бирку еще десяток кнорров с добычей, повел ватагу на южные берега Срединного моря, где шёрёверны взяли приступом город Накхор и вновь перебили множество моросов. Затем его драккары наведались на Балеарские и Питиусские острова, грабили на Форментерре, Майорке и Менорке.

Опустошив Менорку, Гастинг собрал Большой Тинг. Кричали долго. До хрипоты. До хватания за опоясные ножи. Решали, куда идти: вперед на восток или назад на запад. Хейаннир[216 - Хейаннир – месяц июль по скандинавскому календарю.] был уже на исходе. Все кнорры с добычей давно ушли на север. От награбленного добра, которое не поместилось на грузовые ладьи, драккары сидели в воде так низко, что в хорошую бурю могли и потонуть. Среди шёрёвернов было много раненых, чьи язвы не позволяли им сражаться с былой мощью. Многие шеппари и форинги требовали вернуться хотя бы в Бордо или на остров Камарга на Роне.

Однако к востоку от Менорки лежали неизведанные северянами земли. Где-то там, в городе Рома, жил самый старший слуга Мертвого Бога – Поуп,[217 - Поуп – Папа Римский.] которому все эвеки франков и других племен, почитавших Йоксу-Хесуса, слали дань серебром и золотом. Если эвек Роуена был так несметно богат, то как же тогда бездонна казна этого самого Поупа?!

Словом, было от чего драть глотки.

– Да поймите же вы, наконец, – багровел от крика Гастинг. – Все земли, омываемые морями, должны увидеть нашу Славу. Многие тысячи уже пали от наших мечей. Но всякий воин Одина, достигнув одной цели, стремится к другой. Однако я не хочу чтобы вы воевали до конца своих дней! Слышите?! Я хочу сделать так, чтобы все народы сами приносили нам дань! Если мы сделаем Поупом одного из нас, если мы посадим конунгом Ромы… – морской ярл вопросительно посмотрел на Волькшу, ибо не знал более мудрого и достойного человека, но тот мрачно покачал головой, изгоняя из Хрольфа саму мысль произносить имя Каменного Кулака, после чего племянник Неистового Эрланда прикусил ус, однако продолжил: – …хотя бы того же Бьёрна Иернсида,[218 - Иернсид (Järnsida) – железный бок (швед.).] наша слава разнесется по всему свету. Вы до конца своих дней не будете браться ни за весла, ни за билы. И дети ваши всю жизнь будут есть на золотых блюдах самых жирных свиней, пока их животы не лопнут от сытости! Это ли не достойная судьба воинов Одина?! Скажи свое слово, Кнутнев! Ну скажи им уже!

Многотысячная толпа шёрёвернов медленно затихала, точно дубовая роща, над которой только отгремела гроза. Кое-где еще колыхались ветви и трепетала листва, но безмолвие медленно обступало могучие деревья. Вся русь, шеппари, хольды и берсерки взирали на Стейна Кнутнева. За прошедшие дни никто не забыл, что Ишбилья пала только благодаря ему. Не проскользни Варг в створки крепостных ворот, осада города могла бы затянуться на долгие месяцы. И кто после такого подвига посмеет утверждать, что в щуплом теле этого ратаря не живет сам владыка Тюр?!

Волькша молчал. Еще несколько мгновений назад он был готов отдать свое слово за возвращение на Бирку.

Бирка…

Эрна…

Ятва…

Готтин и Зильберт…

Урсула…

Дети…

Дом…

Бесконечное счастье…

Впрочем, не такое уж и бесконечное. Придет новая весна, и вновь Гастинг начнет игриво намекать на Восточный поход, которого, покуда Волкан жив, никогда не будет! Во имя Годины и Ятвы, Торха и Ласти, всех его братьев и сестер, всех сродников и соседей, ВОСТОЧНОГО ПОХОДА НИКОГДА НЕ ДОЛЖНО СЛУЧИТЬСЯ! Ибо это его Стезя! Именно на это Служение его и помазал при рождении седой Перун, отрядив на путь Синеуса Трувора.

Однако в раже тинга Хрольф сказал слова, которые зажгли в душе Годиновича яркое пламя надежды. «Я не хочу, чтобы вы воевали до конца своих дней! Я хочу, чтобы все народы сами приносили нам дань!» – прокричал Гастинг. Все земли западнее Вислы, кроме тех, что принадлежали варягам и моросам, платили Поупу десятину со своих прибытков. Это много, очень много золота без всякой крови. И если силой варяжских мечей сделать одного из них, хотя бы того же Олькшу, конунгом Ромы и Поупом, первейшим среди галдерей Йоксы, то, может статься, тогда алчность шёрёвернов погрузится в сон обожравшейся собаки. И тогда мир и покой снизойдет на морские берега. И тогда он, Волькша, сможет, наконец, обзавестись горшечным кругом, а может, даже и кузницей…

«О Велес, отец мудрости и господин всех волхвов, помоги! Вразуми! Покажи правильный путь!» – молил Волькша, смежив веки.

– Что ты молчишь, Кнутнев? – окрикнул его Рангарлинг, один из сыновей свейского конунга.

Годинович открыл глаза и увидел большую морскую птицу, которая летела на восток. Птица о чем-то кричала своим спутницам, которые никак не могли ее догнать. Морской орел взлетал все выше и выше, все стремительнее уносился туда, где лежал неведомый город Рома.

– Я говорю за Рому! – возвысил свой голос Стейн Кнутнев. – Пусть он падет под нашими билами и пусть Поупом станет один из нас!

Толпа восторженно заголосила. Даже те, кто еще совсем недавно драл глотку за возвращение, призывали не мешкать и выходить в море с ближайшим приливом.

В это время морская птица, сложив крылья, понеслась к воде, нырнула и вновь взлетела над волнами, оглашая водный простор жалобным криком. Ее нырок не принес ей добычи… Но ни один человек, кроме Волькши, этого не видел…




Никто из свейских шеппарей никогда не заплывал так далеко в Срединное море. Никто из шёрёвернов не ведал, сколь оно велико и какие опасности хранит в своих глубинах. Все знали лишь одно: желанная Рома лежит где-то на востоке. Вот и двинулась ватага драккаров прямо на лик восходящего солнца, уповая на то, что Ньёрд, Аегир и Рена властвуют в южных водах так же, как и в северных.

Первый день пути на восток прошел точно праздник лени: ветер дул драккарам в корму и волны были размеренны и снотворны. Русь отдыхала, сложив весла вдоль бортов. Шеппари поставили к родерармам своих помощников и погрузились в сладостную дремоту вместе с манскапами. Однако к вечеру мореходы помрачнели. Насколько хватало глаз, нигде не было видно признаков близкой земли. Ночь в неведомом море могла закончиться скверно. Так что на драккарах сняли паруса, ватага сбилась в кучу и, выставив дозорных, задремала, точно свора охотничьих собак на привале.

Ночь прошла спокойно. Точно так же безмятежны были последующие двое суток. Земля так и не появлялась на горизонте, но это перестало пугать шёрёвернов, уверившихся, что Срединное море норовом своим подобно озеру Мэларен.

На четвертый день ветер посвежел и переменился на юго-восточный. Шеппари налегли на родерармы, а русь расселась по сундукам, но драккары продолжало сносить к югу.

Хрольф превратился в изваяние не менее грозное и деревянное, чем трехрогая голова дракона на форштевне.

– Как думаешь, Варг, далеко ли еще до земли? – вполголоса спросил Гастинг у венеда, оказавшегося рядом.

Волькша уставился на него в великом изумлении. За те годы, что Годинович плавал на Громе, он уверился в особом мореходном даре племянника Неистового Эрланда. Даже в грудненской непогоде он мог найти путь к спасительному клочку суши. И вот теперь под лазоревыми небесами Срединного моря Хрольф озирал водную гладь и терялся в догадках о том, где и когда покажется земля. Было благом, что сторешеппарь еще мог сохранять лицо перед манскапом.

Ватага готовилась к четвертой ночевке в море, когда на темной восточной стороне горизонта промелькнул косой парус. Был ли то рыбак, возвращавшийся с уловом, или купец, спешивший с товаром на ближайшее торжище, про то шёрёверны не ведали, но его ладья появилась с юга и исчезла на востоке. И это вселяло надежду на то, что где-то невдалеке есть земля.

Небо пятого утра в открытом море узорилось росчерками перистых облаков. Произойди такое над сумьским заливом, Хрольф сорвал бы глотку, заставляя русь грести быстрее, дабы добраться до спасительного фьорда прежде, чем разыграется буря. Но поскольку достоверные приметы уже не раз обманывали Гастинга в Срединном море, он ограничился тем, что послал одного из людей на верх щеглы следить за морем.

– Вижу паруса! – прокричал дозорный после полудня. Вся свободная русь вскочила на ноги и устремила взоры на юго-восток. Парусов было много. Не меньше полусотни. Двигались они слаженно и направлялись прямо на варягов.

Когда две ватаги сблизились, стало понятно, что ладьи, пришедшие с востока, гораздо больше драккаров, но видом своим они походили скорее на огромные барки для перевозки сена, чем на морские суда. Впору было поднимать их на смех, если бы не бранное железо в руках у сидевших там людей. Намерения бойцов в больших плоскодонках были неясны до тех пор, пока первая из них не приблизилась к северянам на расстояние полета стрелы. Звонко запели короткие луки. Русь Тучи едва успела прикрыться щитами.

– Русь на них! Готовь топоры! – закричал Хрольф, и в голосе его звучало больше счастья, нежели тревога за жизни шёрёвернов.

Битва в открытом море!

Безумцы, осмелившиеся напасть на мореходов севера, похоже, и сами не знали, какую жестокую ошибку совершают! Солнце еще не успеет склониться к западу, а все они уже сыграют свадьбы с похотливыми дочерями Аегира.

– Греби! Греби сильнее! Навались! Покажем этим недоумкам гнев викингов! – ярились шеппари, разворачивая ватагу в обширный полукруг.

Большие барки продолжили свой натиск на середину варяжского строя. Их борта были сколочены из более толстой щепы,[219 - Щепа – в то время доски получались расщеплением бревен и их последующим выравниванием.] а носы обиты пластинами бронзы. Нижний брус, время от времени показывавшийся из воды, выдавался на два локтя за форштевень и, точно исполинская острога, венчался бронзовым же навершием. От его удара тонкостенный драккар мог получить пробоину, способную в считаные мгновения наполнить варяжскую ладью водой по самые борта.

Один из плавучих таранов несся прямо на Гром. Двадцать лучников осыпали дэку драккара стрелами. Олькша мотнул Гром вправо, но два гребка тяжелых весел вновь нацелили вражескую посудину точно на ладью Неистового Эрланда. Хорсович переложил рулевое весло налево. Человек на носу плоскодонки, одетый как моросский хольд, что-то прокричал, дважды махнул правой рукой, и сокрушительное столкновение стало еще неотвратимей.

– Гребите назад! – закричал Бьёрн от родерарма.

– Только вперед! – заорал Хрольф. – Не терять ход! Ольг, дай мне родерарм!

Человек на носу вражеской ладьи поднял обе руки и махнул ими вперед, но в это мгновение возле форштевня Грома появился Эгиль Скаллагримсон. Дрот, пущенный рукой бывшего копейщика уппландского ярла, запел в воздухе звонче самострельной стрелы и вонзился точно в яремку рукомашца. От копейного удара тот качнулся назад, а потом плюхнулся вперед прямо на навершие тарана своей посудины.

– Правый борт! Русь! – приказывал Гастинг, поскольку, невзирая на потерю управителя исполинская барка продолжала нестись прямо на Гром. – Оба борта! Вместе! Русь! Русь! А теперь – левый! Разбери меня Гарм! Русь! Навались!.. Береги весла!

В последний миг варяги успели выхватить весла из воды, а нападавшие нет. Раздался треск ломающихся перьев.[220 - Перо – то же, что и весло (древнеслав.).] Суда разминулись чиркнув друг друга бортами.

– Волькша! Куда ты, лихов смрад?! – завопил Ольгерд, узрев, как Годинович перепрыгивает с драккара на вражескую ладью.

– Кнутнев! – вторил ему Хрольф. – А ну, левый борт – русь! Русь! Навались! Или вы все – бессильные бонде?!

Суда закружились друг подле друга.

– Эй, кто не на веслах, в топоры! В топоры, дети коровы! – надрывался Гастинг, но его дюжие ратари во главе с Олькшей и так уже прыгали с борта Грома на дэку моросской ладьи.

Однако пустить в ход билы варягам не привелось. Часть супостатов, те, кому повезло, валялись на дэке с закатившимися глазами, другая их часть, те, кто выпал за борт, канули в пучине точно камни. Рубить головы невольникам, прикованным к скамьям, не поднялась рука даже у самых безжалостных шёрёвернов.

– Пусть живет еще сто лет Стейн Кнутнев – бесстрашный Трувор! – ревели от восторга видавшие виды сечевики, столпившись возле Годиновича, присевшего на носу вражеской ладьи. Он поднял на них мутные от боли глаза, и только тут шёрёверны увидели, что Варг зажимает ладонями глубокую рану на бедре: какой-то морос сумел-таки ткнуть Каменного Кулака опоясным ножом ниже кольчуги.

Бережнее, чем самое бесценное сокровище, перенесла Хрольфова русь Волькшу на Гром. Олькша отпластал полотнище от своей нарядной франкской рубахи и затянул соплеменнику рану. После чего поднялся во весь свой недюжинный рост и проорал:

– Русь на них! За Варга! За Кнутнева! Всех за борт! Никого не щадить!

И Гром ринулся обратно в сутолоку корабельного боя.

Не все драккары удачно разминулись с плавучими таранами. Один из варяжских кораблей подставил под удар бок, другой врезался в чужую посудину донным брусом и повис на остроге, как на вертеле.

Но на этом Удача моросов иссякла. Широкая дуга драккаров захлестнулась удавкой вокруг нападавших. Те какое-то время еще метались в силках, угрожая варяжским судам своим могучим оружием, но скорость у них была уже слишком мала, да и викинги с ходу научились уворачиваться от неповоротливых плоскодонок. Битвы корабельных дружин были стремительны и кровопролитны, но не для северян: в рукопашном ратании на качающихся судовых дэках совладать с шёрёвернами было мудрено.

Как ни велико было превосходство викингов в этом бою, некоторым вражеским судам удалось вырваться из кольца драккаров и, пока варяги с увлечением потчевали незваных гостей железной кашей, удрать далеко на восток. Узрев их побег, Гастинг рассвирепел еще больше. Оставив часть шёрёвернов довершать избиение, Хрольф протрубил остальным кораблям приказ догонять беглецов.




Столица Йоксы


Погоня раззадорила викингов так, что они даже позабыли о ранах, полученных в сечи. Ветер нельзя было назвать ни попутным, ни встречным, но его игривая переменчивость куда сильнее затрудняла движение тяжелых кораблей-таранов, чем вертких и ходких варяжских драккаров. Расстояние между беглецами и преследователями неумолимо сокращалось, и к тому часу, когда на юго-востоке показалась земля, оно едва ли превышало три полета охотничьей стрелы.

Впрочем, с тех пор, как на горизонте показался первый остров, земля привлекала взгляды варягов намного больше, чем незадачливые разбойники Срединного моря, вздумавшие бросить вызов мореходам севера. Вопреки ожиданиям Хрольфа суда беглецов не направились к ближайшему берегу, а приняли чуть северо-восточнее и двинулись в обход острова. Освещенный лучами заходящего солнца, он выглядел не слишком гостеприимно, но у Гастинга не было выбора. Викинги и так слишком долго проболтались в открытом море. Так что сторешеппарь махнул рукой на беглецов и медленно повел драккары вдоль острова. Его западный берег, испещренный множеством пещер, был подобен неприступной стене, но на северо-западной оконечности он ниспадал к морю длинным пологим языком. На этом неприветливом мысу острова Мареттимо Хрольф и велел разбить стоянку, где намеревался дожидаться тех, кто плыл сзади вместе с захваченными кораблями моросов.

Утром следующего дня, когда все драккары собрались на каменистом плесе, Гастинг вновь собрал шеппарей на тинг. Судили, куда плыть дальше и как поступить с захваченными неповоротливыми ладьями моросов. Среди невольников, прикованных к скамьям было много франков и галисийцев. Шёрёверны попытались выспросить, не знает ли кто из них, что это за земли и в какой стороне находится столица Поупа, вековечный город Рома.

Забитые моросами гребцы отвечали сбивчиво и бестолково, однако об этих землях они знали твердо, что неподалеку от места шёрёвернской стоянки лежал обширный и благодатный остров Сисилия и город морских разбойников Палермо. Туда моросы свозили все, что захватывали в Срединном море и по его берегам. А вот сказать точно, где искать Рому, не мог никто. Одни говорили – на севере, другие – на северо-востоке, третьи просто разводили руками.

Шеппари призадумались.

Нагрянуть в Палермо было заманчиво. Памятуя, сколько сокровищ они сами отправили на Бирку с берегов Срединного моря, шёрёверны в яви представляли себе, как велика может быть казна татей, промышляющих в сиих благодатных местах. Однако, с другой стороны, они понимали и то, что легкой поживы не будет. Вчерашние беглецы уже принесли своим соратникам весть о нашествии магни. Так что бой за Палермо будет кровавым. А многие варяги и так маялись от ран, полученных в прежних сражениях. Но печальнее всего было то, что Стейн Кнутнев, чье имя вселяло в сердца мореходов огонь бесстрашия, потерял много крови и был слаб как дитя. По всему выходило, что нового сражения с моросами Сисилии лучше избежать.

– В Валхале нет особого стола для дураков, – потрясал заскорузлым перстом Хрольф, напоминая соратникам давнишние слова Варглоба.

Словом, задумка овладеть Ромой, никогда прежде не видевшей воинов Одина, показалась шеппарям более осуществимой.

– Идем на север! – загудели они. – Найдем Рому и сделаем Бьёрна Поупом!

Варяги отдыхали на Мареттимо еще два дня, после чего без малого сотня драккаров оборотила чудовищные драконьи морды на Северную звезду.




Рома должна была пасть. И она распласталась бы под подошвами меховых сапог северных мореходов, если бы не буря, которая налетела, когда не ждали. Невнятная маета подсказывала Хрольфу ее приближение, но, не видя знакомых примет, он не смог правильно истолковать навалившуюся тревогу. Да если бы и истолковал, то вокруг на полдня пути не было ни единого клочка суши, готового дать приют ладьям викингов. Волны были так высоки, а ветер так силен, что порой казалось: драккары вот-вот взлетят с вершины водяной горы прямехонько в низкое небо. Хорошо еще варяги не решились перенести груз со своих кораблей на моросские плоскодонки, потому как из сорока плавучих таранов тридцать три потонули во время бури. Но и варяжские ладьи за три дня грозы потрепало изрядно. Многие шеппари приказали выбросить за борт все лишнее, включая добычу. Однако ни один драккар не затонул и не отбился от ватаги, за что викинги потом долго благодарили Одина, Ньёрда, Аегира, Рену и всех прочих морских духов и див.

Буря стихла ночью четвертого дня, оставив шёрёвернов в полном неведении относительно того, в какой части Срединного моря они оказались.

Утром они увидели протяженный берег и приветливый тихий фьорд. Точно перепуганные цыплята под крыло наседки, устремились в него потрепанные стихией драккары.

Едва войдя в залив, мореходы увидели город, великолепием своим затмивший все, что им доводилось видеть прежде. Высокие, сложенные из огромных тесаных камней городские стены. Множество стрелковых башен, увенчанных остроконечными крышами. И, главное, несчетное количество хоромин, чьи сводчатые крыши осеняли золотые кресты. Все указывало на то, что буря вынесла их прямехонько к желанной Роме. А где еще в целом мире найдется столько золота, чтобы выставлять его на крыши?! Да и окрестности города были под стать столице Поупа: вместо обычных лачуг, теснившихся у стен крепости, тут привольно распростерлись белокаменные терема, окруженные не то ли рощами, не то ли садами.

В час, когда ладьи северян вошли в залив, над городом плескался торжественный перезвон, совсем не похожий на заполошный набат, которым встречали викингов города франков.

Как выяснилось позже, в городе праздновали славную память какого-то чудотворца. Все жители собрались в молельных домах Йоксы, именем которого достославный чародей творил свою мару. Вдруг по городу разнесся слух о том, что залив полон судов с каким-то неведомым народом. Стража и ополченцы тотчас бросились запирать городские ворота, заняли стены и башни еще до того, как ватага драккаров приблизилась к берегу.

Тяжкий стон вырвался из груди Гастинга, когда он понял, что златокаменную Рому с наскока не взять. Можно было разграбить богатые терема вокруг города – одного взгляда на них было достаточно, дабы догадаться, что и в них найдется не малая толика золота и драгоценностей, – после чего убраться восвояси. Но не для того варяги проникли в самое сердце Срединного моря, чтобы удовлетвориться обычным грабежом. Они пришли сюда посадить викинга на престол Поупа и не отступят, пока не утвердятся на берегах золотого озера, куда впадают серебряные ручьи, текущие из всех земель, почитающих Юзуса… Йоксу… Хесуса… или как бы он там еще ни назывался.

Бросать на приступ каменных стен ратарей, потрепанных прежними битвами и недавней бурей, было чистым безумием. А как еще можно овладеть Ромой, Хрольф не ведал.

– Что делать, Варг? – обратился морской ярл к Годиновичу.

От слабости раненый едва смог разлепить веки, однако его рассудок был при нем. Точно так же, как и желание положить конец варяжским безумствам, осуществив их замысел по возведению Бьёрна на престол Поупа. Так что Годинович выслушал сетования сына Снорри, после чего прошептал ему на ухо несколько слов, от которых угловатое лицо племянника Неистового Эрланда осветилось коварной радостью и недоброй надеждой.

С борта Грома на берег залива сошел уже совсем другой Гастинг. Под усами у него плясала злорадная улыбка, а глаза сверкали гордостью, точно он узрел тайный подземный ход в запертый город.

– Великий Один сказал мне, что Мертвый Бог сам откроет нам ворота этого города! – Изрек он шеппарям, собравшимся на тинг.

Те не поверили своим ушам. Но когда Хрольф изложил им задумку, шёрёверны признали, что без мудрости Одноглазого морской ярл вряд ли сумел бы измыслить такую диковинную уловку.

Гастинг отрядил послов в город и повелел сказать там: «Мы – люди с севера, по воле богов покинувшие родину. Мы сражались во Франции и покорили ее. К этому городу мы пристали без враждебных намерений, а были занесены бурей в его благодатный залив. Мы желаем сохранить мир с жителями и хотим только исправить на пристани урон, причиненный нашим судам, а в городе закупить то, что нужно». Далее он приказал сказать, что вождь ватаги очень болен, что беспокойная морская жизнь ему надоела и он, будучи премного наслышан о боге Юзусе, желает принять его веру, пройти обряд посвящения и в случае, если смерть застанет его в этом городе, желает быть похороненным в нем.

Эвек и ярл города с радостью услышали это известие, освобождающее их от страха неприятельского нападения. Горожане были рады-радешеньки договориться с грозными гостями о мире и мене.

Эвек города, которого варяги по богатству одежд приняли за Поупа, вызвался сам провести обряд приема Хрольфа в лоно Хесусовой веры. А воевода, возведенный шёрёвернским невежеством в чин верховного романского конунга, вызвался быть его поводырем на священнодействие.

Сколько умения и коварства обнаружилось у Гастинга во время этого обряда! Он лицедействовал так искусно, что даже некоторые его соратники уверовали в его немочь и преисполнились скорби. После пышного богослужения, на которое варягам было велено явиться без оружия и брони, немощного вновь унесли на корабль.

Ночью горожане услышали громкий плач на кораблях и в стане викингов. А наутро в город явились послы с известием, что новообращенный Гастинг умер, а перед кончиной пожелал быть погребенным по укладу своей новой веры в городском святилище и назначил в дар богу Йоксе свой меч и другое оружие, а также цепи, перстни и множество драгоценностей.

Служители Мертвого Бога с полной готовностью согласились исполнить это последнее благочестивое желание умершего и принять богатые дары.

В полдень Гастинга, одетого в броню, положили в погребальный ковчег со всем его оружием. По обеим сторонам гроба шли его лучшие ратники, сотоварищи и лиллешеппари. Перед ним несли назначенные подношения Йоксе: мечи, билы, перстни, цепи и пояса, оправленные в золото и серебро. За ним следовала без малого тысяча скорбных варягов.

Когда похоронное шествие приблизилось к городу, отворились городские ворота и навстречу вышел эвек со своими подручными, разодетыми в праздничное, шитое золотом и унизанное самоцветами платье. В благоговейном молчании, с восковыми свечами и крестами впереди, погребальный поезд двинулся к молельному дому со сводчатой крышей. Торжественный обряд передачи души почившего в руки Йоксы был долгим, и многие варяги утомились от нескончаемых песнопений и поклонов.

И вот, наконец, погребальный ковчег накрыли крышкой и понесли к месту захоронения. Когда же пришло время опускать его в могилу, шёрёверны протиснулись вперед и закричали, чтобы этого не делали, поскольку только бонде возвращается к червям земли, которую оратил всю жизнь. Морскому ярлу Хрольфу Гастингу пристало либо сгореть вместе со своим драккаром, либо почить в кургане. Такая выходка изумила служителей Мертвого Бога и прочих зевак, набившихся в хоромы Йоксы поглазеть на похороны иноземного вождя. Их изумление сменилось ужасом, когда с погребального ковчега слетела крышка и из него восстал Гастинг, схватил свой меч и зарубил эвека на краю могилы, куда предполагалось опустить мнимого покойника.

В то же мгновение и шёрёверны схватили оружие, завещанное Гастингом в дар Йоксе, и выпростали из одежд опоясные ножи и короткие булавы. Волхвы Мертвого Бога, городской воевода и все знатные люди расстались с жизнями прежде, чем успели оправиться от первого удивления.

– Бьёрн! Бьёрн Железный Бок! Все золото Мертвого бога теперь твое! Не забудь поделить добычу на всех, кто сделал тебя Поупом! – голосил Хрольф, обрывая своим мечом жизнь всякого, кто вставал на его пути.

Вопли женщин и крики мужчин наполнили хоромы Йоксы. Никто не мог убежать, потому что варяги заперли двери. Тем горожанам, кто не был убит, не осталось ничего другого, как просить пощады и плена.

Тем временем шёрёверны, пришедшие вслед за погребальным ковчегом Гастинга, рассеялись по всему городу, а с причальных мостков через открытые городские ворота к ним примкнули другие викинги. Городская стража и все сопротивлявшиеся с оружием в руках были убиты. Страх и смятение захлестнули город. Северяне были повсюду. Они искали какие-то потайные подвалы, полные золота. Они пытали всякого, кто казался им сведущим в городском устройстве. Но никто из горожан, даже под самыми жестокими пытками, не смог открыть варягом тайны, которой не существовало.

Только к концу этого кровавого дня варяги, наконец, поняли, что Ньёрд и Аегир посмеялись над ними и пригнали их корабли вовсе не к городу Поупа, не к вековечной Роме, а к городку под названием Лоуна в заливе Специй. И, осознав свое заблуждение, они так жестоко разорили его и все прилегающие поселения, как прежде не грабили ни одну местность.




Страшные вести


Добыча, взятая в Лоуне, была обильна. Она вполне могла бы посоперничать с прибытком, некогда захваченным в Роуене: и сам город, и окрестные белокаменные терема утопали в достатке. Вин, яств и красивых женщин в них было вдосталь. За многих пленников, особенно из числа служителей Мертвого Бога, шёрёверны получили богатые выкупы. Им бы радоваться, но они рысками повсюду, ища, на чем бы еще избыть скверное расположение духа: Рома, желанная Рома с престолом Поупа осталась много южнее. И отныне она уже знала лик варяжского коварства. Как ни молниеносно шёрёверны захватили Лоуну, кое-кому из горожан все же удалось бежать и разнести весть о том, что северные разбойники алчут Рома, пуще всех драгоценностей мира. Так что теперь при появлении их в реке Тибр кованые врата столицы Йоксы сомкнутся и не отворятся ни на какую уловку. А это значило, что Рому придется брать приступом, прежде найдя тех, кто готов стать союзниками варягов.

В пылу тингов викинги вспомнили даже моросов Сисилии: вот уж кто точно не откажется омыть руки в крови столицы Йоксы, так это люди Вечного бога Яллы.

День шел за днем. Шеппари драли глотки, точно отроки при игре в рюхи, но решение, которое пришлось бы по сердцу всем, никак не приходило. Все изменилось, когда на сборище варяжских вожаков явился Стейн Кнутнев. Варг был еще очень слаб. Кожа на его лице за время немочи натянулась и приобрела землистый оттенок, но его серые глаза были прежними, и всякий, сумевший выдержать их взгляд более ста счетов, мог смело трезвонить о том, что заглянул в глаза смерти.

– Пусть живет сто лет Стейн Кнутнев! – дружным многоголосьем приветствовали Волькшу шеппари.

– И вы тоже, – ответил венед и поманил Хрольфа в сторону.

– Что?! – вытаращил глаза Гастинг, выслушав тихую речь Кнутнева. – Быть такого не может! Может, бурей смыло?

Волкан развел руками. Вид у него был горестный и одновременно решительный.

– Что случилось? – загомонили шёрёверны.

Хрольф вопросительно вглянул на Варга, который неопределенно мотнул головой.

– Мы не пойдем на Рому! – возгласил Гастинг. – Мы не пойдем на Рому в этом году! – перекричал он вмиг разъярившихся варягов. – Замолчите все! Вам никто не приказывает! Уймитесь! Это я! Я и мои люди не пойдем на Рому в этом году. Я ухожу на север. На Бирку. Кто хочет, может оставаться тут, идти на Рому, плыть на Сиену или на Луару. Я отправляюсь на Мэларен!

На следующий день морской ярл Гастинг начал готовить свои драккары к отплытию. Ватага бурлила пересудами, как непроваренная похлебка бобами. В конце концов сквозь бурую пену вымысла проступила истина, которая заключалась в том, что с драккара Хрольфа пропал дорожный короб, в котором Стейн Кнутнев хранил Матсыраземлё. Что именно находилось в этой поклаже, знали только люди из самого первого манскапа Хрольфа, остальные же только слышали о том, что Матсыраземлё дает Варгу и только ему одному ту божественную силу, которая совсем недавно была явлена у ворот Ишбильи, да и в схватке с моросскими мореходами тоже.

За эти годы Стейн Кнутнев и его сокрушительный удар стали песнями скальдов, сказаниями у очага, мечтами юношей, даже пожеланием за пиршественным столом. Дошло до того, что молодые шёрёверны очень удивлялись, услышав, что Каменный Кулак – это живой человек, а не прозвище корабельной ватаги Хрольфа Гастинга.

И вот теперь весь варяжский стан узнал, что зелье ли, колдовской ли подарок, именовавшийся Матсыраземлё, был смыт за борт во время бури в Срединном море. И точно кто-то обрушил срединный столб в палатке, где обитала Храбрость викингов, точно кто-то подрубил щеглу на драккаре их Воли – шёрёверны притихли и начали собираться в попятный путь вслед за Гастингом.

Ладьи вновь потяжелели от поживы. Даже плоскодонки сисилийских шёрёвернов были нагружены разным скарбом. Ватага со дня на день собиралась двинуться в родные края. Варяги, за время проведенное в окрестностях Лоуны, пристрастившиеся пользовать темноволосых италийских красавиц, роптали на своих вождей за то, что те не дозволили взять фолек на драккары.

– Таких жадных до мужского жезла бабенок не сыщешь даже в землях франков! – бурчали они. – Мы затоскуем без них уже через пару дней!

Будучи и сам одним из тех, кто каждый день отпускал своего быка попастись на сочных италийских лугах, Хрольф внял их словам и приказал погрузить на суда, захваченные у моросов, пять десятков молодух посочнее и посговорчивее.

И вот в начале ормаманудра[221 - Ормаманудр (Ormamánudr) – месяц август по календарю древних скандинавов.] ватага драккаров, наконец, покинула залив Специй и двинулась на северо-запад.

Как же обильна и прекрасна была земля за правым бортом кораблей! Сколько богатых городов и обширных селений миновали варяги на своем пути! В иное время они не задумываясь сошли бы на берег с оружием в руках, но теперь, лишенные своего Каменного Кулака, они заплывали в заливы приморских городов мирно, точно вереница купеческих кнорров. Правда, в Италии редкий город не закрывал перед ними свои ворота, да и в землях юго-восточных франков о ладьях с драконьими мордами люди были весьма наслышаны, так что даже малой мены с северянами никто не вел.

Через двенадцать дней ватага Хрольфа добралась до Ньорва Зунда, а спустя еще два дня дозорные на топах увидели знакомое устье Бетис.

Тут произошло событие, переменившее не только направление Великого Южного похода, но судьбу Волькши, да так сильно, что многие годы спустя, дойдя в своих воспоминаниях до этого места, он погружался в пучину скорби.

А случилось вот что: на утро того дня, когда Гастинг собирался покинуть устье Бетис, туда вошла новая ватага варяжских кораблей. Среди них шёрёверны узнали свои кнорры, отправленные в разное время на Бирку с добычей, десяток драккаров, что принадлежали гордецам, не пожелавшим весной вставать под руку Гастинга, и еще два десятка норманнских и даннских ладей. Дэки всех судов были полны ратного люда, жадного до добычи и безразличного к рассказам о пропаже Матсыраземлё.

Когда Гастинг наскоро пересчитал воинов обеих ватаг, то пламенная гордость и железная уверенность в силе варяжского оружия охватили его сердце. Морской ярл великодушно принял под свое начало всех, кто испрашивал на то разрешения. Племянник Неистового Эрланда даже хотел дать вновь прибывшим долю в италийской добыче, но сын Снорри не позволил ему такое расточительство.

Оставалось только решить, куда дальше двинется воинство из семи тысяч безудержных северян. Хрольф понимал, что общий сход выльется в усобицу. Уж больно разными были люди, что пришли бы на тинг: кто-то уже изведал коварство Срединного моря, а кто-то еще только рвался за золотом южных земель. Так что совет держали только шеппари, которых и так набралось полторы сотни.

Гастинг повел свою речь степенно. Свею не хватало речистости и рассудительности Варга, но он изъяснялся по-своему складно и плавно привел тинг к мысли о том, что соединенной ватаге следует слегка вернуться назад и взять-таки Лисбоа, после чего, разоряя земли моросов по обоим берегам Срединного моря, захватить Сицилию, где и зазимовать. А следующей весной, подлечив раны и дождавшись пополнения с Бирки, обрушиться-таки Рому, довершив тем самым Великий Южный поход.

Шеппари так воодушевились обширностью и глубиной Хрольфовой задумки, что препирались только для вида, а посему сход закончился неожиданно споро и благодушно.

Волькша стоял в задних рядах сборища, слушал варяжские перебранки и прикидывал, как бы ему половчей сговориться с Гастингом о своей отлучке на Бирку сразу после осады Лисбоа. Вряд ли этот город выдержит натиск такого несметного воинства северян. И стало быть, часть кнорров будет вновь отправлена на север. На них-то Волькша и собирался отплыть. Раз уж главная битва Южного похода откладывалась до следующей весны, то он, Стейн Кнутнев, вполне мог удалиться из ватаги, тем более что Родной Земли у него в поясном кошеле и правда осталось всего четыре горсти. Все складывалось если и не хорошо, то, по крайней мере, удачно для Годиновича.

Улучив время, когда шеппари в самом благостном настроении начали расходиться с тинга, Волькша протиснулся к Хрольфу и стал излагать суть своего дела. Морской ярл слушал его вполуха и по всему было видно, что Варг получит его согласие на отлучку. И тут к ним подошел один из вновь прибывших шеппарей и по-варяжски беззастенчиво перебил их.

– Это ты Варг, которого называют Каменным Кулаком? – осведомился он.

– А кто спрашивает? – спросил его Гастинг.

Даже окрыленный лицезрением обильного пополнения, сын Снорри не забывал о том, что теле Стейна Кнутнева его ватагу осеняет своим присутствием не то Тюр, не то Тор, не то сам отец богов и дед свеев – Один.

– Да так, – ответил шеппарь, сощурив один глаз. – Передайте Варгу, что его дом сгорел.

– Как сгорел? – выпалил Волькша, чувствуя, как свинцовый мрак наполняет его загривок.

– Откуда я знаю? – безразлично ответил свей. – Сгорел, и все.

– А Эрна? А дети? – едва сдерживая дрожь в голосе, спросил Годинович.

– Тоже сгорели, – все так же буднично промолвил шеппарь. – Надо теперь, Варг, тебе новую фольку искать, – сказал он и улыбнулся во всю ширь своих траченых зубов.

– Эрна – не фолька! – выкрикнул Волкан, и в следующее мгновение вестник беды отлетел на несколько шагов в сторону и застыл с закатившимися глазами.

– Han inte folken![222 - Han inte folken! – Она не рабыня! (Швед.).] Она моя жена! Лада моя! Свет сердца моего! Эрна! – голосил Волькша по-венедски. – Эрна! Эрна! Эрна!!!

Шеппари оборачивались на его крики и, видя распростертого на земле сотоварища, спешили убраться прочь с пути Каменного Кулака. А он метался как раненый вепрь и крушил все, что попадалось под руку. С криками «Эрна, возлюбленная моя!» Варг натыкался на людей, опрокидывал поклажу и кашеварные котлы. В конце концов Олькша подскочил к нему со спины и спеленал своими огромными ручищами.

– Волькша! Волькша! Охолони! Охолони, братка! – приговаривал он, едва удерживая рвущегося из его объятий Годиновича. – Охолони! Негоже Трувору нюни нюнить. Я же, когда понял, что Кайа мне отказала, тоже чуть руки на себя с тоски не наложил. А вот ведь, ничего. Совладал. Сдюжил. И теперь вот живу в чести. Морской ярл свейского конунга. Эва!.. Надо бы съездить в Ладонь. Своим показаться… А, Волькша? А ты охолони, охолони, поганка ты латвицкая.

От воспоминаний ли о далеких берегах Ладони, от звуков ли венедской речи, но хватка Олькши стала податливей. Волькше хватило бы одного рывка, чтобы выпростаться из лап Хорсовича. Но от слов соплеменника Волкан и сам перестал буйствовать, уронил голову на грудь и осел на землю, как это обычно бывало с ним после битвы.




Мешок смерти


Никому не ведомо, какие струны в Олькшиной душе задело горе Годиновича, но еще до того, как драккары несокрушимой ватаги Хрольфа Гастинга покинули устье реки Бетис, Бьёрн Иернсид вытряс из прибывших с Бирки шёрёвернов все, что тем было ведомо о гибели Волькшиной семьи.

А известно им было немного. В тот год лето в Свейланде выдалось засушливым. Говорили, что озеро Мэларен отступило от Бирки на целый шаг против обычного, а березы, и так-то чахлые, пожухли листвой уже к Рачьему дню.[223 - Рачий день – старинный шведский праздник. Проходит в середине июля.] Дети купались в обычно холодном озере с охотой утят-пуховиков. Вытащить сорванцов из воды было сложнее, чем загнать рыбьих мальков в баклагу. На Екерё горел лес, и серая дымка несколько седмиц кряду стелилась над озером. Может, оттого никто и не заподозрил неладного, когда однажды ночью загорелся дом Кнутнева. Стоял-то он на отшибе, да и ветер дул в сторону Виксберга, вот никто и не проснулся, пока не раздался треск прогоревших стропил. Дом рухнул в тот миг, когда пробудившиеся соседи только-только прибежали на пожарище. Стали искать по острову чад Кнутнева вместе с их матерью, но не нашли. А когда разметали головешки, увидели пять обгорелых тел: одно подле другого, точно все они лежали на большой полати. По всему выходило, что Эрна и дети угорели прежде, чем занялся сам дом. Тихая смерть. Без боли и страха. Ирий принял их точно сон…

В своем внезапном порыве сострадания Олькша вызнал все, но не сумел совладать с одним-единственным недочетом – с солью, которая во все времена сыпалась у него с языка. Он хотел облегчить Волькше боль, но, врачуя рану, только больше разбередил ее.

– Да ты же сам, чудь белоглазая, виноват, – утишал Ольгерд Годиновича. – Я ж тебя, обуча сыромятного, вразумлял, что негоже Дидовым[224 - Дид – у древних славян бог семейного счастья и очага, предок.] укладом пренебрегать и горницу на пряслах городить. Отцы наши завсегда на земляном полу жили и нам заповедовали. Так что ты, чудило болотное, почитай, Эрну свою со всем выводком своими же руками и спалил. Может статься, из твоей мудреной печи уголек нечаянный на ветошь вылетел. Та, прежде чем вспыхнуть начадила изрядно, а уж опосля в полымя оборотилась…

Волькша слушал разглагольствования Хорсовича, безучастно глядя на наперсника своих отроческих дней, точно осенняя рыба из-под воды, – даже ресницами ни разу не дрогнул. Но только в полдень морского перехода облачился Каменный Кулак в кольчугу, обвесился драгоценным оружием и встал у форштевня, точно вот-вот в битву вступит. Манскап Грома, зная, что до Лисбоа еще полтора дня пути, немало изумился такому рвению, но тревожить Стейна Кнутнева в его кручине никто не осмелился. Долго стоял Варг, глядя на лазоревый горизонт. Покойно стоял, не шелохаясь. Как вдруг подался вперед и кувыркнулся за борт. И только один человек из всего манскапа видел как это произошло. Эгиль Скаллагримсон, бывший копейщик уппландского ярла, не принявший от Хрольфа лиллешеппарьства, а оставшийся хольдом на драккаре Неистового Эрланда, проорал:

– Оба борта греби назад! Кнутнев за бортом! – и прыгнул в волну вслед за Волькшей.

Несколько мгновений спустя еще четверо гребцов ринулись ему в помощь. Тащить из воды огруженного бранным железом бездыханного венеда оказалось делом не легким. Драккар едва не черпнул бортом воду, когда Бьёрн с помощниками втаскивали Варглоба в ладью. Тело Кнутнева брякнулось на деку, как огромная железная рыба.

– Волькша! Поганка ты латвицкая, как же ты так?! – сокрушался Ольгерд.

К утопшему протиснулся Хрольф.

– Так! Быстро перевешивайте его из драккара, так чтобы подвздох приходился как раз на край борта! Быстро!

Менее опытная в морских делах русь оторопела, но Олькша, за эти годы привыкший быстро и без рассуждений выполнять приказы сторешеппаря, схватил сродника под мышки и сделал, как было велено.

– Держи его за ноги! За ноги держи! – шумел Гастинг, наваливаясь на спину Волькше так, что у того хрустели позвонки хребта. – Блюй! Блюй, Гарм тебя раздери! Блюй, я тебе говорю! – покрикивал он на утопленника.

Изо рта и носа Годиновича толчками выплескивалась вода.

– Разверни его ко мне лицом! – приказал Хрольф Ольгерду. – А теперь дыши! – гаркнул свей и что было сил ударил Волькшу в подвздох. Тот с хрипом выдохнул, а затем с трудом набрал в грудь воздух.

– Роняй его снова брюхом на борт. Сейчас будет тошниться, – удовлетворенно промолвил Гастинг и утер со лба испарину.

Волькша опять свешивался через борт огромной варяжской лодки, и его взбунтовавшаяся требуха рвалась наружу через широко разинутый рот сильнее, чем когда-либо прежде. Может статься, именно это видение мучило его в ночь после кулачек Ярилова дня?[225 - В ночь после кулачек Ярилова дня – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».] Нет. В тех мучениях, которые он испытал когда-то в дурном сне, он не жалел о том, что продолжает жить, а сейчас, глядя холодными, точно ледяными глазами в пучину благодатного теплого Срединного моря, он желал смерти и себе, и всем тем, кто посмел вытащить его из объятий дочерей Аегира.

– Что же ты творишь, братка?! – упрекал его Олькша. – Из-за бабы руки на себя накладывать! Нечто такое мыслимо?! Ты же Трувор, таких, как ты, на сто колен один родится. Нельзя тебе вот так по-бабски горе в пучине топить. Не бывать тебе русалкой, хоть ты десять раз в воду сигай…

На вечерней стоянке манскап Хрольфа складно врал, что с Кнутневым случился солнечный обморок. Уж поверили ли в эту сказку шёрёверны – неведомо, но полуденный переполох на Громе вскоре забылся. У шёрёвернов нашлись и другие поводы для раздумий. На следующий день ватага должна была прибыть под стены Лисбоа. Как выманить моросов из города? Как проникнуть в город, если защитники предпочтут отсиживаться за высокими стенами?

Вновь созвали тинг. Олькша, опасаясь за то, что умопомрачение вновь найдет на Годиновича, хотел было не ходить на сход, но Эгиль уверил его, что присмотрит за Кнутневым, а морскому ярлу Бьёрну Иернсиду не подобает пропускать совет шеппарей.




– Я уже десять лет ищу смерти, – спокойно, как о чем-то не раз говоренном сказал Скаллагримсон Варгу. – Десять лет назад я тоже потерял все, что было мне дорого: лодка с моей женой и детьми перевернулась посреди озера. На дворе стояла осень. Никто не выплыл. С тех пор я ищу смерти в честном бою. Я не выбрал пути берсерка, потому что в тот час, когда я постучусь в ворота Валхалы, я хочу быть в здравом уме и трезвой памяти. Я хочу испытать самую страшную боль, которую способна подарить мне судьба. И, может быть, она опустошит мое сердце, так что, умирая, я, наконец, перестану тосковать по моей единственной Норме…

Волькша поднял на Эгиля красные безжизненные глаза. Ах вот что скрывалось за самоотречением, с которым копейщик всегда готовился к бою. Вот что всегда незримо связывало их: Каменного Кулака и бывшего дружинника Синеуса Ларса. Они оба выполняли свое предназначение. Только раньше один дрался, чтобы жить, а другой шел в сечу, чтобы умереть. Теперь же их алкания совпали. От этой мысли слабое подобие улыбки озарило лицо Варглоба.

– Эгиль, – прохрипел венед, – ты не мог бы найти мне Молока Ёрд?

– Что?! – удивился норманн.

– Молока Ёрд. Слезы Нанны. Кровь Сиф. Ну тот самый гриб, который растет на Хогланде, – ответил Волькша.

– Врата Белого Пути? – догадался Эгиль.

– Ну да, – качнул головой Кнутнев.

– Кнутнев! – кашлянув, возвысил голос Скаллагримсон. – Даже не проси. Дорога до Белого Пути длинна. Если ты сразу поцелуешь его Врата, то отправишься прямиком в костлявую задницу Хель. Гриб убьет тебя, едва проскочив в утробу.

– А что мне делать, Эгиль? У меня нет сил смотреть на небо, которое не отражается в ее глазах, нет желания глотать пищу, зная, что она больше никогда мне ее не приготовит, нет мочи дышать воздухом, который более не наполняется ее дыханием…

– Тебе бы надо родиться скальдом… – грустно усмехнулся норманн.

– Но что мне делать, Эгиль?

– Я не знаю, Кнутнев, что делать тебе, Синеусу Трувору, но если ты решишь совершить то, что останется на веки в песнях Саги, знай, я буду рядом с тобой.

– Я не хочу оставаться в песнях Саги. Я хочу просто умереть.

– Умри. Но только так, чтобы быть достойным любви той, ради которой ты ищешь смерти. Вряд ли она возгордилась бы, узнав, что ее муж наложил на себя руки или вкусил смертоносного зелья. Помни, твоя Эрна и твои дети смотрят на тебя с небес.

Огромные, соленые, как вода Срединного моря, слезы покатились из глаз Стейна Кнутнева, полубога, когда он обвел глазами вечеряющее небо.

– Я никогда не забуду твоих слов, Эгиль Скаллагримсон, хольд из хольдов, – сказал он, утирая слезы рукавом.

Когда Гастинг и Бьёрн вернулись со схода, то застали Варга жующим походную кашу. Лицо его было еще серо от дневного утопления, но челюсти венеда двигались бодро, и это вселяло надежду на то, что рассудок Кнутнева просветлился. Олькша открыл уже рот, чтобы отпустить шуточку, но Хрольф дернул его за рукав и строго свел брови к переносью.

– Не тревожь его, Ольг, – цыкнул он. – Пусть приходит в себя.

Однако, даже проваливаясь в тяжелый сон, Волькша продолжал чувствовать на себе заботливый пригляд венеда и свея.




Ярким полднем невиданная прежде ватага из ста пятидесяти кораблей вошла в реку Тахо. Варяги высадились на берег за тысячу шагов до стен Лисбоа и принялись сколачивать осадные лестницы и колесные тараны.

Как и ожидали шёрёверны, никто из защитников не вышел из-за стен. Моросы почли за благо остаться в крепости и готовить гостям смертельные подарки.

Два дня прошло в подготовке к осаде. Два дня Кнутнев вместе со всеми валил деревья и разбирал на щепы крыши окрестных домов. Он даже стал улыбаться шуткам Хорсовича, буде тот шутил на венедском наречии. А уж Ольгерд ужом крутился, только бы рассмешить приятеля. Словом, когда варяги двинулись на город тремя клиньями, они видели перед собой прежнего Стейна Кнутнева.

Еще весной, когда моросы возле городских ворот один за другим сжигали тараны северян, кто-то из шёрёвернов обнаружил, что одна стена Лисбоа выглядит намного менее прочной, чем остальные. Точно у горожан не нашлось тесаных камней и извести, дабы залатать часть крепости после давнишнего пролома, и они заделали ее булыжниками и серой глиной. Весной об этой хилой стене поговорили и запамятовали. Теперь же было решено взяться за нее с тем же рвением, что и за городские ворота.

С медлительностью черепахи таран подполз к слабинке в стене Лисбоа, и с яростью Тора начал он дробить камни.

Пыль от рассыпающейся глины становилась все гуще.

С каждым ударом стена трещала и прогибалась все больше.

Берсерки и искатели славы собрались позади стенобоя, ожидая заветного мига, чтобы ринуться в пролом.

Моросы на стенах подняли вой, заклиная Яллу укрепить хилую стену. Но Вечный Бог был глух к их мольбам. Кладка продолжала сыпаться.

Берсерки загалдели, призывая Одина в свидетели их доблести.

– Варг, – перекрывая всеобщий шум, закричал Скаллагримсон в самое ухо Волькше, – сегодня ночью я видел во сне свою жену!

Варг вопросительно вскинул брови.

– Норма сказала, что любит меня и очень скучает! – ответил хольд на немой вопрос Кнутнева.

Не говоря ни слова, венед обнял норманна, и в это время кладка стены рухнула окончательно, вздыбив столб непроглядной пыли.

Не дожидаясь, пока таран отползет прочь, берсерки, размахивая билами, рванулись в пролом прямо по кровле стенобоя. Они прыгали в клубы пыли и исчезали за стеной.

Варг и Эгиль плечом к плечу взобрались на таран и побежали навстречу глиняной мути. У самой стены вышла заминка: прыгать вдвоем оказалось нескладно. Как что Скаллагримсон скрылся в проломе первым. А Волькше пришлось сделать пару шагов назад, чтобы снова разбежаться, ибо стенобой уже откатился на сажень от стены.

Варг прыгнул как волк на загнанного лося, как лют на неосторожную косулю, как кречет на тетеревиный выводок. Он оттолкнулся от кровли тарана и полетел.

Полет был долгим. Слишком долгим.

Вокруг Волькши клубилась пыльная полутьма.

И вот клацнули зубы. Ноги Кнутнева врезались во что-то мягкое, неровное и подкосились. Волькша упал спиной на камни, острые, как колья, на дне ловчей ямы.

Яма!

Глубокая, точно колодец, яма, утыканная острыми каменными кольями. Только благодаря тому, что Волкан упал на чье-то тело, он не разбился при падении. Годинович подался вперед, чтобы рассмотреть, чья смерть спасла его ненужную жизнь. Сквозь пыль на Волькшу смотрело залитое кровью лицо Эгиля. Ноги норманна были переломаны в нескольких местах. С головы слетел шишак, и на затылке зияла огромная дыра. Но на губах застыла сладостная улыбка. Он испытал желанную нестерпимую боль. Он нашел свою смерть и отправился на встречу к возлюбленной жене.

У Волкана было всего полмгновения на то, чтобы осознать все это, прежде чем огромный камень ударом наискось шлема свалил его с ног. Ловцы начали безжалостно добивать дичь, попавшуюся в яму. А та все продолжала прибывать. Одержимые дурманной смелостью берсерки и гонимые ясноглазым тщеславием юнцы все падали и падали в каменный мешок.

Следующий камень рассек Волькше ногу.

Но к оглушенному ударом по голове Годиновичу эта боль пришла точно из далекого далека. Через миг на Кнутнева свалился огромный берсерк, чья шея тут же хрустнула под ударом камня, несшего Волькше желанную смерть. Туша воина Одина была так тяжела, что Варг едва мог дышать. Удушье застучалось в висках исполинским дятлом. Темнота поднялась со дна каменного мешка смерти и застлала остатки белого света.

Когда тяжесть, придавливавшая Волькшу к телу Скаллагримсона, удвоилась, – еще один упавший на него варяг встретил свою смерть под градом камней, – Годинович последний раз набрал в грудь воздуха и нырнул в темный кровавый омут холодной Нави[226 - Навь – у древних славян нематериальный мир в отличие от Яви – материального мира. Также, собирательное, образное название темных богов.] …






    

Закончена 15.06.2008 00:33 (Стокгольм).







notes



Примечания





1


Венеды, венды– самоназвание славян. Жители Новгорода называли себя ильменьскими словен ами. По-фински Россия до сих пор называется Venea.




2


Латы (латвы, латвины, латготты, латгалы) – балтийские народности, жившей в верховьях Западной Двины, предки латышей.




3


Явь – в древнеславянской мифологии название Материального мира.




4


Лют – у славян Бог войны, помощник Перуна. Также старинное название рыси.




5


Ярилов день – у славян праздник победы весны над зимой, 22 марта, день весеннего равноденствия.




6


Шеппарь (Skepparе) – капитан и владелец судна (швед.).




7


Драккар – парусно-гребное судно скандинавов, отличалось большой маневренностью и великолепными ходовыми качествами, намного превосходя суда других народов. Могло нести до 50 человек экипажа, имело от 8 до15 пар весел. Название переводится как «дракон».




8


Манскап (Manskap) – команда, экипаж судна (швед.).




9


Свеи, свены, свеоны – древнее название шведов.




10


Варяжское море – древнеславянское название Балтийского моря.




11


Шёрёверн – морской разбойник (швед.).




12


Сумь – древнеславянское название финнов; от самоназвания жителей Финляндии – Suomi.




13


Эстины – древнеславянское название эстонцев.




14


Бирка – каменистый остров на озере Мэларен северо-западнее современного Стокгольма, вольница и сборный пункт викингов.




15


Sten Knytnave – Каменный Кулак (швед.).




16


Ярл – варяжское наименование удельного князя, управителя территории, но присваивался и вождям мореходов.




17


Ругии – древнегерманское племя, обитавшее на западе Щецинского залива.




18


Данны – древнее название датчан.




19


Харек Скьёлдинг – датский конунг с 826 года. Sköld – щит (швед.), Sköldpadda – черепаха. Харек получил прозвище Черепаха за свою нерасторопность и лень.




20


Роскилле – древняя столица Дании.




21


Кнутнев, Стейн Кнутнев (Sten Knytnave) – Каменный Кулак (швед.).




22


Карела – древнеславянское название жителей Карелии, карелов.




23


Ниен (Nien) – скандинавское название реки Невы.




24


Хавре (Havre) – овес (швед.), название французского порта Гавр (Le Havre) пишется точно так же. Овсяный залив – тоже что и Харве.




25


Аегир – у Древних скандинавов бог моря и морских глубин.




26


Бонде – в древней Скандинавии свободный землепашец, владевший собственным наделом земли.




27


Гарм – у древних скандинавов огромный волк, помощник владычицы царства мертвых Хель.




28


Ягны, весь, водь, ижора, сумь, карела – народности финно-угорской группы, населявшие Гардарику.




29


Сын Снорри – родословная Хрольфа Гастинга описана в книге «Каменный Кулак и Хрольф-потрошитель».




30


Доля – у древних славян богиня удачи, в противовес Недоле.




31


Племянник Неистового Эрланда – родословная Хрольфа Гастинга описана в книге «Каменный Кулак и Хрольф-потрошитель».




32


Грохот – крупное сито для просеивания гороха или зерна.




33


Лан – область, отданная в управление ярлу по вассальскому сговору с конунгом.




34


Сбить его копьем – взятие городка Хохендорф подробно описано в книге «Каменный Кулак и Хрольф-потрошитель».




35


Тать – вор, лиходей (древнеслав.).




36


Правъла – тюрьма, узилище, где исправляли кривду – преступления.




37


Била (Billar) – большой двуручный топор (швед.)




38


Снейкшип – малое по сравнению с драккаром парусно-гребное судно.




39


Одра – древнеславянское название реки Одер.




40


Ратари – воины, то же что и ратники.




41


Берсерки – ратники, применявшие для снятия страха, обострения внимания и снижения болевого порога психотропные вещества растительного происхождения. Считались образцов доблести и примером для подражания.




42


Адельсён (Adelsön) – обширный остров на Мэларене севернее Бирки. Название может быть переведено, как Остров Знати.




43


Виксберг – местечко на южном берегу озера Мэларена.




44


Обучи – архаичное название обуви.




45


Екерё (Ekerö) – один из самых больших островов озера Мэларен, расположен к востоку от Бирки.




46


Велесов светоч – Луна.




47


Коло Сварога – небосвод, небесная сфера.




48


Леля – у славян богиня Весны и Любви.




49


Хедебю (Hedeby) – самый крупный порт и сборный пункт викингов на Балтийском море у основания полуострова Ютланд.




50


Фольк (Folken) – одно из названий невольника, раба (швед.)




51


Осколок… ребра вонзается… в сердце – об этом подробно рассказывается в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».




52


Дасуня – у древних славян дух, малая нечисть.




53


Сага – у древних скандинавов богиня памяти и поминальных песен.




54


Екебю – местечко на острове Екерё, находится как раз напротив Ховгорден.




55


Ховгорден – поселение на острове Адельсён, переводится как «Дворцовая Усадьба».




56


Смарагд и яхонт – старинные названия изумруда и рубина.




57


Иггдрассиль – у древних скандинавов Мировой Ясень, основа Вселенной.




58


Воспоминание о Кайе – подробнее об отношениях Волькши и Кайи рассказано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».




59


Алатырь – древнеславянское название янтаря.




60


Нет супругов счастливее – подробнее об этом рассказано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».




61


Соль и Мани – у древних скандинавов Солнце и Луна.




62


Ондинг – ругийский вариант наименования Одина.




63


Ирий – согласно древнеславянской космогонии место где души умерших дожидаются перерождения.




64


Сигтуна – древняя столица Свейланда, место проживания конунга.




65


Хольд – у древних скандинавов знатный, привилегированный воин, герой.




66


Гром – старый драккар Хрольфа, доставшийся ему по наследству от дяди Эрланда.




67


Дрергезкапур (Drergeskapur) – основа «кодекса чести» викинга (швед.).




68


Мысь – название мелкого пушного зверя, в частности белки по-древнеславянски.




69


Сиена – река Сена.




70


Роуен – город Руан, будущая столица Нормандии.




71


Трюморк – божественное имя Грома, старого драккара Хрольфа. Подробнее о том, как шёрёверны давали имена своим ладьям, можно прочесть в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».




72


Форштевень – передний выход кильного бруса, нос ладьи.




73


Херр (Herr) – господин (швед.).




74


Навощать – покрывать воском.




75


Дёдскло (Dödsklo) – коготь смерти (швед.)




76


Сватблуд (Svatblod) – черная кровь (швед.)




77


Хель – у древних скандинавов правительница царства мертвых; до пояса – прекрасная дева, а ниже – скелет.




78


Скобель – древний прототип рубанка.




79


Реюнь – месяц сентябрь по древнеславянскому календарю.




80


Сторешеппарь (Storesjeppare) – старший капитан (швед.)




81


Родерарм (Roderarm) – на драккаре рукоять, плечо рулевого весла (швед).




82


Лиллешеппарь (Lillesjeppare) – младший капитан (швед.)




83


Родерпинн (Roderpinn) – румпель, рулевое весло.




84


Lille – маленький, младший (швед.)




85


Тюр – у древних скандинавов Бог войны, сын Одина и сестры морского великана Хюмира, – третий из Асов после Одина и храбрейший среди них. У него одна левая рука, так как правую он потерял, спасая богов от Фенрира, но это не мешает Тюру быть искусным воином и принимать участие в сражениях. Является одним из двенадцати главных богов.




86


Стайка – устаревшее название стойла.




87


Тор – у древних скандинавов Бог грома. Сын Одина и богини земли Ёрд. Тор высок, мускулист, рыжеволос. После Одина, своего отца, Тор считался самым могущественным богом. Еще ребенком он поражал всех своей силой и мощью. Есть сказка о том, как однажды в детстве мать Тора увидела его жонглирующим десятью мешками медвежьих шкур. Она сначала испугалась, но, поняв, что это всего лишь игра ребенка, успокоилась. Он был веселым и добрым ребенком, но иногда у него были приступы странной ярости – он становился совершенно неуправляемым. Когда Тор вырос, он вернулся в Асгард и занял одно из двенадцати мест в храме суда. Он не так мудр, как его отец, но зато во всем мире нет никого, равного ему по силе, как нет на земле человека, который бы смог перечислить все его подвиги. Он покровительствует крестьянам-хлебопашцам и зорко охраняет их дома и поля от нападений злобных великанов – хримтурсов. Недаром люди говорят, что, если бы не было Тора, великаны уничтожили бы весь мир. Бог грома велик и тяжел, и его не может выдержать ни одна лошадь, поэтому он или ходит пешком, или ездит по небу в своей окованной железом колеснице, запряженной двумя козлами: Тангиостром и Тангрисниром. Они быстрее ветра, быстрее даже восьминогого жеребца Одина мчат своего хозяина через моря, леса и горы. У Тора есть волшебный пояс, который в два раза увеличивает его силу, на руках у него толстые железные рукавицы, а вместо копья, меча или лука он носит тяжелый железный молот Мьёлльнир, разбивающий вдребезги самые толстые и крепкие скалы. Тор редко бывает в Асгарде: он дни и ночи сражается на востоке с великанами. Но когда Асам угрожает опасность, им стоит только произнести вслух его имя – и бог грома сейчас же является на помощь.




88


Тинг (древнескандинавское, исландское ting, современное скандинавское ting) – древнескандинавское правительственное собрание, состоящее из свободных мужчин страны или области. Тинги, как правило, имели не только законодательные полномочия, но и право избирать вождей. Многие из парламентов и местных законодательных собраний в Скандинавских странах до сих пор включают в свое название слово «тинг», как, например, датский Фолькетинг и норвежский Стортинг. Исландский Альтинг считается старейшим в мире до сих пор активным парламентом.




89


Stе pе ställe! – Стоять на месте! (Швед.)




90


Расквитаться с заговорщиками на дворе Гостомысла – подробнее об этом написано в книгах «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью» и «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».




91


Билль – у скандинавов уменьшающаяся Луна, одна из трех, наравне с Хъюк и Мани.




92


Подробнее о древних скандах читайте в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».




93


Бэр – древнеславянское название медведя, осталось в качестве корня слова «берлога». Считался воплощением злого духа леса, а иногда и Перуна.




94


Бор – у скандинавов сын Бури, женившийся на Бестле. Отец Одина, Вили и Ве.




95


Бельтор – у скандинавов гигант, отец Бестлы, матери Одина.




96


Бури – у скандинавов существо, освобождённое изо льда коровой Аудумлой.




97


Перед малым Громовержцем – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».




98


Ньёрд – у древних скандинавов бог ветра.




99


Аегир – у древних скандинавов бог морской стихии, муж Рены и отец множества дев.




100


Хенир – у древних скандинавов бог жречиских функций, часто его называли Тихим богом.




101


Форинг – у скандинавов предводитель дружины.




102


Годи (godi) – скандинавское название жреца, позже утраченное за ненадобностью, но оставшееся в исландском языке.




103


Двенадцать – число главных богов скандинавского пантеона, начиная с Одина.




104


Квасир – в скандинавской мифологии существо, возникшее из слюны Асов и Ванов, которые совершили обрядовое смешение слюны в чаше при заключении мира, изначально персонифицировал хмельной напиток (брагу или пиво).




105


Листопад – месяц октябрь по древнеславянскому календарю.




106


Ваны – боги древних скандинавов делились на Асов, живших в Асгарде, верхних богов, и Ванов, нижних богов.




107


Локки – у древних скандинавов бог огня, игры и коварства, побратим Одина. Локки высок ростом, смел и красив, но он очень насмешлив и коварен. Хотя родом он гигант, асы приняли его к себе и не раз попадали из-за него в беду, но часто он же выручал их своей изворотливостью.




108


Дэка – палуба.




109


Обуландет (Öbolandet) – остров недалеко от шведского города Труса (Trosa); переводится как «земля островитян».




110


Хедебю (Хадеби) Нур – озеро, на берегах которого стоял Хедебю.




111


Макошь (Мокошь Матерь Сыра Земля) – у древних славян богиня земли и плодородия, а также богиня судьбы, прядущая нить человеческой жизни.




112


Гульбище – крытая терраса или галерея, окружающая здание обычно на уровне перекрытий.




113


Крятун – ворон.




114


Слюдяные кувшины да чаши — имеется в виду стеклянная посуда, которую изготавливали ремесленники Хедебю.




115


Скань – славянское название филиграни, накладного узора из переплетенных тонких проволочек соответствующего металла.




116


Запястье – славянское название браслета.




117


Родомысл – у славян бог красноречия и решения споров.




118


Холлингстедт – порт на реке Треене в шестнадцати километрах от Хедебю. Река Треена выходит в Северное море.




119


Снотра – у скандинавов богиня мудрости и вежливости.




120


Вьёфн – у скандинавов богиня согласия и примирения, решающая разногласия среди смертных.




121


Хьюсмонаден (Höstmänaden) – месяц скандинавского календаря, начинается с середины сентября, переводится как «осенний месяц».




122


Загадочные волхвы Хогланда – подробнее о них написано в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».




123


Асгард – у древних скандинавов небесный город, где обитают верхние боги – Асы – во главе с Одином.




124


Att bilar! Sjoldar upp! – К топорам! Поднять щиты! (Швед.)




125


Tillbacka! – Назад! (Швед.)




126


Былину о Тапио и Хийси – подробнее о ней написано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».




127


Фрея – у древних скандинавов богиня природы, жена Одина.




128


Навья личина Чернобога – у славян Кощей, считался темной ипостасью Чернобога в Нави. Навь – нематериальный мир, а также, собирательное, образное название темных богов.




129


Сухоногая дочь Локки – у древних скандинавов владычица царства мертных Хель (Хель – у древних скандинавов правительница царства мертвых; до пояса – прекрасная дева, а ниже – скелет.)




130


Галдерь (Galder) – жрец (древнегерман.).




131


Водан – древнегерманское вообще и фризское в частности название Одина.




132


Шарлемань (Charlemagne) – Карл Великий, основатель средневековой империи франков и династии Каролингов.




133


Берегиня – оберег (древнеслав.).




134


Спайкероог – второй остров в гряде Западных Фризских островов, если считать со стороны Дании.




135


Кудель – вычесанный и перевязанный пучок льна или пеньки для пряжи.




136


Сага – у древних сандинавов богиня памяти.




137


Хёвдинг – предводитель херада. Херад – более мелкое деление чем лан, примерно соответствует району и территориально объединяет несколько десятков бондов.




138


Сурья – у древних славян божественный напиток, секретом приготовления которого боги поделились с людьми.




139


Тиссиль (Texel) – самый последний, юго-западный остров в гряде Фризских островов, прикрывающей залив Вадден Зеа (Wadden Sea) от вод Северного моря.




140


Дюнвик (Dunvik) – порт во Франции на берегу пролива Па-де-Кале, с 1067 года известен как Дюнкерк – «Храм в Дюнах».




141


Топ – верхушка мачты.




142


Викинг – от шведского слова Vik – залив, шхера.




143


Фолькстон (Folkestone) – город в Британии, в графстве Кент. Folk (швед.) – одно из слов, использовавшихся для обозначения рабов. Sten (швед.) – камень. Вероятно, название города происходит от места, где перед отправкой на континент содержали рабов, захваченных на острове.




144


Радогаст – у древних славян бог гостеприимства и одновременно бог ратной славы.




145


Смерд – безземельный работник, батрак.




146


Смасть – угощение, вкуснятина.




147


Речь идет о женском монастыре st. mary and st. eanswythe of folkestone. Считается, что это первая женская обитель на территории Британии. Дата основания – около 630 года. В настоящее время не сохранился.




148


Одноглазый – согласно легенде Один пожертвовал один свой глаз гиганту Мимиру за право испить из колодца мудрости.




149


Брасы и шкоты – канаты, удерживающие мачту в вертикальном положении.




150


Межа – разделительная черта.




151


Routh! Bilar! Att bilar! Fort! Fort! Sjoldar upp! – Гребцы! Топоры! К топорам! Быстро! Быстро! Поднять щиты! (Швед.)




152


Halt! Det är frissen där! – Стойте! Это фризы!




153


Бальдер – у древних скандинавов бог интеллекта, набожности, мудрости, а также весны; сын Одина и Фригг. Является одним из двенадцати главных богов.




154


Кродер – верховный бог фризского пантеона. То же что и Один.




155


Qui vous tels? – Кто вы такие? (франц.)




156


Qui vous tels, les chiens enragés danois? – Кто вы такие, бешеные даннские собаки? (франц.).




157


Nous sommes la mort а toi et tous les serviteurs du Dieu Mort! – Мы – смерть твоя и всех приспешников Мертвого Бога! (франц.).




158


Tu paieras, l'hérétique! Nous vous écraserons comme une douzaine de pommes pourries! – Ты поплатишься, еретик! Мы раздавим вас, как дюжину гнилых яблок! (франц.).




159


Озерина – большая лужа (устар.).




160


Sanctus! – Да святится! (Лат.) По употреблению близко выражению «Свят-свят!».




161


Турпилинги – племя германцев Померании, жившее на берегах Одера.




162


Змий, Ящер – у древних славян змей, держащий землю, древний враг Сварога и Сварожичей; очень близок к Велесу.




163


In genua! – На колени! (Лат.)




164


Лиласкипар (Lillaskippar) – Мало наплевать (швед.).




165


Hundlort – дерьмо собачье (швед.).




166


Эвек (Evêque) – епископ (франц.).




167


Мачтшиферс – место крепления мачты к донному брусу драккара.




168


Имеется в виду Дюклэр (duclair). du clair – имеющий отношение к свету (франц.)




169


Грудень – месяц ноябрь по древнеславянскому календарю.




170


Норрчёпинг – город в Швеции.




171


Масталыга – крупная кость либо сустав.




172


Прясло – этаж (древнеслав).




173


Коляда – славянский бог празднеств, календарного цикла и веселья. Бог-покровитель Зимнего Солнце-стояния, названного его именем.




174


Оланд (Oland) – протяженный остров на юго-востоке Швеции.




175


Бьорко (Bjorko) – остров в Ботническом заливе.




176


Лепья (Liepaja) – одно из старинных названий города Лиепая.




177


Халлсфьорд (Hallsfjörden) – пролив, соединяющий озеро Мэларен с Балтийским морем с севера на юг (есть и другие проливы).




178


Хорс – у древних славян зимняя ипостась Солнца, наступает после Ярила и Овсени.




179


Студень – месяц декабрь по древнеславянскому календарю.




180


Цветень – месяц май по древнеславянском календарю.




181


Орать – пахать, обрабатывать, осеменять (древнеслав.)




182


Просинец и Снежень – месяцы январь и февраль по древнеславянскому календарю.




183


Березозол – март по древнеславянскому календарю.




184


Галдеж – от шведского слова Att gala – молиться, выкрикивать молитвы.




185


Травний – месяц май по древнеславянскому календарю.




186


Червень – месяц июнь по древнеславянскому календарю.




187


Липец – месяц июль по древнеславянскому календарю.




188


Солманудр (sólmánudr) – по скандинавскому календарю третий месяц лета, которое начиналось в апреле, примерно соответствует июню.




189


Мельничный ручей – местечко Мулино (Moulineaux) ниже Руана по течению Сены. Moulin – мельница (франц.)




190


Сорвались с цепи почище Большого Руна – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».




191


Глаз Имира – название ирландского шпата, с помощью которого викинги могли определять положение солнца в любую погоду. Имир – в скандинавской мифологии – ледяной гигант, возникший из мрака Гиннунгагап. Один, Вили и Ве убили его и создали из его тела мир Мидгард. Кровь Имира стала морями и озерами. Его череп стал небом, которое было установлено над землей. Мозги Имира были подброшены в воздух и стали облаками. Скелет Имира стал горами Мидгарда. Его зубы и челюсти стали скалами и камнями. Волосы Имира стали деревьями. Личинки, оказавшиеся в плоти Имира, стали гномами.




192


Гамтуна – город в Хэмпшире, Англия, теперь называется Саутгемптон.




193


Мерсиварам – Mersewaram (Rumney Marsh) область в южной части Кента.




194


Эйнмандр (Einmánudr) – месяц март по скандинавскому календарю.




195


Парис (Paris) – Париж.




196


Эгтид (eggtíр) – месяц скандинавского календаря соответствовавший концу мая началу июня.




197


Срединное море – Средиземное море.




198


Сручье – инструмент, приспособления по-древнеславянски.




199


Хохендорфские старшины – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».




200


Еспаньолы – жители Еспаньолы, предки испанцев.




201


Моросы – испанское название мавров.




202


Щегла – мачта (древнеслав.)




203


Взамен Ронунга Костолома – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».




204


Det jag talar – Stenknytnave! Har du begriper mig, karkad Björn?! – Это говорю я – Каменный Кулак! Ты понял меня, тупой Медведь!? (Швед.)




205


Рuth! Ruth fort! Fort! Och at billar! Ruth! – Греби! Греби сильнее! Сильнее! А потом за топоры! Греби! (Швед.)




206


Свебы – иначе свевы (лат. Suevi, Suebi) – собирательное название крупной группы западногерманских племён (семноны, маркоманы, гермундуры, квады и др.), населявших в частности северо-западную оконечность Пиренейского полуострова начиная с V века н. э.




207


Красная река – имеется в виду река Rio Tinto.




208


Онуба (Оноба) – греко-римское название города Уельва на юге Испании.




209


Испалис или Ишбилья – названия Севильи времен римлян и Кордовского халифата.




210


Бетис – доарабское название реки Гвадалквивир на юге Испании.




211


Аль-Андалуса – арабское название Пиренейского полуострова, а так же название Кордовского эмирата.




212


Камель – верблюд.




213


Гулльвейг – у скандинавов одна из главных противниц Асов. Асы говорят о ней как о ведьме и колдунье, изображая ее в самых черных тонах. Во время войны Асов с Ванами она три раза входила в Валхалу и три раза была убита, каждый раз воскресая.




214


Берсерки, вкусившие крови Сиф – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и Хрольф-Потрошитель».




215


Ньорва Зунд – древнескандинавское название Гибралтарского пролива.




216


Хейаннир – месяц июль по скандинавскому календарю.




217


Поуп – Папа Римский.




218


Иернсид (Järnsida) – железный бок (швед.).




219


Щепа – в то время доски получались расщеплением бревен и их последующим выравниванием.




220


Перо – то же, что и весло (древнеслав.).




221


Ормаманудр (Ormamánudr) – месяц август по календарю древних скандинавов.




222


Han inte folken! – Она не рабыня! (Швед.).




223


Рачий день – старинный шведский праздник. Проходит в середине июля.




224


Дид – у древних славян бог семейного счастья и очага, предок.




225


В ночь после кулачек Ярилова дня – подробнее об этом написано в книге «Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью».




226


Навь – у древних славян нематериальный мир в отличие от Яви – материального мира. Также, собирательное, образное название темных богов.